ул:  после  всего  происшедшего
для него сейчас ничего не  случилось.  Марина  исчезла,  а  ее  место  занял
Прибыловский. Печенкин повернул голову  и  посмотрел  на  него  с  тоскливой
надеждой.
   - Посадили - улетел - улыбался, - доложил секретарь-референт, стараясь не
смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
   Печенкин нерешительно улыбнулся.
   - Правда, головой немного дергал, - прибавил Прибыловский.
   Владимир Иванович вновь помрачнел.
   - Ничего не сказал? - тихо спросил он.
   - Сказал! - обрадованно откликнулся секретарь-референт. - "Dostoevsky was
right".
   Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.
   - Что? - не понял Прибыловского Печенкин.
   - "Dostoevsky was right"... Ах, черт! "Достоевский был прав". Он  сказал:
"Достоевский был прав".
   - В каком смысле? - все равно не понимал Печенкин.
   Прибыловский пожал плечами.
   - Русская литература пустила  Россию  под  откос!  Погодите,  она  еще  и
Америку под откос пустит! - воскликнул бомж, поднимаясь  в  кресле  и  вновь
садясь.
   Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.
   - На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так  вот,  там  в
витрине...   -    доверительно,    вполголоса    стал    докладывать    шефу
секретарь-референт, но бомж помешал.
   - Россия - проблема филологическая! - вещал он  громко  и  насмешливо.  -
Нация, имеющая в алфавите букву "ы", права на существование не имеет. Каждый
год население нашей Родины сокращается на один миллион  человек.  Простейший
расчет показывает... Чтобы спастись, нам надо уже сейчас  пустить  в  Россию
китайцев, миллионов сто - сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но  зато
будем трудолюбивыми. И, конечно, без Достоевского,  тут  уж  одно  из  двух.
Интересные мысли там в голову приходят... Литературы много. Маркс,  Ленин...
Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне
одна переводчица - забавно. - С этими словами  бомж  покопался  в  бездонном
кармане  засаленного  пиджака  и  вытащил  оттуда  мятый   и   замусоленный,
повалявшийся на свалке журнал "Экспресс". Прибыловский побледнел, рванулся к
двери и - столкнулся с Мариной, которая несла  на  подносе  еще  одну  рюмку
коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж  вскочил,  но
слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.
   - Что ты ему по рюмке носишь? - возмутился Печенкин. - Что ему эта рюмка?
Ты сразу всю бутылку тащи!
   - Я сейчас уберу, - пробормотала бедная Марина.
   - Да не надо убирать, - махнул рукой Печенкин.
   - И лимона не надо, - крикнул бомж в спину уходящей секретарши, поднялся,
подошел к Печенкину и, заглядывая ему в глаза, дружески, но очень  серьезно,
спросил:
   - А ты?
   - Не пью, - тихо ответил Владимир Иванович.
   - Давно?
   - Давно.
   - Почему?
   - Работать это дело мешает.
   - А ты не работай! - неожиданно весело  предложил  бомж.  Дверь  кабинета
стала  отворяться,  и  бомж  кинулся  к  ней,  зная  уже  о  нерасторопности
секретарши. Но это была не Марина, это была Галина Васильевна.
   Бомж растерянно отступил на шаг, и  под  его  грязным  кирзовым  башмаком
хрустнуло хрустальное  блюдце.  Галина  Васильевна  коротко  и  презрительно
улыбнулась и посмотрела на своего мужа. Печенкин стоял к ней  спиной,  глядя
на себя в высокое, в рост, зеркало на стене.
   - "И явилось на небе великое знамение: жена,  облеченная  в  солнце,  под
ногами ее луна и на главе венец из двенадцати звезд", -  запоздало  заблажил
бомж. Обойдя его, как что-то нечистое,  Галина  Васильевна  остановилась  за
спиной  мужа  и  своим  невыносимо  высоким  голосом   тихо   и   решительно
потребовала:
   - Володя, ты должен извиниться.
   Печенкин молчал и не  двигался,  тупо  и  внимательно  глядя  на  себя  в
зеркале.
   - "Она имела во чреве и кричала от боли и мук рождения!"  -  вновь  подал
голос бомж, но его не услышали.
   - Володя, - напомнила о себе Галина Васильевна.
   - Что "Володя"? - спросил Печенкин.
   Он общался с женой через зеркало, почти как Персей с Медузой Горгоной.
   - Ты оскорбил меня и нашего сына. Наш сын...
   - Илюшка? - Бомж догадался, о ком идет речь. - Илюшка - гений! Мы  еще  о
нем услышим. Ты знаешь, какую он мне мысль  подарил?  Как  шубу  с  царского
плеча. "Интонация побеждает смысл!" Ты понимаешь? Интонация побеждает смысл.
Нет, черт побери, он гений!
   - Володя, - сказала Галина Васильевна в послед-ний раз.
   - Москва - третий Рим, и четвертому не бывать? - заинтересованно  спросил
Печенкин.
   Галина Васильевна не выдержала и побежала к двери... Поднос,  хрустальная
рюмка и большая, резного хрусталя бутылка армянского коньяка взлетели вверх.
   - Да что же это за день такой, господи?! - закричала в сердцах Марина  и,
уткнувшись в ладони, заплакала. Печенкин почему-то засмеялся. Бомж  рванулся
к зависшей в воздухе бутылке и поймал ее.
   - Русские пословицы - сплошь эмпирика, -  поделился  он  мыслью,  пытаясь
одновременно вытащить пробку. - Дурак вправду Богу молился и лоб  расшиб,  в
барском пруду водилась рыба, и пришлось потрудиться за право ее ловить. Один
иностранец, чтобы понять таинственную русскую душу, прочитал два тома  наших
пословиц и поговорок  и  возмутился:  в  одном  томе  утверждают,  в  другом
отрицают. Тут: "Что потопаешь, то и полопаешь", а  там:  "От  работы  лошади
дохнут". Тоже, кстати,  эмпирика:  прошел  один  десять  верст  до  соседней
деревни и его там накормили, а у другого лошадь сдохла.  Правда  не  потому,
что работала, а потому что не кормили, но в  этом  стыдно  было  признаться.
"Что же это за народ?" - возмутился иностранец. "Великий", - отвечают. Да не
великий он, просто абстрактное мышление у него отсутствует. Народ-эмпирик...
Чтобы узнать, что огонь жжется, ему надо руку туда сунуть...
   Так как в одной его руке была бутылка, а в другой  рюмка,  бомжу  все  не
удавалось вытащить пробку, тогда он замолк, вытащил  ее  зубами,  спрятал  в
карман  и,  налив  рюмку  до  краев,  торопливо  выпил.  Печенкин   медленно
повернулся.
   - Будешь? - спросил бомж.
   - Нет, - определенно ответил Печенкин и, улыбнувшись, стал  рассказывать:
- А мне в прошлом году приз в Москве вручали - "Рыцарь российского  бизнеса"
- в Кремле... Ну, я им сказал: Москва не третий Рим, а совсем даже наоборот.
До тех пор в стране ничего путного не будет, пока Москва - столица...
   Бомж выпил вторую и принялся наливать третью.
   - Москва бьет с носка, - поддержал он. - Если бы этой пословицы не  было,
я бы сам ее придумал. Я там в прошлом году кантовался. Ты не поверишь, я как
увидел, чуть со смеху не умер. Вот здесь, значит, храм Христа  Спасителя,  а
вот там,  аккурат  напротив  -  царь  Петр  Алексеевич.  Стою  хохочу.  Мент
подходит: "Чего ржешь, бомж?" Я говорю: "Да как же, господин милиционер,  вы
у любого попа спросите, кто для него Петр I? Он скажет  -  антихрист!  И  их
прямо друг против дружки поставили. Смешней не придумаешь. Здесь Христос,  а
здесь антихрист!" Хоть бы дубинкой ударил гад, а то  ногой  с  носка  -  два
ребра сломал...
   Бомж выплеснул в себя коньяк, облизнулся,  отбросил  мелкую  и  неудобную
рюмку и, держа бутыль обеими руками, приложился к горлышку.
   Печенкин ласково смотрел на друга, все больше его узнавая.
   - Погоди, Желудь, так ты  что,  правда,  что  ли,  бомж?  -  спросил  он,
радостно недоумевая.
   Желудь вытащил из кармана пробку, старательно закупорил  бутылку,  крепко
прижал ее к груди и, загадочно улыбнувшись, упал.
   XXIV. Три сестры, как у Чехова
   Дверь оказалась открытой.  Галина  Васильевна  вошла  в  Гелин  дом,  как
столичный сноб входит в маленький провинциальный музей - легко  и  иронично.
На этот раз она была чудо как хороша. Правда, глаза были грустны, но  грусть
всегда шла Галине Васильевне. С букетом  сиреневых  ирисов  в  полуопущенной
руке, она  осмотрела  веранду,  прихожую  и  кухню  и  остановилась  посреди
гостиной, вслушиваясь в доносящийся со второго этажа женский голос:
   У Лукоморья дуб зеленый;
   Златая цепь на дубе том:
   И днем и ночью кот ученый
   Все ходит по цепи кругом...
 
   Голос был  нежный  и  уютный.  Галина  Васильевна  улыбнулась  глазами  и
краешками  губ  и  стала  подниматься  наверх.  Деревянная  лестница   легко
поскрипывала под ее стопами.
   - Кто здесь? - удивленно спросила Геля.
   - Не пугайтесь, не пугайтесь, вам  нельзя  пугаться,  -  предупредительно
подала голос Галина Васильевна, поднимаясь по  ступеням  лестницы  -  словно
вырастая из-под земли. - Я - Галина  Васильевна,  мы  с  вами  знакомы,  так
сказать, заочно и даже виделись однажды в школе. Вы торопились на урок, а  я
сидела в коридоре и вязала, помните?
   Геля сидела в кресле и  смотрела  снизу  вверх  испуганно  и  беззащитно.
Беременность  не  украсила  Гелю,  наоборот:  нос  ее  стал  толстым,   губы
размазались, и все лицо покрывали желтоватые пигментные пятна.
   - Ой, а это вам! - Галина Васильевна вспомнила о цветах и протянула букет
хозяйке дома. - Я долго думала, какие цветы вы любите, и решила - эти. Я  не
ошиблась?
   Геля медленно поднялась. Она была в  толстом  халате,  подвязанном  из-за
выступающего живота под грудью, и в полосатых шерстяных чулках.
   - Я не ошиблась? - повторила свой вопрос Галина Васильевна.
   Геля нерешительно кивнула.
   - Значит, я не ошиблась! - обрадовалась гостья.
   Геля взяла букет и прикрыла им свой беременный живот.
   Галина Васильевна увидела оставленную  в  кресле  большую  детскую  книгу
"Сказки Пушкина" и продолжила за Гелю голосом нежным и уютным:
   Там на неведомых дорожках
   Следы невиданных зверей,
   Избушка там на курьих ножках
   Стоит без окон и дверей.
   Там царь Кощей над златом чахнет,
   Там русский дух, там Русью пахнет.
 
   Галина Васильевна радостно засмеялась:
   - Пушкин - как это прекрасно! А я,  когда  Илюшу  донашивала,  у  меня  в
институте были  госэкзамены.  Беременным  вроде  поблажку  давали,  но  ведь
преподаватели тоже были разные... Историю КПСС принимала злобная старая дева
- никаких поблажек. А я, знаете, запоминаю только, когда вслух читаю, память
у меня так устроена. И  вот  зубрила  съезды  эти,  вот  зубрила!  -  Галина
Васильевна смущенно засмеялась.
   - Сдали? - спросила Геля.
   - Сдала, конечно... Вот зубрила, вот зубрила... А Илюша там слушал... Они
же там все  слышат!  Вы  читали  книгу  Джона  Смита  "Внутриутробная  жизнь
человека"? Если нет, советую прочесть. А вы знаете, что к нам в  Придонск  в
первый роддом привезли такой аппарат,  что...  Ну,  в  общем,  малыша  можно
увидеть по телевизору. Прямо у себя дома, представляете?  Как  далеко  зашел
прогресс! Пятый месяц?
   - Шестой, - ответила Геля. Волнение прошло, она уже смотрела на  незваную
гостью внимательно и спокойно.
   - Шестой, - задумчиво повторила Галина Васильевна.
   Геля усмехнулась и спросила вдруг, глядя прямо в глаза:
   - Зачем вы пришли?
   Галина Васильевна засмеялась и развела руками:
   - Ну, как же, Ангелина Георгиевна! У Илюши братик будет или сестричка,  а
вы говорите -  зачем?  Можно  я  присяду?  -  И,  не  дожидаясь  разрешения,
опустилась в кресло напротив. - Я ведь с самого начала про  вас  знаю,  хотя
мне никто не говорил. Даже день назвать могу! А знаете, как я это поняла?  У
нас с Володей вдруг все наладилось с сексом. То почти уже не было,  а  то...
Стараться стал, чтобы не заподозрила... -  Галина  Васильевна  засмеялась  и
поправила прическу. - Так что я вам, в некотором смысле, даже  благодарна...
И я вас прекрасно понимаю, сама была любовницей, правда, только один раз...
   Геля тоже села в кресло и неожиданно жестко сказала:
   - Я не считаю себя ничьей любовницей.
   Галина Васильевна махнула рукой.
   - Э-э, Ангелина Георгиевна, если бы мы были  теми,  кем  себя  считаем...
Тогда бы все были бы принцами и принцессами и жили бы  при  коммунизме...  -
Она вздохнула, оглядывая спальню и поинтересовалась: -  У  вас  шторы  фирмы
"Этуаль"?
   Геля равнодушно пожала плечами.
   - В чем, в чем, а в  скупости  Владимира  Ивановича  обвинить  нельзя,  -
закончила свою мысль Галина Васильевна.
   - Я ни о чем его не просила, - раздраженно проговорила Геля.
   Галина Васильевна понимающе  улыбнулась,  поднялась  и,  прохаживаясь  по
комнате, заговорила:
   - Вы все делаете правильно,  Ангелина  Георгиевна.  У  Печенкина  просить
нельзя - не даст. А если ничего не  просить  -  даст  все.  Он  же  ребенок,
мальчишка: кино, семечки, рука на колене...  Как  женщина  женщину  вы  меня
понимаете. Я после Илюши все аборты делала втайне от Володи.  Он  еще  детей
хотел, а я не хотела. Я ведь хорошо знаю, что это такое - много детей. Нас в
семье трое было, три сестры, как у Чехова, я - самая старшая.  Сначала  меня
одну родители любили, потом Валя родилась, на нее переключились, а уж  когда
Катя, я вообще изгойкой стала. Но тут и Валюха уже меня поняла. Дело до того
дошло, что мы Катьку хотели убить, не помню уже, почему не убили... Я просто
не могла себе представить, что буду кого-то после Илюши любить! Вот и делала
аборты. А одного передержала, некогда было все, так  его  на  шестом  месяце
вычистили - вот как я Илюшу любила... Я ради него на все пойду.
   - Уходите! - каменея лицом, потребовала Геля. - Слышите - уходите!
   Галина Васильевна не услышала, посмотрела на  часы,  покачала  головой  и
воскликнула:
   - Ой, мне пора! Мне моих мужиков кормить надо! Было очень приятно с  вами
познакомиться. Да не провожайте вы меня! Спускаться, потом опять подниматься
в вашем-то положении...
   Однако Геля проводила незваную гостью до самой двери, не  находя  в  себе
сил для вежливой улыбки, все больше каменея лицом.
   Входная дверь была приоткрыта.  Галина  Васильевна  посмотрела  на  Гелю,
потом на дверь, потом снова на Гелю, улыбнулась и негромко пропела:
 
   Не запирай-айте ва-шу дверь,
   Пусть будет две-ерь откры-ыта.
 
   - Да? - спросила она.
   Геля закусила губу.
   А Галина Васильевна засмеялась звонким счастливым смехом и ушла.
   Оставшись наконец одна, Геля  торопливо  закрыла  дверь  на  все  запоры,
обессилено привалилась к ней спиной,  обхватила  живот  руками,  и  лицо  ее
исказилось в приступе страха.
   XXV. А кто говорит, что актуален?
   1
   - Стой! - неожиданно заорал Печенкин, водитель  резко  нажал  на  тормоз,
"мерс" встал, и сзади, заюзив,  в  него  чуть  не  въехал  "субурбан".  Пока
выскакивали ошалелые охранники, Владимир Иванович  уже  стоял  на  тротуаре,
широко  расставив  ноги,  и,  сцепив  за  спиной  руки,  смотрел  в  витрину
фотоателье. Даже припоздавший Прибыловский с блокнотом и ручкой  наизготовку
не сразу понял, в чем  дело,  хотя  именно  он  сообщил  Печенкину  об  этом
фотоателье.  Но  Прибыловский  забыл,  а  Печенкин,  когда  проезжал   мимо,
вспомнил...
   За большим стеклом  витрины  висели  фотографии,  так  сказать,  отчет  о
проделанной работе и одновременно реклама, и центральным,  самым  большим  и
привлекающим внимание, был групповой портрет  трех  молодых  людей.  Портрет
удивлял, озадачивал и  даже  немного  пугал.  Илья,  какой-то  узкоглазый  и
негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед  и  вверх,  и  в
глазах их светилась  тайна  великого  знания.  Именно  это  и  пугало,  хотя
Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.
   - А эти двое кто? - спросил он секретаря-референта.
   - Нилыч сказал, что завтра это будет известно, - ответил Прибыловский.
   - А где Нилыч?
   - Повез вашего друга к вам домой.
   - Да, я помню. - Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед
вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но  видимый  диалог:  он  то  пожимал
плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах  и  все  вглядывался  в
фотопортрет - удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал.
И, видимо, из-за  этого  своего  непонимания  он  подхватил  вдруг  с  земли
половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил ее витрину.
   Стекло оглушительно зазвенело.
   2
   Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив  из
рук свое вязание, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.
   То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так,  что  нос  расплющился,  и
улыбался - радостно и возбужденно.
   Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.
   - Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда...
   - А я... - Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.
   - Но ты же мог упасть! - воскликнула Галина Васильевна и прижала  сына  к
себе.
   - Я не мог упасть, - ответил Илья, высвобождаясь из объятий. - А где дядя
Юра?
   - Ушел, - ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.
   - Жалко, - расстроился Илья. - Он интересный собеседник.
   - Да.  Он  интересный  собеседник,  -  согласилась  Галина  Васильевна  и
прибавила: - Но он ушел, и я думаю, навсегда. Ты появился  очень  кстати.  Я
как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?
   Илья помотал головой.
   - Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.
   - Я ухожу в подполье, - сообщил Илья.
   -  Там  не  сыро?  -  спросила  Галина  Васильевна,  натягивая  на   сына
свежесвязанную безрукавку.
   - Колется, - поморщился Илья.
   - Зато тепло. - Она подвела своего ребенка  к  зеркалу.  Безрукавка  была
белая, а на груди была вышита красным революционная голова Че  Гевары.  Илья
расправил плечи.
   - Нравится? Нравится, Илюша? - допытывалась мать.
   Илья не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.
   -  А  знаешь,  кому  пришла  в  голову  эта  идея?  Догадайся!   Дашенька
Канищева... Она и рисунок нашла. - Галина Васильевна повернула сына к  себе,
крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в
упор: - Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как  сегодня  уже  не  любят!
Всем сердцем, всей душой!
   - Я коммунист, мама, - сказал Илья и попытался высвободиться, но ему  это
не удалось: мать сжимала его щеки так крепко, что  глаза  у  Ильи  сделались
круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.
   - А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была
его Женни, у Ленина - Надежда Константиновна и  Инесса  Арманд.  Коммунисты,
Илюшенька, тоже люди! - Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших
ее чувств и стала осыпать лицо Ильи - глаза, лоб, нос -  громкими,  крепкими
поцелуями...
   3
   Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел "Бродягу", лузгал семечки,
выплевывал  шелуху  на  пол,  но  лучше  ему,  похоже,  не  становилось,  та
счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка
косо оборвалась и экран стал белым. В зале зажегся свет.  Владимир  Иванович
посидел неподвижно, повертел головой,  прислушиваясь  к  тишине,  обернулся,
взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел  на  белый  экран,  после
чего  сунул  в  рот  два   сложенных   колечком   пальца   и   пронзительно,
по-разбойничьи засвистел. Экран, однако,  оставался  белым  и  немым.  Тогда
Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному  полу  и  завопил  дурным
голосом:
   - Сапожники! Кино давай!
   Но там, наверху, все не слышали, и тогда  Владимир  Иванович  поднялся  и
затопотал громче и заревел, вскидывая  попеременно  сжатые  в  кулаки  руки,
натурально заревел, как медведь.
   И свет в зале погас, а на экране  вновь  возникло  изображение.  Печенкин
облегченно выдохнул, опустился в фанерное кресло,  вытер  вспотевший  лоб  и
почувствовал, что отпустило... Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там
была не Индия - не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там  была
Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку  и  требовал,  чтобы  стреляли  в
грудь. Это был не "Бродяга", это был "Коммунист". Печенкин сразу все понял.
   - Коммунист!! - яростно заорал он и побежал из зала.
   4
   В проекторской как Мамай прошел. Видимо, Наиль иск