. Да... Да... Вот!
   Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать -  громко,  радостно,
торжественно - себе, Ленину, всем:
   - "Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак  сумеет
всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход  из  положения.
Трудно жить - шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты  все  сделал,
чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под  Новгород-Волынским
семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер
и никому никогда об этом не рассказывай. Умей  жить  и  тогда,  когда  жизнь
становится невыносимой. Сделай ее полезной!"
   - Ну, конечно же! - воскликнул Илья, чуть не плача от счастья и  закричав
в восторженном исступлении: - Да!  Да!  Да!  -  прижался  губами  к  твердой
коленкоровой обложке.
   XXX. Вот и оставайтесь в своей России!
   1
   Но уже на следующее после похорон утро, как все эти годы, ровно без  пяти
восемь  черный  "мерседес"  Печенкина  подъехал  к  центральному  офису  его
компании. Владимир Иванович спешно выпрыгнул из машины, когда та еще даже не
остановилась, и побежал по мраморным ступеням вверх - к  высоким  зеркальным
дверям.
   Охрана с трудом за ним поспевала. Печенкин был в черном костюме, в черной
сорочке и черном же галстуке,  и  секьюрити,  соответственно,  тоже.  Рыжий,
который занимал теперь место седого, был еще и в черных очках.
   У стеклянных дверей выстроилась охрана офиса. Давно было так  заведено  -
встречать Печенкина строем. Обычно он приветствовал  их  словами:  "Здорово,
мужики!", а они отвечали слаженно: "Здравствуйте, Владимир Иванович", однако
сейчас  Печенкин  проговорил  на  ходу  неожиданное:  "Работать",  и  охрана
растерялась:  один  промолчал,  другие  все-таки   сказали:   "Здравствуйте,
Владимир Иванович", а третьи автоматически повторили: "Работать".
   В президентском лифте его встретили две длинноногие красавицы  в  строгих
черных костюмах и черных же колготках. Когда двери большого,  отделанного  в
стиле "модерн" красным  деревом  с  зеркалами  во  весь  рост  лифта  плавно
раскрылись,  девушки  вдруг  разом  всхлипнули  и  горестно  и  сочувственно
ткнулись в плечи Печенкина.
   - Владимир Иванович... Ой, Владимир Иванович, - шептали они сквозь слезы.
   Печенкин растерянно  улыбнулся,  обнял  девушек  за  плечи  и  проговорил
успокаивающе:
   - Ничего, ничего, работать.
   Увидев в этот момент в зеркале собственное отражение,  Владимир  Иванович
удивился произошедшей в нем перемене. Он осунулся лицом, почернел, постарел,
но глаза просветлели, сделались чище, глубже.
   - Работать! - решительно  и  твердо,  как  заклинание,  как  пароль  всей
будущей жизни, сказал Печенкин, глядя себе в глаза.
   2
   Как только Владимир Иванович сел за свой рабочий стол, секретарша  Марина
доложила, что звонит Ангелина Георгиевна Всеславинская. Он решительно поднял
трубку.
   Геля молчала. Он тоже молчал.
   - Как ты? - наконец спросила она тихо и виновато.
   Печенкин пожал плечами.
   - Работаю...
   - Это ужасно... - прошептала Геля и повторила: - Это ужасно...
   Но Печенкин молчал, и она тоже замолчала. Он посмотрел на часы, и, словно
увидев это, Геля испуганно воскликнула:
   - Я люблю тебя, Володя! - И  прибавила,  тихо  и  нежно:  -  Мы...  любим
тебя...
   Печенкин еще раз вздохнул - так громко, что она услышала.
   - Ты придешь сегодня? - робко спросила Геля.
   - Работать надо, - ответил Владимир Иванович.
   - А... потом?
   - Что - потом?
   - Завтра...
   - Что - завтра?
   - Нет, ничего...
   - Работать надо...
   Печенкин положил трубку и сразу же пригласил к себе Прибыловского.  Через
минуту секретарь-референт стоял напротив.  Безукоризненный,  безупречный,  с
блокнотом в одной руке и ручкой в другой, он вел себя так, будто  ничего  не
случилось.  Печенкин  оценил  -  взглянул  на   своего   секретаря-референта
одобрительно.
   -  Вызови  юристов,  -  задумчиво  заговорил  он.  -   Пусть   подготовят
необходимые  документы  о  переименовании  компании  "Печенкин"  в  компанию
"Печенкины". Подготовить  соответствующую  рекламу.  Это  первое.  Второе...
Составить  завещание...  В  случае  моей  смерти  всю   мою   собственность,
недвижимость, капиталы наследует мой сын - Печенкин Илья Владимирович.
   Прибыловский захлопнул блокнот и пошел к двери.
   - Да! - вспомнил Печенкин.
   Секретарь-референт вернулся, взяв наизготовку блокнот и  ручку.  Владимир
Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол  листок  с
напечатанным текстом и журнал "Экспресс" - грязный, замусоленный, тот самый.
Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была  разделена  надвое
жирной красной чертой и на одной ее  половине  была  запечатлена  скульптура
Шадра "Булыжник - орудие пролетариата", на другой - голый по пояс  Печенкин,
с  булыжником  в  руках.  Вероятно,  редакция  поместила  рядом   два   этих
изображения, рассчитывая на идентичность композиций и  схожесть  фактур,  и,
надо сказать, верно рассчитала: каменный пролетарий и живой капиталист  были
здорово похожи.
   Печенкин  смущенно  улыбнулся  и,  протянув  журнал  секретарю-референту,
попросил:
   - Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал.  Да  ты
сядь, в ногах правды нет.
   Прибыловский взял журнал, но не сел. У него сел голос.
   - "Булыжник. Русский пролетарий передал свое  оружие  новым  русским",  -
прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.
   Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.
   - А дальше, там, посередке, - подсказал он.
   Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.
   - И погромче, - попросил Печенкин, приготовляясь слушать.
   - "Двести лет назад, - громко начал Прибылов-ский, но дальше голос  снова
сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, -
наш великий соотечественник Александр Дюма побывал  в  России  и  написал  о
своем путешествии  книгу,  которая  и  по  сей  день  в  этой  стране  почти
неизвестна. Наши далекие предки ехали в  Россию,  чтобы  увидеть  там  белых
медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть  "новых  русских".  Недавно  я
вернулся из России. Мне повезло. Я  увидел  там  одного  "нового  русского".
Он..." - Прибыловский запнулся.
   - Ага-ага, - подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.
   - "Он... ужасен, -  продолжил  секретарь  еле  слышно.  -  Он  носит  под
пиджаком двадцатизарядную "беретту" и ест рыбу руками, вытирая их  время  от
времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы".
   Печенкин смущенно улыбнулся и  попытался  деликатно  вступить  с  автором
статьи в полемику:
   - Все правильно... Не умею я есть рыбу ножом и вилкой.  Да  и  не  вкусно
так... А он ел! И что получилось? Да если бы  я  свою  грязную  лапу  в  его
чистую пасть не засунул... Читай дальше, ага...
   Прибыловский криво улыбнулся:
   - "Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенккин..."
   - Печенкин, - поправил Владимир Иванович.
   - "Печенкин, - поправился Прибыловский, - связываются надежды на духовное
возрождение России. О духовности русские  могут  говорить  бесконечно!  (Еще
недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.)  Никто  точно  не
знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие  русские  связывают  с
религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить.  Тон,  конечно,
задает Москва, но и провинция старается не отставать.  Мой  "новый  русский"
строит церковь из материала весьма неподходящего -  из  хрусталя.  Зато  как
будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие  осталось.  Оно
пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин  потратил  на  свой
хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных  туалетов.  О,
если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то  вы  не  знаете
России!"
   - Дались им эти уборные! - взорвался вдруг Владимир Иванович.  -  Гадить,
что ли, они сюда приезжают? Читай дальше...
   Прибыловский кивнул и, словно  перед  прыжком  в  воду,  набрав  в  грудь
воздуха, прочитал:
   - "Россия - последняя великая нация, которая думает,  что  она  последняя
великая нация!"
   Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
   - Читай, интересно...
   - Я... не могу... - еле слышно доложил Прибыловский.
   Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
   - Тогда я сам. Мне вообще-то перевод принесли, но ты же знаешь, я  читать
не очень... - Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик  носа
очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место.
   - "Россия - последняя великая нация, которая думает,  что  она  последняя
великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма  назвал
русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит  пережить  не
одну революцию. С тех пор  прошло  двести  лет.  Русские  постарели,  но  не
повзрослели.  Россия  -  старый  ребенок,  обреченный  на  новые  революции,
возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и  Россия".  -
Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел  Прибыловского
мелко дрожал подбородок.
   - Революция... Россия... - забасил Печенкин, словно кому  жалуясь.  -  Да
что он знает о России, замухрышка французский!
   Он поднял глаза на секретаря-референта, сорвал мешающие очки,  с  хрустом
смял их в кулаке и повторил:
   - Что он знает о России?
   - А вы? Что вы знаете? - зашептал Прибылов-ский, и из глаз его неожиданно
брызнули слезы. - Что вы, вообще, знаете? - продолжил он  уже  на  крике.  -
Разве это неправда? А как вы витрину в фотоателье разбили? Забыли? Зато я не
забыл.  Россия   -   ну   и   что?   -   Слезы   буквально   заливали   лицо
секретаря-референта, но он продолжал обличать: - Если сто  раз  за  день  не
повторите - Россия, то не спите потом, наверно! Средство от  бессонницы  для
вас - ваша Россия! Патрик еще не все сказал! А я скажу! Вы - дикарь! Поэтому
вы рыбу руками едите! И в туалет вам все равно в какой ходить,  грязный  или
чистый! Потому что - дикарь! И все вы здесь дикари! И никогда как люди  жить
не будете. Замухрышка... Да вы ногтя Патрика не стоите. А  мы...  Я...  Я  и
Патрик... Мы с Патриком... Он мне не друг... Он мне больше чем друг! Я люблю
его! Люблю! Слышите? И он любит меня! Для вас это дикость, потому что  вы  -
дикарь! А мы с Патриком будем жить вместе! Во Франции! И у нас будут дети  -
мальчик и девочка... Но  вам  это  не  понять.  Никогда  не  понять.  Вот  и
оставайтесь в своей России! - И, зарыдав в голос,  закрывая  лицо  ладонями,
секретарь-референт выскочил из кабинета.
   Печенкин долго сидел в своем кресле, пытаясь осмыслить  произошедшее,  но
это ему, кажется, не удавалось. Тогда он  поднялся,  стал  думать  стоя,  но
только развел руками.
   Пребывая в состоянии оторопелого изумления, Владимир  Иванович  вышел  из
кабинета и чуть не наткнулся на секретаршу Марину. Печенкин поискал глазами,
куда бы сесть, и медленно, осторожно  опустился  на  край  низкого  кожаного
дивана.
   - Марин, а что Прибыловский - голубой? - спросил он шепотом.
   Секретарша улыбнулась улыбкой Джоконды и промолчала.
   Владимир Иванович пожал плечами.
   - Да мне-то в принципе все равно... Неожиданно просто...
   И Печенкин ссутулился,  втянул  голову  в  плечи,  спрятал  ладони  между
коленей и сделался вдруг маленьким и жалким.
   Марина посмотрела на него сверху  сочувственно  и  ласково,  вздохнула  и
проговорила:
   - Эх, Владимир Иванович, Владимир Иванович,  ничего  вы  вокруг  себя  не
понимаете!
   Печенкин еще ниже опустил голову и мелко покивал, несомненно соглашаясь с
таким о себе мнением. Казалось, он  засыпал,  как  намаявшийся  ребенок  или
уставший от жизни старик. Марина не двигалась,  боясь  его  потревожить,  но
Печенкин вдруг сильно вздрогнул,  встряхнулся,  поднял  голову  и  заговорил
деловито-озабоченно:
   - Значит, так, Мариночка...
   В руках секретарши мгновенно оказались блокнот и ручка.
   - Значит, так, - повторил Владимир  Иванович  и  продолжил:  -  Мне...  в
кабинет... сейчас... водки... ящичек...
   - Водки вашей?! - спросила Марина, записывая.
   - Любой, - кротко  ответил  Владимир  Иванович  и  продолжил:  -  Воды  и
побольше... Любой тоже, только без газа... И  это...  соды  питьевой,  а  то
изжога что-то замучила... - Он замолчал, вновь задумавшись.
   - Все? - спросила Марина, и в голосе ее появилось то легкое  раздражение,
которое  часто   случается   с   официантами,   когда   заказ   бессмысленно
затягивается.
   Печенкин поднял глаза и внес в свой заказ поправку:
   - Нет, водки, пожалуй, два ящичка...
   XXXI. Эй, есть тут кто?
   1
   И все-таки они полетели на белоснежном своем красавце "фальконе" - отец и
сын Печенкины, и это были  счастливейшие,  сладчайшие  мгновения  их  жизни!
Небесная твердь над  головами  потемнела,  как  синее  стекло,  а  пшеничные
квадраты полей внизу выбелились солнцем, и это зримое ощущение верха и  низа
настраивало на торжественный лад, радовало и веселило.
   Они взяли с собой в дорогу еду, сперва насыщающую душу, а уже потом тело,
еда  эта  лежала  в  беспорядке  на  столе:  халва,  вобла,  конфеты  "Мишка
косолапый", вареная картошка и малосольные огурцы, кильки в томате,  розовый
зефир, копченая курица, хала с маком и жареные в масле пирожки с повидлом. А
еще, они взяли с собой в дорогу два ящика пепси-колы, и когда, встречаясь  с
воздушными потоками,  их  легкий  "фалькон"  вздрагивал,  бутылки  дружно  и
бесстрашно позвякивали.
   - Летим,  Илюха!  -  закричал  Владимир  Иванович  и  изобразил  пальцами
викторию, или, по-нашему - козу. - Лети-им!
   Они летели, и несомненность этого факта давала Печенкиным  столько  силы,
что, казалось, захоти они сейчас поменять местами небо и землю - сделают это
играючи. Но хотелось другого. Илье хотелось  другого,  и  Владимир  Иванович
хорошо понимал хотение своего  сына,  потому  что  сам  хотел  того  же,  но
стеснялся в этом признаться. Однако и терпеть  мочи  больше  не  было,  и  в
по-следний  раз,  глянув  в  сторону  кабины  летчика,   Владимир   Иванович
решительно скомандовал:
   - Пошли!
   Илья благодарно глянул на отца.
   И они пошли, слегка покачиваясь, к кабине летчика,  положив  друг  дружке
руки на плечи.
 
   Потому, потому что мы пило-ты!
   Небо наш, небо наш родимый дом! -
 
   громко, в ритме марша запел отец, а сын смущенно и счастливо улыбался.
   То, что сейчас между ними происходило, это была не любовь отца к  сыну  и
не любовь сына к отцу, это было больше, чем любовь, это была дружба, мужская
дружба - самое ценимое Владимиром Ивановичем чувство.
   Летчик Фриц в небе был еще краше, чем  на  земле.  Оробело  и  застенчиво
смотрели  Печенкины  в  его  крепкий,  загорелый,  аккуратно   подстриженный
затылок, на его сильную спину под белоснежной  сорочкой,  на  витой  золотой
погончик на широком плече.
   Почувствовав их взгляд, Фриц повернул голову и кивнул, показывая, что все
в порядке.
   - Слышь, Фриц, мы чего пришли-то, - смущенно забубнил Владимир  Иванович.
- Можно Илюха порулит немного?
   Из-за наушников  летчик,  разумеется,  ничего  не  слышал,  но  ему  было
достаточно увидеть глаза Печенкиных, одинаковое выражение  их  лиц,  он  все
сразу понял, замотал головой и заговорил решительно и возмущенно:
   - Nein! Nein!
   Это было бесполезно,  Владимир  Иванович  сочувственно  глянул  на  сына,
указал пальцем в сторону  Фрица  и  прошептал  Илье  на  ухо,  успокаивая  и
объясняя:
   - Фашист...
   Илья улыбнулся - на самом деле он не очень расстроился.
   - Moskau! - громко объявил вдруг летчик и указал рукой вправо и вниз.
   -  Маскау?!  -  удивился  и  обрадовался  Владимир  Иванович.  -  Маскау,
говоришь. Ну, держись, Маскау!
   Представив,  что  перед  ним  стоит  крупнокалиберный  пулемет,  Печенкин
ухватился руками за гашетку и стал посылать в  сторону  ненавистного  города
очередь за очередью:
   - Та-да-да-да!
   - Та-да-да-да-да-да!
   Илья мгновенно включился в игру, подавая пулеметную ленту.
   Фриц смеялся, несколько, впрочем, сконфуженно.
   Но пулеметные очереди были для Москвы все равно что для  слона  комариные
укусы, и тогда Владимир Иванович скомандовал:
   - Бомбу!
   Илья сразу сообразил, обхватил бомбу руками, поднатужился и подал отцу. С
серьезной важностью на лице Владимир Иванович принял  смертоносный  груз  и,
прищурив один глаз, опустил бомбу в отверстый бомболюк.
   - Фью-фью-фью-фью-фью,  -  засвистела  она,  часто  покачивая  в  воздухе
хвостовым оперением...
   Бомба еще не долетела  до  Москвы,  когда  раздался  взрыв  -  внезапный,
оглушительный, страшный, и в первое мгновение Владимир Иванович подумал, что
у него взорвалась голова.
   Печенкин полежал немного в темноте и открыл глаза. Было  темно.  Темно  и
тихо. Только где-то, непонятно где, однообразно и назойливо  пищал  телефон.
Темнота не пугала, было понятно, что надо встать и включить свет, но  делать
это как раз и не хотелось. Владимир Иванович сладко потянулся  и  улыбнулся,
радуясь ясности головы и крепости тела, отчетливо понимая,  что  все  в  его
жизни отлично, а  будет  еще  лучше.  Хотя,  если  бы  кто  вошел  сейчас  в
разгромленный рабочий  кабинет,  включил  свет,  снял  со  стены  зеркало  и
наклонил его над лежащим на диване Печенкиным, Владимир Иванович  не  только
бы удивился, но и испугался бы,  увидев  незнакомого  человека  с  грязными,
сальными волосами, черным лицом, острыми скулами, красным  опухшим  носом  и
мелкими гноящимися глазами... Но никто не входил, свет не включал и  зеркало
со стены не снимал, а он знал - все отлично и будет еще  лучше,  вот  только
думать об этом мешал телефонный писк... Печенкину это ужасно вдруг  надоело,
он вскочил на ноги, чтобы подойти к  столу,  на  котором  стояли  телефонные
аппараты, но, словно  матроса  в  двенадцатибальный  шторм,  его  неожиданно
кинуло  к  противоположной  стене.  Боком,   перебирая   по-крабьи   ногами,
опрокидывая невидимые в темноте стулья и раскидывая пустые звенящие бутылки,
Печенкин все-таки преодолел это немалое  расстояние,  не  упав.  Неожиданное
происшествие развеселило Владимира Ивановича и,  держась  обеими  руками  за
стену,  он  немного   над   собой   посмеялся.   Телефон,   однако,   пищал.
Сосредоточившись, Печенкин поразмышлял, куда теперь направить свои стопы:  к
входной  двери,  чтобы  сначала  включить  в  кабинете  свет,  или  сразу  к
телефонному столу, и решил - сразу.
   - Ур-ра! - закричал он, рванул, как в атаку, достиг цели  и  остановился,
опираясь обеими руками о стол, успокаивая  стремительно  бьющееся  сердце  и
одновременно ощущая, как накатывает обжигающий  нутро,  хватающий  за  горло
приступ изжоги. Торопливо нашарив кнопку настольной  лампы,  Печенкин  зажег
ее, кривясь и морщась, схватил  одну  из  валяющихся  целлофановых  упаковок
питьевой соды в таблетках, спешно стал выдавливать их на ладонь,  закидывать
горстями в рот и смалывать с громким звериным хрустом, жадно  запивая  водой
из хрустального графина.
   Следствием  такого  лечения  изжоги  стала  отрыжка,  больше  похожая  на
рычание.
   Телефон продолжал пищать и, рыча, Владимир Иванович стал  снимать  трубки
всех шести своих телефонных аппаратов.
   - Я! Р-р-р...
   - Я! Р-р...
   - Я! Р-р-р...
   - Я! Р-р...
   - Я! Р-р-р...
   - Не я!
   Писк продолжался. После этого Печенкин снова задумался и стал размышлять:
какой же это телефон звонит, если все они молчат? В раздумье он сунул руку в
карман  пиджака,  чтобы  найти  сигарету,  закурить  и  подумать   об   этом
хорошенько,  но  вместо  сигаретной  пачки  вытащил  оттуда  свой  секретный
мобильник. Он-то, гад, и пищал.
   - Нилыч? - удивился Владимир Иванович, слыша голос седого, и направился к
входной двери, чтобы зажечь верхний свет.
   - Работаю, что я еще могу делать. Странный вопрос. -