а севере  и
в Заполярье. - Ким нерешительно засмеялся. - То никак не мог запомнить, а то
вспомнил сразу.
   - А я знаю, кто не дал хрустальный храм взорвать, -  решительно  объявила
Анджела Дэвис.
   - Кто?
   - Товарищи новые коммунисты! - Они услышали голос Ильи и, хотя знали, что
он появится здесь, в своем подполье, вздрогнули разом от неожиданности. Илья
стоял внизу и смотрел на соратников вызывающе насмешливо.
   - Танцуй, - приказала Анджела Дэвис, и они продолжили танец.
   Насмешливость во взгляде Ильи сменилась озадаченностью.
   - Пошли купаться, - предложил он, но танцующие  старательно  делали  вид,
что его не слышат.
   - Поцелуй меня, - приказала шепотом Анджела Дэвис.
   Ким  сообразил,  что  это  не  по-настоящему,  вытянул  губы   трубочкой,
зажмурился и подался вперед, но добраться до лица девушки духу все равно  не
хватило. Он открыл глаза и наткнулся на сердитый взгляд Анджелы Дэвис.
   Илья засмеялся.
   - У вас что, от страха крыша поехала? - спросил он, скидывая рубашку.
   - Бум! Джи! Кия! - недовольно пробормотал Ким.
   Анджела Дэвис  забыла  про  партнера  по  танцу,  повернулась  к  Илье  и
закричала:
   - А знаешь, кто не дал хрустальный храм взорвать?
   - Ну, и кто же? - Илья стоял подбоченясь и смотрел очень насмешливо.
   - Бог! - выпалила Анджела Дэвис.
   Илья заливисто засмеялся:
   - Я так и знал...
   - Чего ржешь?! - оскорбленно завопила Анджела Дэвис.
   Илья посерьезнел.
   - В таком случае я - Бог.  Это  был  муляж.  Муляж,  понимаете?  Я  и  не
собирался его взрывать. Коммунисты - не варвары. Но предупредить их мы  были
должны. Я написал там - "НОК". А  для  вас  это  была  проверка.  Вы  ее  не
выдержали, поэтому я объявляю вам выговор. Строгий выговор. А  теперь  пошли
купаться, - закончил он и стал расстегивать джинсы.
   - Печенкин! - выкрикнула вдруг Анджела Дэвис.
   Похоже, Илья не ожидал это услышать.
   - Илья Печенкин!! - продолжила свою атаку мулатка. - Думаешь, не знаю? Да
я это давно поняла! Печенкин ты, вот ты кто!
   Родовая фамилия Ильи звучала в устах девушки, как ругательство.
   - Пошел к черту, Печенкин!
   - Послушайте... Товарищи... - робко и  безуспешно  пытался  урезонить  ее
Илья.
   Анджела Дэвис не унималась:
   - Пошел к черту!
   - Я исключаю вас из НОКа! - крикнул Илья.
   - Пошел к черту со своим НОКом, - ответила на это Анджела Дэвис.
   - Вы - не коммунисты!
   - Пошел к черту со своими коммунистами!
   Анджела Дэвис схватила Кима за  руку  и  повлекла  за  собой  к  стоящему
вдалеке горбатому "Запорожцу".
   Поддерживая штаны, Илья  растерянно  смотрел  им  вслед.  "Запорожец"  на
удивление быстро завелся и скоро исчез.
   - Параграф  шесть,  -  задумчиво  заговорил  Илья.  -  Суровый  для  себя
коммунист должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства
родства, дружбы, любви и  благодарности  и  даже  самой  чести  должны  быть
задавлены в нем единой холодной страстью революционного дела...
   Джинсы свалились на землю, он сковырнул с ног кроссовки, стянул трусы  и,
оставшись голым, пошел к воде, продолжая на ходу:
   - Для него существует только одно утешение, одно удовлетворение  -  успех
революции. Денно и нощно  должна  быть  у  него  одна  мысль,  одна  цель  -
беспощадное разрушение.
   Илья вошел в обжигающе холодную воду, нырнул и поплыл, крича:
   - Стремясь хладнокровно и неустанно к этой цели! Он  должен  быть  всегда
готов и сам погибнуть, и  погубить!..  Своими  руками  все,  что  мешает  ее
достижению!..
   XXVIII. У этих богатых не поймешь
   1
   Как  таинственное  восточное  божество,   покойное   и   невозмутимое   в
собственной значимости, полупрозрачный, пронизанный  кровеносными  сосудами,
внутриутробный человек не раскрывал глаз и делал  какие-то  знаки  то  одной
рукой, то другой: то ли звал, то ли отталкивал.
   - Володька! - восхищенно прошептал Печенкин и с силой сжал Гелино колено.
Геля не поморщилась, а улыбнулась. Они сидели рядышком на  маленьком  низком
диванчике и смотрели в экран телевизора.
   - А знаешь, что профессор сказал? Что он давно не видел такого  здорового
ребенка. - Геля, кажется, поглупела в своем счастье материнства.
   - Ну, ясное дело, - согласился Печенкин.
   - А сейчас самое главное, смотри, сейчас  он  пальчик  в  рот  положит...
Смотри! - И божество на экране действительно сунуло палец в розовый беззубый
рот.
   - Вот видишь? Видишь? -  счастливо  вопрошала  она,  заглядывая  в  глаза
любимому мужчине, отцу своего ребенка.
   Печенкин зажмурился от счастья.
   Видеоизображение кончилось - запись внутриутробной жизни  длилась  совсем
недолго.
   Владимир Иванович улегся на диван,  подобрав  под  себя  ноги  и  положив
голову на колени Гели.
   Она смотрела на него ласково и нежно гладила по волосам.
   - Еще разик крутани, - шепотом попросил Печенкин.
   - Тебе надо домой, - тихо напомнила Геля. За  окнами  стояла  темень.  На
часах было четыре.
   - Ну еще ра-азик, - повторил он свою просьбу.
   - Тебе надо домо-ой, - вновь напомнила она.
   Печенкин резко сел, пригладил ладонью волосы и,  глядя  в  темный  экран,
проговорил спокойно и убежденно:
   - А я дома. Я - дома! И ты моя жена. А Володька - мой сын.
   Геля нажала на кнопку пульта, и на экране вновь  появился  внутриутробный
человек.
   - Володька... Воло-одька... - обхватив  руками  голову,  счастливо  запел
Печенкин. - Мы с тобой... Все не так  будет,  все  по-другому  -  правильно!
Обижать никого не буду, обманывать никого не буду. А ты с меня пример будешь
брать. Мудрость простая, Володька, мудрость простая: "Сын честного  человека
всегда честен, а сын  вора  обязательно  вор".  -  Владимир  Иванович  резко
поднялся, сунул руки в карманы брюк, заходил взад-вперед по гостиной.
   -  И  никаких  тебе  Швейцарий!  Здесь  будешь  учиться,  в   России!   В
Придонске...  Университет  откроем  имени...   Имени   Печенкина   Владимира
Ивановича! - Поймав на себе веселый взгляд Гели,  Печенкин  расхохотался.  И
Геля тоже засмеялась.
   - Да я просто подумал: кто из придонцев самый-самый? Получается  -  я,  -
объяснил он и снова захохотал.
   Где-то запищал мобильный. Владимир Иванович посмотрел на Гелю.
   - Это твой секретный, - сказала она.
   Печенкин порылся в кармане висящего на спинке  стула  пиджака  и  вытащил
аппарат, номер которого был известен только самым близким.
   - Я... Да... Понял... Да, понял, понял. Все.
   Геля глянула на него встревоженно. Владимир Иванович улыбнулся и виновато
развел руками. Он надел пиджак и заговорил неожиданно громко:
   - Ты представляешь, Уралов в Израиль уезжает к отцу!
   - Ты говорил, - напомнила Геля с улыбкой.
   - Говорил? - удивился Печенкин, но тут же вспомнил еще:  -  Лема  в  свою
Чечню уезжает. Я говорю: "Тебя же убьют там!" Знаешь, что  он  мне  ответил?
"Зато на Родине". Вот чечен!
   - Ты говорил, - терпеливо напомнила Геля.
   - Да, говорил, - согласился Владимир Иванович. - Я говорю: "С  кем  же  я
работать теперь буду?"
   И вдруг он упал. Непонятно было, как это произошло. Геля даже  не  успела
испугаться, потому что Печенкин уже стоял на ногах.
   - Об ковер... - объяснил он.
   Внутриутробный человек на телеэкране сунул в рот палец, будто  озадачился
последним обстоятельством.
   - Ты меня не  провожай,  -  попросил  Владимир  Иванович,  направляясь  к
входной двери, но Геля уже поднялась.
   И вдруг Печенкин снова упал - грузно, громко, нелепо.
   - Володя! - испуганно вскрикнула Геля.
   Но он уже встал.
   - Ух ты, чего это я?  -  пробормотал  Владимир  Иванович,  недоумевая,  и
вывалился за дверь.
   2
   К телеэкрану был прикреплен  желтый  листок,  на  котором  было  написано
красным фломастером: "Володя, включи, пожалуйста".
   Печенкин оторвал листок и  включил  телевизор.  Шли  новости.  Он  сменил
несколько программ, прежде чем понял, что следует включить видеомагнитофон -
кассета была уже  вставлена.  На  экране  возникла  Галина  Васильевна.  Она
улыбалась  улыбкой  теледиктора,  но  глаза  были  очень  грустны.  Печенкин
опустился в кресло. Словно дождавшись этого, Галина Васильевна заговорила:
   - Как далеко зашел прогресс! Можно видеть того, кого уже нет и даже того,
кого еще нет. Прогресс, прогресс... А если  рак  прогрессирует  -  это  тоже
прогресс? Не пугайся, Володя, я здорова! Я о другом...
   У Галины  Васильевны  вдруг  задрожали  губы,  она  почти  заплакала,  но
сдержалась, взяла себя в руки, улыбнулась и  вновь  заговорила  -  радостно,
возвышенно:
   - Куда теперь? Домой идти? Нет,  мне  что  домой,  что  в  могилу  -  все
равно... В могиле  даже  лучше...  Под  деревцем  могилушка...  как  хорошо!
Солнышко ее греет, дождичком ее мочит...  Весной  на  ней  травка  вырастет,
мягкая такая...  птицы  прилетят  на  дерево,  будут  петь,  детей  выведут,
цветочки расцветут:  желтенькие,  красненькие,  голубенькие...  всякие...  -
Галина Васильевна засмеялась и повторила: - Всякие...
   Печенкин нервно поскреб пальцами щеки, подбородок, лоб и ухватил себя  за
нос. Галина Васильевна словно увидела это.
   - Потерпи, Володя, я заканчиваю, ты всегда был  нетерпелив.  Что  главное
для человека в жизни? Главное  -  быть  честным  перед  собой,  перед  своей
совестью. Мне не в чем себя упрекнуть: всю свою жизнь я посвятила семье,  то
есть вам с Илюшей. И этот поступок я совершаю ради вас, только ради вас. Все
тайное становится явным, это истина, и когда-нибудь Илюша узнает и поймет, и
оценит... Ну, а ты, Володя, должен понять меня уже сейчас: у  меня  не  было
другого выхода. Впрочем, я прощаю тебе, я  все  тебе  прощаю!  Володя...  Ты
знаешь, я не верю во все эти выдумки вроде ада и рая, но что-то такое должно
быть, ну, например, перевоплощение душ... Тогда  мы  встретимся  с  тобой  в
нашей новой жизни - какими-нибудь собачками или морскими свинками и  ты  мне
скажешь: "Галка, как ты была права!" Последняя  просьба,  Володя:  проследи,
чтобы  я  была  в  том  костюме,   в   каком   встречала   Илюшу.   Вспомни:
жемчужно-голубой с фиолетовым. А  отпевание  пусть  совершит  отец  Николай.
Только не переплачивай, он и так нам многим обязан.
   Галина Васильевна прощально улыбнулась и застыла в  стоп-кадре.  Печенкин
расстегнул пуговицы сорочки, сунул под нее руку и, тупо глядя в экран,  стал
тереть горячую грудь ледяной ладонью.
   - Владимир Иванович, Илья приехал, - доложил из-за спины рыжий.
   - Где он? - спросил Печенкин, не поворачиваясь.
   - На берегу стоит.
   3
   Галину Васильевну искали почти сутки, и все это время отец и  сын  стояли
на берегу, на  тех  самых  деревянных  мостках,  с  которых,  как  говорили,
поскользнувшись, она упала в воду. Резко похолодало, пошел  косой  с  ветром
дождь, но Владимир Иванович и  Илья  не  уходили,  и  тогда  их  обрядили  в
длинные, до пят, черные  пластиковые  дождевики  с  высокими  остроконечными
капюшонами. Тихая заводь кишела моторными лодками и небольшими  катерами,  с
которых  прыгали  в  воду  водолазы  и  спустя  какое-то  время  к  ним   же
возвращались. Центром этой разношерстной и нервной флотилии был печенкинский
катер "Надежда". На носу его стоял капитан в белой капитанской  фуражке,  на
которую был натянут прозрачный целлофановый пакет.
   Капитан смотрел в бинокль, по-совиному медленно и плавно  поводя  головой
из стороны в сторону.
   Отец и сын все время молчали.  Только  однажды,  скосив  на  Илью  глаза,
Владимир Иванович неожиданно спросил:
   - А как будет по-латыни "река"?
   Илья не ответил.
   - Слышь, Илья, как "река"  будет  по-латыни?  -  громче  повторил  вопрос
Печенкин.
   - Не знаю, - ответил Илья, оставаясь неподвижным.
   - А "дождик"?
   - Не знаю.
   - А "лодка" - тоже не знаешь?
   - Тоже не знаю.
   - А чего ты знаешь?
   - Ничего не знаю.
   - Забыл?
   - Я и не знал.
   - А как же, читал здесь, переводил, помнишь? - растерянно напомнил отец.
   - Я один кусок наизусть выучил. Текст и перевод...
   Владимир Иванович не сразу понял, но потом до него дошло.
   - А, ну да, кто же тебя проверить бы  смог...  Выходит,  надул?  -  Кроме
искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.
   Илья пожал плечами: - Выходит, так.
   И тут случилось  странное  и  неуместное:  Владимир  Иванович  засмеялся,
затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе.  И,  чуть  погодя,  Илья
засмеялся - тоненько, задавленно.
   Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов,  но
в телогрейке, из-под которой, как  бабья  ночная  рубаха,  вылезала  длинная
тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными  под  подбородком
тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило
одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул  на
стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана:
   - Чего они там, плачут?
   - Смеются, - мрачно ответил капитан, не отнимая бинокль от глаз.
   Это была правда - они смеялись.
   - У этих богатых не поймешь, - раздраженно высказался больной матрос, и в
этот момент на реке закричали, замахали руками, и сразу  несколько  моторок,
взревев, сорвались с места и понеслись туда, где  произошло  что-то  важное.
Капитан торопливо направил в ту сторону бинокль.
   - Все, нашли, - сообщил он громко.
   - Васька? - спросил матрос.
   - Васька.
   - Везет гаду, - проговорил матрос и нервно зевнул.
   4
   Беда сближает. Беда сблизила отца и сына - в продолжение  тех  бесцветных
мертвых дней везде и всюду Печенкины были вместе. Со стороны они  напоминали
оперативника и задержанного, скованных одной парой наручников; их можно было
сравнить и с сиамскими близнецами, у которых срослись предплечья.  Непохожие
недавно, отец и сын теперь стали одинаковыми: у них  были  одинаковые  серые
лица с неподвижными, неразличимыми в черноте  ввалившихся  глазниц  глазами.
Даже в росте они сравнялись - то  ли  сын  вырос,  то  ли  отец  уменьшился.
Одинаковость прибавляла одежда: на похоронах отец и сын  были  в  одинаковых
черных пальто, над ними несли одинаковые большие черные зонты, и на поминках
они были в одинаковых черных костюмах и черных же одинаковых водолазках.
   Только дважды за все это время отец  и  сын  отлепились  друг  от  друга.
Первый раз - отец от сына -  на  кладбище,  когда  Владимир  Иванович  вдруг
повалился на колени и пошел так, пополз за гробом,  то  бормоча  что-то,  то
страшно взревывая, то ли молясь кому, то ли кого проклиная... А  потом,  уже
на поминках, Илья на  время  оставил  отца...  Они  сидели  рядом  во  главе
большого стола, горестный хмель затуманил мозги многочисленным приглашенным,
те закурили и загомонили разом, Илья почувствовал себя плохо, испугался, что
упадет, торопливо поднялся и ушел в свою комнату. Закрыв за собой дверь,  он
торопливо скинул пиджак,  стянул  через  голову  водолазку  и  вдруг  увидел
стоящую посреди комнаты Дашеньку Канищеву.
   - Вот! - воскликнула девушка, жертвенно морща лобик, и стала стаскивать с
себя прихотливое  траурное  платье.  Оставшись  совершенно  голой,  Дашенька
Канищева раскинула руки и закричала высоким детским голоском:
   - Вот! Еще никто! Никто! Возьми меня, Илюшенька! Может,  так  тебе  легче
станет! Мне тетя Галя была как мать! Она была мне больше  чем  мать!  Возьми
меня, Илюшенька!
   Илья попятился, ткнулся спиной в  дверь  и,  глядя  смущенно  на  налитое
девичье тело, не находя  в  себе  сил  отвести  от  него  глаз,  забормотал,
объясняя:
   - Параграф восемь. Другом и милым человеком для  коммуниста  может  стать
человек, заявивший себя на деле таким же коммунистом, как и он сам...
   И вдруг  по-детски  всхлипнул,  рванулся  вперед,  пробежал  мимо  громко
рыдающей девушки, выскочил на балкон, встал на перила,  прыгнул  к  растущей
рядом сосне, ухватился за ветку и полетел вместе с ней, обломившейся,  вниз.
Упал Илья удачно: ничего не сломал и  даже  почти  не  ушибся  -  он  только
прихрамывал немного, когда бежал в сторону кинотеатра "Октябрь".
   XXIX. Коммунизм все равно победит!
   На чердаке гудели голуби. Раздраженно посматривая вверх, Илья вытащил  со
дна сундучка коробку из-под зубного порошка,  в  которой  вместо  дедушкиных
челюстей теперь лежал револьвер. Торопливо покрутив  барабан,  он  установил
патрон под боек и стал шарить свободной рукой по  груди  в  поисках  точного
местоположения сердца. Голуби отвлекали.
   - Ну, вы там! - возмущенно крикнул  Илья  и  даже  погрозил  им  оружием.
Сердце обнаружилось, и он приставил к груди револьверное дуло.
   Гипсовый Ленин на столе щурился, то ли одобряя, то ли посмеиваясь.
   Илья зажмурился и стал давить на спусковой крючок, но это почему-то плохо
удавалось. Тогда он открыл глаза и внимательно посмотрел  в  гипсовые  глаза
Ленина. Что-то было не так... Илья вынул из стоящего на полу  ящика  бутылку
пепси-колы, открыл ее, сел за стол и выпил из горлышка свой любимый  напиток
до послед-ней капли. План самоубийства созревал по ходу  самоубийства.  Илья
сорвал со стены красное шелковое знамя и тщательно застелил им поверх одеяла
свою постель.
   - Думать, что коммунизм может не победить  -  это  значит  расписаться  в
собственном бессилии, - задумчиво проговорил он, глядя  на  свою  работу,  и
прибавил - твердо, оптимистично: - Коммунизм все равно победит!
   Эти слова очень понравились Илье, он торопливо  вернулся  к  столу,  взял
ручку из дедушкиного письменного прибора, окунул стальное  перо  в  чугунную
чернильницу и размашисто написал  на  листе  бумаги:  "Коммунизм  все  равно
победит!" Действия Ильи становились все более осмысленными.  Теперь  он  был
уверен в себе. Илья расправил плечи,  вздохнул  и  лег  навзничь  на  знамя,
стараясь его не смять. Золотые серп и молот поблескивали у виска.  Решимость
и покой были в глазах Ильи. Но неожиданно к ним  прибавилась  растерянность,
удивление, смущение: Илья обнаружил, что забыл револьвер на столе.  Пришлось
подняться, взять орудие самоубийства и лечь снова. Что-то твердое  упиралось
в позвоночник, лежать было не очень удобно, но второй раз Илья решил уже  не
вставать. Теперь он приставил револьвер к виску и, то  ли  прощаясь,  то  ли
здороваясь, проговорил:
   - Мама...
   Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение  кто-то  громко  и  мокро
чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул,  торопливо  провел  по
лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.
   - Ах  вы  сволочи!  -  заорал  Илья  возмущенно  и  оскорбленно,  вскинул
револьвер  и  трижды  выстрелил  вверх,  в  темноту.  Точнее,  подумал,  что
выстрелил, выстрела не было -  были  лишь  резкие  щелчки,  удары  бойка  по
патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел  на  кровати  и
внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны удары бойка.  Это
были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил  револьвер  в
пол и нажал на спусковой крючок. Выстрелов опять  не  было.  Он  усмехнулся,
приставил дуло ко лбу, в  ту  мокрую  противную  точку  и  в  последний  раз
попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь  не  было,  была
лишь ирония. Щелчок - осечка.
   - Русь-ская рапота! - выкрикнул  Илья  с  сильным  эстонским  акцентом  и
бросил беспомощное оружие в темноту чердака.
   Ленин смотрел с ироническим прищуром.
   - Русь-ская рапота! - обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати  к
столу, объяснил: - У нас в "Труа сомэ" был садовник - старый эстонец.  Когда
у него что-нибудь  плохо  работало  или  ломалось,  он  говорил:  "Русь-ская
рапота".
   Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И  снова
почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник - острое и твердое. Сунув  под
покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа
его в руках, задумался.
   - Да! - воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати.
   Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял:
   - Да..