ее  лицо,
холодное, безжизненное.
   - Мальчик? Девочка? - прокричал издалека Брускин.
   - Иди скорей, Гриш! - крикнул Иван и сам пополз на четвереньках туда, где
на подстеленном суконном одеяле лежал ребенок. Его не было видно, но он  был
здесь. Иван слышал, как он покряхтывал в темноте.
   - Темно, черт, - прошептал Иван, нашел пуповину, перекусил  ее  и  крепко
перевязал ниткой.
   - Она умерла, Ваня, она умерла! - закричал вдруг Брускин. - Таличка!
   И вновь сразу, вдруг очистилась луна, и Иван увидел ребенка. Он был очень
большой и очень страшный. Большая  круглая  голова,  черные  птичьи  глазки,
плоский нос, широкий  синегубый  рот,  а  на  тщедушном  тельце  шевелились,
перебирая, цапая воздух черными коготками, несколько ручек, как у Шивы.
   От ужаса волосы поднялись на голове Ивана.
   - Таличка, голубушка, ну скажи что-нибудь, что же ты молчишь? - бормотал,
захлебываясь слезами, Брускин.
   Иван  протянул  осторожно  руку  к  лицу  родившегося,  и  тот  мгновенно
среагировал - вцепился в указательный палец мелкими зубками. Иван  сморщился
от боли, страха и отвращения и сдавил изо всей силы его лицо и горло.
 
   Человек пятьдесят красноармейцев сидели рядами на земле в  тени  баньяна,
обращенные к стоящему Брускину.  Григорий  Наумович  был  серьезен.  За  его
спиной было развернуто знамя  корпуса  и  висел  портрет  Сталина,  из  тех,
уцелевших в землетрясении. "Ленин" -  было  написано  под  ним  на  русском,
английском и хинди. Рядом сидел Иван и в  волнении  мял  завязанный  тряпкой
указательный палец, видимо, болевший.
   - Товарищи! - заговорил Брускин. -  Первый  вопрос  повестки  -  прием  в
партию. К нам поступило заявление от товарища Новикова.  -  Комиссар  поднял
листок, который держал в руке, и стал читать: -  "Заявление.  Прошу  принять
меня в ряды ВКП(б). Комдив Новиков". Коротко, но содержательно. У кого  есть
вопросы к товарищу Новикову? Встаньте, пожалуйста, Иван Васильевич.
   Новик деревянно поднялся. Было видно, что он тщательно готовился к  этому
событию: сапоги начищены, обмундирование выстирано и даже  каким-то  образом
выглажено. Ко всему, он был тщательным образом вы-брит, и  волосы  зачесаны,
волосок к волоску,  назад.  Иван  кашлянул  и  заговорил  глухим,  чужим  от
волнения голосом:
   - Родился я в Самарской губернии, в селе Новикове, в  бедняцкой  семье...
Во-от... В семье у нас было двенадцать детей... С детских лет познал тяжелый
крестьянский труд...
   Сюда, к баньяновой рощице шла Наталья. Она похудела после родов  и  лицом
стала похожа на маленькую большеглазую девочку,  да  и  шла  она,  осторожно
ступая босыми ногами, как ребенок, боящийся упасть. Одета она была в  то  же
широкое, сшитое из старых гимнастерок платье,  из  которого  перла  огромная
грудь. На многажды стиранном линялом  хэбэ  заметно  выделялись  два  темных
мокрых пятна на сосках.
   Брускин, косясь, наблюдал за ней, при этом в лице  его  появилось  что-то
страдальческое.
   Наталья вошла под живой навес баньяна и, удивленно и укоризненно глядя то
на Брускина, то на Ивана, пошла к ним.
   Иван тоже заметил ее и замолчал.
   - Ну нельзя же так, товарищи! У нас все-таки  за-крытое  партсобрание!  -
возмутился кто-то из старых партийцев.
   - Что тебе, Таличка? - стараясь быть как можно более ласковым,  обратился
к ней Брускин. Но она не ответила и остановилась.
   - ...Потом пошел на империалистическую, а за что воевал - не  понимал,  -
вновь забубнил Иван.
   - Что же?! - заговорила вдруг Наталья, вскинув брови, детским голоском  с
совсем детской интонацией - укоризненной и капризной. -  А  причащаться  кто
будет? Я вас жду-жду, а вы не идете?
   - Хорошо, Таличка,  хорошо,  -  боясь  расстроить  ее,  ласково  пообещал
Брускин.
 
   Наталья шла впереди широким шагом, держа в опущенной руке гремящую цепь и
помахивая ею, как кадилом.
   Брускин и Иван шли сзади.
   - Ну как, вы уже почувствовали?  -  негромко,  но  очень  заинтересованно
спросил Брускин. Иван выглядел усталым и озабоченным.
   - Чего? - не понял он.
   - Уже почувствовали себя большевиком? - допытывался комиссар.
   Иван прислушался к себе и  кивнул.  И  тут  же  посмотрел  на  Наталью  и
нахмурился.
   - Не могу я это выносить!
   На лице Брускина вновь появилось то же страдальческое выражение.
   - Что делать, Иван Васильевич, что делать... Вы знаете, с  моей  бабушкой
было нечто подобное, когда папу отправили  в  пожизненную  каторгу,  а  мама
умерла... И ничего, прошло... Главное, терпеть и не расстраивать ее.  И  все
образуется, я уверен!
   Они часто спотыкались, потому  что  весь  берег  был  в  каких-то  ямках.
Наталья оглянулась и нахмурила бровки. Брускин и Иван прибавили шагу.
 
   На ровном, разглаженном песке было нарисовано основание церкви:  притвор,
средняя, а  камнями  были  обозначены  алтарь,  солея,  амвон.  На  защитном
пулеметном  щитке  был  устроен  иконостас,   иконками   служили   маленькие
фотографии красноармейцев.
   Наталья встала на камушек амвона и спросила нетерпеливо:
   - Ну? Что же вы не заходите?
   Брускин быстро перекрестился, поклонился и "вошел".
   - А ты, Ваня?
   Иван вздохнул и сделал то  же  самое,  но  на  глазах  Натальи  мгновенно
выступили слезы, и губы ее задрожали.
   - Где же ты идешь, тут же стена! - воскликнула она.
   Иван еще раз  вздохнул,  неумело  перекрестился  и  вошел  там,  где  был
обозначен вход.
   Они  стояли  перед  Натальей,  опустив  головы,   как   прихожане   перед
священником. Наталья улыбалась.
   - Гриша! - воскликнула она удивленно. - А где же мой крест? Ты же  обещал
сделать.
   - Сейчас, Таличка, сейчас. - Брускин осторожно, чтобы не сломать, вытащил
из-за пазухи осьмиконечный крест, сделанный из связанных  нитками  пластинок
пальмового листа. Наталья просияла от счастливого восторга.
   - Ты хороший, Гриша, я тебя за это первого причащать стану. Целуй крест.
   Брускин наклонился и поцеловал крест.
   - И ручку! - неожиданно кокетливо потребовала Наталья и протянула ладонь.
   Брускин чмокнул. Иван безмолвно повторил те же действия.
   - Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже! Слава  тебе,  Бо-оже!  -  звонко  и
весело пропела Наталья, наклонилась и взяла в одну  руку  кружку  с  морской
водой, а во вторую слепленную из морского песка "просфорку".
   - Причащается раб Божий Гриша-анька! - объ-явила Наталья и дала  Брускину
откусить от "просфорки" и запить водой.
   - Причащается раб Божий Ива-анушка!
   На скулах Ивана катнулись желваки, но он сделал то же.  Песок  застрял  в
усах Новика, и он скрытно сплевывал его.
   А детские глаза Натальи так и сияли счастьем интересной и удавшейся игры.
   - А молитву Господню ты, Ваня, сегодня выучил?
   Иван не слышал. Брускин толкнул его локтем.
   - Молитву! - шепотом напомнил он. - "Отче наш, иже еси на небесех...".
   - "Отче наш, иже еси на небесех..." - все больше мрачнея, стал  повторять
Новик.
   - "Да святится имя Твое", -  подсказывал  Брускин,  умоляюще  и  смятенно
глядя на Ивана.
   Новик молчал.
   - Ну что же вы, Иван Васильевич! - шептал Брускин. - Вместе  ведь  учили!
"Да святится имя Твое..."
   Наталья часто-часто моргала.
   - "Да святится имя Твое", - глухо  пробубнил  Иван  и  вдруг  заорал,  не
выдержав: - Не могу больше! - И быстро  пошел  прочь,  наступив  сапогом  на
престол и шагнув сквозь стену Натальиного храма.
   - А-а-а-а! - громко и звонко заревела она за его спиной.
   - Ну что же вы, Иван Васильевич! - сам чуть не плача, воскликнул Брускин.
   - Ты плохой, Ваня, плохой! - кричала, захлебываясь в рыданиях, Наталья. -
Ты моего деточку в землю спрятал, а место не показываешь! А я вот его найду,
он тебя побьет!
   И, упав на колени, продолжая реветь, Наталья стала  по-звериному  рыть  в
песке ямку.
 
   - Таличка! Та-а-аличка! - кричал вдалеке Брускин, бегая по берегу.
   Иван присел на камень, начал развязывать забинтованный палец.
   - Таличка, - передразнил он. - Сидит твоя Таличка  где-нибудь  в  кустах,
смеется над нами.
   Иван сплюнул в сторону и вдруг  увидел  торчащий  из  песка  указательный
палец руки, словно зовущий его к себе. Иван  растерянно  посмотрел  на  свой
забинтованный палец и кинулся туда, упал на колени, начал разгребать песок.
   Наталья закопала себя неглубоко. Ее открытые глаза и улыбающийся рот были
забиты песком. На груди лежал брускинский крест.
   - Та-аличка! Та-аличка! - кричал вдалеке Брускин.
   Стянув с головы  буденовку,  Иван  поднялся,  скорбно  и  тупо  глядя  на
Наталью. Но его голова  стала  инстинктивно  втягиваться,  когда  в  воздухе
знакомо зазвучал вой приближающего снаряда. Через мгновение  донесся  хлопок
оружейного выстрела. А еще через мгновение  снаряд  мощно  взорвался  где-то
посреди лагеря. Там заржали, заметались лошади, забегали, закричали люди.
   Иван взглянул на море. К берегу двигался корабль, и из дула его  носового
орудия вырвался огонь нового выстрела. Иван перевел взгляд на Наталью.
   - Прости, Наталья, если что не так... - тихо сказал он.
   Новый взрыв взметнулся в лагере, а с  другой  стороны  длинными  слитными
очередями стали бить англий-ские скорострельные пулеметы.
   Иван опустился на колени и стал торопливо закапывать Наталью.
 
   В ТОТ ДЕНЬ АНГЛИчАНЕ НАчАЛИ ЖЕСТКУЮ КАРАТЕЛЬНУЮ  ОПЕРАЦИЮ  ПО  ЛИКВИДАЦИИ
НАШИХ В ИНДИИ.
 
   Они забились в глубь тропических джунглей, восхитительно прекрасных, если
смотреть на них снаружи, и темных, мрачных, тягостных внутри. Иван сидел  на
толстом  стволе  поваленного  дерева.  Он  размотал  свой  большой  палец  и
внимательно его рассматривал. Палец не  только  словно  распух,  но  и  стал
длиннее остальных, огрубел и почернел, на его тыльной стороне торчали черные
звериные щетинки, а вместо ногтя вырос длинный и острый черный коготь.  Иван
пошевелил своим новым пальцем и посмотрел  по  сторонам.  Вблизи  никого  не
было. Правда, в его сторону шел Брускин,  разговаривающий  сам  с  собой  на
ходу, но он был еще далеко. Иван вытащил саблю, положил на  ствол  ладонь  с
вытянутым новым пальцем и резко рубанул. Поморщившись и даже  качнувшись  от
боли, Иван коротко взглянул на валяющийся обрубок,  подошвой  сапога  вдавил
его поглубже в мягкую влажную землю и плюнул сверху.
   Брускин приближался. Иван стянул с головы буденовку и  обернул  рану,  из
которой хлестала черная кровь.
   Комиссар остановился рядом, заботливо посмотрел в глаза Ивана  и  спросил
скороговоркой:
   - У вас что-нибудь случилось?
   - Да ничего, палец вот отрубил, - объяснил Иван.
   - Почему? - живо поинтересовался Брускин.
   - Да не нравился он мне.
   - Понятно, - удовлетворился ответом Брускин. - Товарищ Новиков, у меня  к
вам очень важный разговор. Мы должны установить  красное  знамя  на  вершине
горы Нандадеви. Тогда-то они нас заметят. Мы уже начали отбор добровольцев.
   Новик помотал головой.
   - Нет, Григорь Наумыч, я по горам не ходок. Да я еще пока и комдив.
   - Что вы, товарищ Новиков, пойдут представители наших горских народов,  а
к вам я...
   - Это что же за знамя должно быть? - с сомнением спросил Иван.
   - Натуральный шелк, сто пятьдесят на сто, я посчитал.
   - Чего?
   - Разумеется, метров.
   - А древко?
   - А вы видели гигантские пальмы? Товарищ  Новиков,  я  к  вам  совсем  по
другому вопросу. Дело в том, что мне кажется, я оттуда уже не  вернусь...  -
Брускин опустил голову, справляясь со своей секундной слабостью. -  И  я  бы
хотел, чтобы вы взяли мой дневник. И чтобы никому-никому! А если вдруг снова
окажетесь в Москве, отдайте его моей бабушке...
   - А если... я? - растерянно спросил Иван.
   - Так вы же сто один год проживете!  -  засмеялся,  блестя  повлажневшими
глазами, комиссар. И Иван за-смеялся. И они обнялись.
   Штат Хамагар-Прадеш. Город Химла.
   5 января 1925 года
   В большой магазин, где торговали тканями,  заскочили  несколько  человек,
одетых в индийское  и  европейское  платье.  Угрожая  наганами  перепуганным
продавцам  и  покупателям,   они   торопливо   искали   нужную   им   ткань.
Экспроприаторами были грузины, армяне, азербайджанцы, поэтому  общались  они
на русском.
   - Смотри, Георгий,  такой  ткань  берем?  -  спрашивал  один  седовласый,
вытаскивая из-под прилавка штуку вишневого сукна.
   Высокий красивый красноармеец пощупал ткань пальцами  и  вскинул  руку  с
поднятым вверх наганом.
   - Слушай, ара, ты не понял? Шелк надо, натуральный шелк.
   А из подсобки уже тащили  именно  то,  что  было  нужно  -  свитки  алого
китайского шелка. Его концы ползли по полу, и все в  магазине  окрасилось  в
красное.
 
   Под навесом из сосновых веток стоял аэроплан, и летчик Курочкин возился в
моторе. Вокруг сидели местные жители и молитвенно смотрели на него.
   - Товарищ Курочкин! - окликнул его Брускин.
   Курочкин оглянулся и увидел наших. Они вытянулись в две длинные  шеренги:
одна держала на плечах скрученное и перевязанное  знамя,  другая  -  древко,
ошкуренный ствол гигантской пальмы.  Во  главе  шеренги  стояли  улыбающиеся
Брускин и Шведов.
   Летчик вытер на ходу руки ветошью, приложил ладонь к виску и доложил:
   - Произвожу текущий ремонт мотора.
   Брускин указал взглядом на туземцев.
   - Как вы думаете, они пойдут с нами?
   - Конечно, пойдут. Уж не знаю, за кого они  меня  принимают,  но  что  ни
попрошу...
   - Понятно - за кого, - пожал плечами Брускин. - Вы ведь летаете...
   Курочкин бросил печальный взгляд на свой аэроплан.
   - Да вот не заводится он...
 
   ЗАБЕГАЯ ДАЛЕКО ВПЕРЕД, СКАЖЕМ, чТО АЭРОПЛАН ВСЕ-ТАКИ ЗАВЕЛСЯ,  И  В  1973
ГОДУ ЛЕТчИК КУРОчКИН ПОЛЕТЕЛ НА РОДИНУ. НО НА ГРАНИЦЕ, ПРИНЯВ ЗА НАРУШИТЕЛЯ,
ЕГО ВСТРЕТИЛ НАШ "МИГ". САМОНАВОДЯЩИЕСЯ РАКЕТЫ НЕ  НАВОДИЛИСЬ  НА  ОБТЯНУТУЮ
ПЕРКАЛЕМ ФАНЕРУ, И ТОГДА БЫЛ ПРИМЕНЕН  ТАРАН.  ОБА  САМОЛЕТА  УПАЛИ,  И  ОБА
ЛЕТчИКА ПОГИБЛИ. СООБЩЕНИЯ ОБ  ЭТОМ  БЫЛИ  НАПЕчАТАНЫ  ВО  ВСЕХ  ЦЕНТРАЛЬНЫХ
ГАЗЕТАХ, НО, РАЗУМЕЕТСЯ, НЕ БЫЛИ  НАЗВАНЫ  ФАМИЛИИ  ЛЕТчИКОВ  И  СТРАНА,  ИЗ
КОТОРОЙ ЛЕТЕЛ НАРУШИТЕЛЬ...
 
   - Выше! Выше! Выше! - как заклинание повторял Брускин, глядя  на  вершину
Нандадеви. Упорно поднималась в гору длинная вереница людей, неся на  плечах
великое знамя и великое древко к нему.
 
   Высота - 4000 метров.
 
   Была ночь. Горели на снегу костры. Сидели вокруг них восходители.  Шведов
мял ноющие ладони, всовывал их в огонь, морщился.
   - Болят? - сочувственно спросил Брускин.
   - Болят, будь они неладны, - смущенно отозвался Шведов. - Сколько ран  на
теле, и ничего, а они... Дело-то  как  было...  Брали  мы  Зимний...  Ворота
закрыты, полезли мы их открывать, помните?
   Брускин кивнул.
   - И тут юнкера ударили... Тот, кто выше меня залез, так и встал, прямо на
руках у меня топчется, испугался, видно. Я говорю: "Что же ты, товарищ?"
   Шведов вздохнул, махнул рукой. Брускин протянул  ему  варежки,  связанные
Натальей.
   - Возьмите, Артем.
   - Да нет, что вы!
   - Возьмите, возьмите.
 
   Высота 5000 метров.
 
   - Хетти! Хетти! - испуганно и возбужденно говорили туземцы,  указывая  на
разбросанные по снегу человеческие черепа и кости, а  также  идущие  от  них
следы босых ног.
   - Что это значит, Григорий Наумович? - не понимал Шведов.
   - Это значит, что мифы  становятся  реальностью,  -  задумчиво  глядя  на
кости, ответил Брускин. - Только скверно, что эти хетти - людоеды.
   - Они уходят, Григорь Наумыч! - оторвал его от размышлений Шведов.
   Туземцы не шли, бежали вниз. Шведов вытащил из кобуры маузер.
   - Может, остановить?
   - Пусть  уходят,  -  меланхолично  произнес  Брускин  и  вдруг  сорвался,
закричал убегающим в спины, размахивая кулаком:
   - Проклятая Вандея! Ренегаты! Иуды!
 
   Высота 5500 метров.
 
   Восходители окружили  то  место,  где  спал  Брускин.  От  него  остались
буденовка и раздавленные очки. На снегу хорошо были видны следы босых ног.
   - Хетти комисал слопал, - убежденно сказал китаец Сунь и прибавил: - Сунь
знает.
   -  Что  делать  будем,  товарищ  Шведов?  -  жалобно  спросил   один   из
восходителей.
   - Как что? - удивился Шведов. - Выше пойдем. Выше! Выше! Выше!
   Высота 6000 метров.
 
   Впереди стояло что-то  вроде  сложенного  из  плоских  камней  крохотного
домика, и в сгущающихся сумерках  из  его  щелей  сочился  золотисто-розовый
свет.
   В домике в позе лотоса сидел индиец в одной набедренной повязке,  и  тело
его, а особенно голова, излучало тот самый свет. Он  был  таким  ярким,  что
вблизи было больно смотреть, и настолько  теплым,  что  восходители  снаружи
грели о камни замерзшие ладони.  Под  сидящим  зеленела  молодая  изумрудная
травка.
   - Браток! - окликнул его Шведов.
   Он произнес это слово не так уж и громко, но, вероятно, для привыкшего  к
абсолютной тишине йога звук был подобен выстрелу в упор.
   Йог упал вдруг набок, как сидел, - со скрещенными ногами  и  лежащими  на
коленях ладонями, и излучаемый им свет стал меркнуть на  глазах.  Скоро  это
был просто скрюченный синий труп индийца, лежащего на побитой инеем траве.
 
   Высота 6001 метр.
 
   - Я ничего не вижу... - удивленно  произнес  Шведов,  щупая  перед  собой
воздух руками и не решаясь сделать хотя бы шаг. Но он  не  стал  жаловаться,
жаловаться было некому, потому что ослепли все.
   - Me вераперс вхедав!* - кричали одни.
   - Ее вочинч чем теснум!** - кричали другие.
   - Мэн хэч бир шей кермюрям!*** - кричали третьи.
   И остальные кричали что-то на своих языках. Они забыли вдруг русский или,
ослепнув, не желали больше на нем разговаривать.
   Шведов обессиленно  сел  в  снег,  вытащил  кисет  и  попытался  свернуть
самокрутку, но табак высыпался, а кисет упал в снег, и Шведов  не  стал  его
искать, заплакал.
   Он не видел, как, щупая перед собой руками воздух, столкнулись двое.
   - Сэн ким сэн?* - спрашивал, падая, один.
   - Иск ду овесс?** - падая, спрашивал другой.
   Они упали в снег и, сцепившись,  стали  кататься  по  нему  и  бить  один
другого - по лицу и невидящим  глазам,  пока  не  раздался  выстрел  и  один
перестал бить другого. И в других местах раздались выстрелы.
   Шведов  сидел,  не  двигаясь,  слушал  незнакомые  крики,   чужие   слова
проклятий. Стрельба разгоралась. Слепые стреляли в слепых не очень метко, но
часто - до последнего  патрона.  Пули  свистели  рядом,  и  одна,  пролетая,
коснулась щеки Шведова.
   Он не испугался,  даже  не  вздрогнул,  а  зачерпнул  пригоршню  снега  и
приложил к щеке.
   - Дзмебо, модит чемтан, ме тхвэн гихснит!*** -  кричал  высокий  красивый
красноармеец с непокрытой головой, и те, кто понимал его язык, потянулись  к
нему. Взявшись за руки, они  образовали  цепочку  и  пошли  за  ним.  Он  не
обманывал их, просто ему, наверное, казалось, что он видит, он верил в  это.
Но он был слеп, как все, он повел их к глубокой, голубеющей льдом пропасти и
первым беззвучно полетел в нее, увлекая за собой остальных.
   Стрельба затихала, слышались только крики раненых и стоны умирающих.
   Шведов в задумчивости жевал напитанный собственной кровью снег.
   Не ослеп только китаец Сунь. Он щурил узенькие глазки, смотрел на сияющую
вершину Нандадеви и исступленно повторял:
   - Высэ! Высэ! Высэ!
   Высота 6111 метров.
 
   На ровном белом склоне алел огромный  красный  прямоугольник  знамени.  С
неба сыпала густая крупа, и потому он на глазах бледнел, становился  розовым
и скоро слился с окружающей белизной.
   В огромной пещере горел один большой костер, и около  него  сидели  хетти
женского пола, а также дети и смотрели на ритуальное действо.
   Брускин стоял у ритуальной стены, залитой старой кровью. На уровне головы
комиссара на камне засохли остатки почерневшего мозга с налипшими волосами.
   Страшные и агрессивные хетти-мужчины наступали на Брускина. У передних  в
руках  были  копья  с  каменными  наконечниками,  у   остальных   -   просто
остроугольные камни.
   - Хга! - скомандовал вождь, самый  крупный  и  самый  сильный,  и  дикари
приблизились еще на один ша