ойным гулом разговоров. Духота усилилась, и веера
заработали еще более энергично. Наконец г-жа Дюверье пересчитала  участников
хора; все оказались налицо. Она раздала им голосовые партии, переписанные ею
самой. Кампардон пел  партию  Сен-Бри;  молодому  аудитору  государственного
совета было поручено несколько тактов роли Невера. Кроме того, в состав хора
входило восемь сеньоров, четыре эшевена {Эшевен - в средние века - городской
голова, старшина.}, три монаха, которых представляли адвокаты,  чиновники  и
несколько рантье. Клотильда аккомпанировала и одновременно исполняла  партию
Валентины,  сплошь  состоящую  из  страстных   возгласов,   сопровождавшихся
оглушительными аккордами. Дело в том, что она ни под каким видом  не  хотела
допускать женщин в свой  хор,  в  эту  покорную  ей  толпу  мужчин,  которой
управляла с апломбом  и  требовательностью  заправского  дирижера.  Разговор
между тем не прекращался;  невыносимый  шум  доносился  главным  образом  из
маленькой гостиной, где беседа на политические темы приняла резкий характер.
Клотильда, вынув из кармана ключ, несколько раз  легонько  постучала  им  по
крышке фортепьяно. Пронесся шепот, голоса  смолкли,  и  черные  фраки  двумя
потоками устремились к дверям большой гостиной. Перед ними на миг  мелькнуло
покрытое красными пятнами, искаженное тревогой лицо Дюверье. Октав продолжал
стоять за стулом г-жи Эдуэн, устремив глаза на ее грудь, смутно  белевшую  в
волнах кружев.
     Едва только наступила тишина, как раздался чей-то  смех.  Октав  поднял
голову. Это смеялась Берта какой-то  шутке  Огюста.  Она  до  такой  степени
взбудоражила вяло переливавшуюся по  его  жилам  кровь,  что  он  даже  стал
отпускать вольные словечки. Все взгляды устремились на них. Мамаши напустили
на себя строгий вид, присутствовавшие в гостиной Вабры  переглянулись  между
собой.
     - Шальная девчонка! - с напускной нежностью, но вместе с тем достаточно
громко, чтобы ее услышали, прошептала г-жа Жоссеран.
     Ортанс, стоя рядом с сестрой, охотно и самоотверженно смеялась вместе с
ней, незаметно подталкивая ее поближе к Огюсту. За их спиной  врывавшийся  в
приоткрытое окно легкий ветерок колебал широкие портьеры из красного шелка.
     Но внезапно зазвучал чей-то замогильный голос, и все головы повернулись
к роялю. Кампардон, с разметавшейся в лирическом экстазе  бородой,  округлив
губы, пропел первую строку:

                  Нас всех собрало здесь веленье королевы!

     Клотильда, пробежав пальцами вверх и  вниз  по  клавиатуре  и  устремив
глаза к потолку, с выражением ужаса на лице пропела:

                 Я вся дрожу!..

     Так начался концерт; все восемь адвокатов, чиновники и рантье уткнулись
носом в нотные  тетрадки  и,  подобно  ученикам,  которые  запинаясь  читают
страничку греческого текста, клялись, что готовы постоять за Франции.
     Вступление это озадачило гостей, потому  что  низкий  потолок  заглушал
голоса, и до слуха доходил только неясный шум,  словно  по  улице,  заставив
дребезжать оконные стекла, прогромыхала телега, груженная булыжником.
     Однако, когда в мелодической фразе Сен-Бри "За святое дело!"  прозвучал
знакомый мотив, дамы  пришли  в  себя  и  с  понимающим  видом  одобрительно
закивали головами.
     В зале становилось все душнее, сеньоры во всю  глотку  выкрикивали  "Мы
клятву все даем! За вами мы идем!", и каждый раз этот  возглас  гремел  так,
что, казалось, он вот-вот сразит всех собравшихся наповал.
     - Уж очень они громко поют! - прошептал Октав, наклонившись к уху  г-жи
Эдуэн.
     Но она даже не шевельнулась. Тогда Октав,  которому  наскучило  слушать
объяснение  в  любви   Невера   и   Валентины,   тем   более   что   аудитор
государственного совета пел фальшивым баритоном, стал обмениваться знаками с
Трюбло. Но тот, в ожидании, когда в хор  вступят  монахи,  движением  бровей
указал ему на оконную нишу, куда Берта окончательно загнала Огюста. Они  там
были одни, овеваемые проникавшим с улицы свежим ветерком,  в  то  время  как
Ортанс, стоя впереди, заслоняла их, прильнув к портьере и как  бы  рассеянно
перебирая ее подхват. Никто больше не обращал на  них  внимания.  Даже  г-жа
Жоссеран и г-жа Дамбревиль, невольно обменявшись взглядом, стали смотреть  в
другую сторону.
     Тем временем Клотильда,  увлеченная  своей  ролью,  продолжала  играть,
отдавшись вдохновению; словно  боясь  пошевелиться,  она  вытягивала  шею  и
обращалась к пюпитру с клятвой, предназначенной Неверу:

                     Отныне кровь моя принадлежит тебе!

     Наконец вступил хор эшевенов в составе одного помощника прокурора, двух
стряпчих и одного нотариуса. Квартет неистовствовал, фраза "За святое дело!"
все время повторялась и,  подхваченная  половиной  хора,  звучала  громче  и
громче. Кампардон все больше раскрывал и округлял рот  и,  грозно  скандируя
слоги,  отдавал  боевые  приказы.  Вдруг  раздалось  пение  монахов.  Трюбло
гнусавил, извлекая из живота низкие басовые ноты.
     Октав, с любопытством следивший  за  пением  Трюбло,  крайне  удивился,
когда посмотрел на оконную нишу. Ортанс,  сделав  вид,  будто  она  увлечена
пением, как бы машинально опустила  подхват,  и  широкая  портьера  красного
шелка, ничем не сдерживаемая, совершенно скрыла  Берту  и  Огюста,  которые,
облокотившись о подоконник, ничем не выдавали своего присутствия.  Октав  не
стал больше смотреть на Трюбло, в этот миг как раз благословлявшего кинжалы:
"Благословляю вас, священные кинжалы!" Что они такое  делают  за  портьерой?
Темп музыки убыстрялся, гудению монашеских голосов хор отвечал: "На смертный
бой! На смертный бой!" Между тем парочка, не шевелясь, по-прежнему стояла за
портьерой.  Может  быть,  разморенные  духотой,  они   просто   смотрят   на
проезжающие фиакры?  Но  тут  снова  зазвучала  музыкальная  фраза  Сен-Бри.
Постепенно все участники хора подхватили ее. Выкрикиваемая ими во всю глотку
с нарастающей силой, она закончилась грандиозным  финальным  взрывом.  Всем,
кто находился в этом чересчур тесном  помещении,  показалось,  что  пронесся
ураган - пламя свечей заметалось, приглашенные побледнели,  у  них  чуть  не
лопнули барабанные перепонки. Клотильда неистово колотила по клавишам рояля,
взглядом увлекая за собой всех певцов. Пение стало звучать тише,  перешло  в
шепот. "В полночный час! Не  слышно  нас!"  Клотильда,  несколько  приглушив
звук, воспроизвела мерный шаг удалявшегося патруля.  И  под  эти  замирающие
звуки, когда гости после столь  оглушительной  трескотни  уже  почувствовали
некоторое облегчение, вдруг раздался чей-то голос:
     - Вы мне делаете больно!
     Мгновенно все головы повернулись к окну. Г-жа  Дамбревиль,  желая  быть
полезной, поспешила раздвинуть портьеру, и перед  глазами  гостей  предстали
сконфуженный  Огюст  и  покрасневшая  до  корней   волос   Берта,   которые,
по-прежнему прислонившись к подоконнику, продолжали стоять в оконной нише.
     - Что с тобой, моя радость?.. - встревоженно спросила г-жа Жоссеран.
     - Да ничего, мама. Господин Огюст задел мне руку, когда открывал  окно.
Я задыхалась от жары.
     И она еще больше покраснела. На лицах гостей появились ехидные  улыбки,
язвительные  гримасы.  Г-жа  Дюверье,  которая  уже  целый  месяц   всячески
старалась отвлечь своего брата Огюста от  Берты,  сильно  побледнела  еще  и
потому, что это неприятное происшествие  испортило  все  впечатление  от  ее
хора. Однако после первого замешательства раздались аплодисменты;  ее  стали
поздравлять с успехом, было отпущено несколько любезных  комплиментов  и  по
адресу мужчин. Как они пели! Можно себе представить,  сколько  она  положила
труда, чтобы добиться такой слаженности  хора!  Право,  в  театре  и  то  не
услышишь лучшего исполнения! Но все эти лестные  замечания  не  в  состоянии
были  заглушить  пробегавший  по  залу  шепот:   молодая   девушка   слишком
скомпрометирована, свадьба - теперь дело решенное.
     - Ну и влип! - сказал Трюбло Октаву. - Вот так болван! Как будто не мог
просто ущипнуть ее, пока мы тут  орали,  как  оглашенные!  А  я-то,  грешным
делом, думал, что он не упустит такого случая. Ведь  в  салонах,  где  поют,
ничего не стоит ущипнуть даму. Если она и вскрикнет,  наплевать,  все  равно
никто не услышит.
     Между тем Берта, как ни в чем не бывало,  уже  опять  смеялась.  Ортанс
смотрела на Огюста, напустив на себя свой обычный чопорный  вид  вышколенной
девицы. Сквозь ликование обеих сестер проглядывало то, чему они выучились  у
своей маменьки, - откровенное презрение к мужчине.
     Гости - мужчины вперемежку с дамами - снова заполнили гостиную,  голоса
зазвучали громче.  Жоссеран,  огорченный  и  обеспокоенный  происшествием  с
Бертой, подошел к жене. Ему было тяжело слушать,  как  та  благодарила  г-жу
Дамбревиль за ее доброе отношение к их сыну Леону, который под  ее  влиянием
заметно изменился к лучшему. Но его неприятное чувство еще более  усилилось,
когда жена заговорила о дочерях. Она притворялась,  будто  тихо  беседует  с
г-жой Жюзер, тогда как на самом деле ее слова предназначались  для  стоявших
рядом с ней Валери и Клотильды.
     - Ну, разумеется! От ее  дяди  как  раз  сегодня  было  письмо.  В  нем
сказано, что Берта получит пятьдесят тысяч приданого. Это, конечно, не такие
уж большие деньги, но зато верные и чистоганом!
     Подобная ложь возмутила Жоссерана. Не в силах сдержаться,  он  украдкой
тронул жену за плечо. Но та бросила на него такой решительный взгляд, что он
вынужден был опустить глаза. Однако тут же, когда к ней обратилась  -  и  на
этот раз уже с более любезной миной - г-жа Дюверье, она участливо  спросила,
как поживает ее отец.
     - О, папа, наверно, пошел спать, - ответила г-жа Дюверье, уже  склонная
примириться со случившимся. - Он ведь так много работает!
     Жоссеран подтвердил, что господин Вабр действительно отправился  спать,
желая  проснуться  утром  со  свежей  головой.  "Выдающийся  ум,  совершенно
исключительные способности!" - бормотал он, мысленно спрашивая себя,  откуда
ему взять приданое и какими глазами  он  будет  смотреть  на  людей  в  день
подписания брачного контракта.
     В гостиной громко задвигали стульями. Дамы перешли в столовую, где  был
подан чай. Г-жа Жоссеран, окруженная своими дочерьми и семейством Вабров,  с
победоносным видом направилась к столу. Вскоре в маленькой  гостиной,  среди
беспорядочно сдвинутой  мебели,  осталась  только  группа  солидных  мужчин.
Кампардон завладел аббатом Модюи. Они заговорили о реставрации  скульптурной
группы Голгофы в церкви святого Роха. Архитектор изъявил  полную  готовность
принять заказ, так как епархия Эвре не особенно обременяла его работой.  Ему
предстояла там только постройка кафедры,  а  также  установка  калорифера  и
новых плит на кухне у монсеньора, - работа, с которой отлично мог справиться
его помощник.  Аббат  обещал  окончательно  решить  это  дело  на  ближайшем
собрании  церковноприходского   совета.   Переговорив   между   собой,   они
присоединились к одной  из  групп,  где  всячески  расхваливали  Дюверье  за
составленное, по его признанию, им  самим  заключение  по  одному  судебному
делу. Председатель суда, с которым он был в приятельских отношениях, поручал
ему нетрудные выигрышные дела, таким образом помогая ему выдвинуться.
     - Читали вы этот роман? - спросил Леон, перелистывая лежавшую на  столе
новую  книжку   "Revue   des   deux   Mondes"   {"Ревю   де   Де   Mонд"   -
буржуазно-либеральный  литературно-политический  журнал  XIX  века.}.  -  Он
хорошо написан, но опять адюльтер!.. Это в конце концов в зубах навязло...
     Разговор перешел на  нравственность.  Существуют  же  на  свете  вполне
порядочные женщины - высказался Кампардон. Все с ним  согласились.  Впрочем,
архитектор полагал, что всегда можно наладить семейную  жизнь,  если  только
супруги идут на взаимные уступки. Теофиль Вабр,  не  вдаваясь  в  дальнейшие
объяснения, коротко заметил, что это во всех  случаях  зависит  от  женщины.
Всем захотелось узнать, что об этом думает доктор Жюйера, который с  улыбкой
слушал эти разглагольствования. Но он  уклонился  от  ответа.  С  его  точки
зрения нравственность и здоровье  неразрывно  связаны  между  собой.  Однако
Дюверье после этих слов впал в задумчивость.
     - Право, - наконец проговорил он, - писатели  всегда  преувеличивают...
Супружеская неверность - явление весьма редкое в порядочном обществе.  Когда
женщина происходит из хорошей семьи, у нее душа как цветок.
     Он проповедовал высокие чувства  и  так  вдохновенно  произносил  слово
"идеал", что глаза  у  него  при  этом  увлажнялись.  И  когда  аббат  Модюи
заговорил о необходимости религиозных  верований  у  матери  и  супруги,  он
горячо его поддержал. Беседа, таким  образом,  опять  свелась  к  религии  и
политике, подойдя к тому же самому пункту, на котором была прервана. Церковь
незыблема, ибо она представляет собой основу семьи, равно как и естественную
опору государства.
     - В качестве полиции, не отрицаю, - буркнул доктор.
     Дюверье, впрочем, не любил, чтобы у него в доме  говорили  о  политике.
Бросив взгляд в столовую, где Ортанс и Берта пичкали Огюста бутербродами, он
строгим голосом произнес:
     - Одно, господа, бесспорно, и это решает все - религия придает  брачным
отношениям более нравственный характер.
     Тут как раз Трюбло, сидевший рядом с Октавом на диванчике, нагнувшись к
нему, произнес:
     - Хотите, я устрою вам приглашение  к  одной  даме,  где  можно  весело
провести время?
     И когда его собеседник полюбопытствовал, что это за  дама,  он,  кивнув
головой в сторону советника, ответил:
     - Его любовница!
     - Не может быть! - воскликнул ошеломленный Октав.
     Трюбло медленно опустил и поднял веки.
     Да, вот так оно и обстоит. Если  человек  имел  несчастье  жениться  на
непокладистой женщине, которой противны его болячки, и если к  тому  же  она
так барабанит на фортепьяно, что от этого дохнут все собаки в  околотке,  то
ему ничего не остается, как пойти куролесить в другом месте.
     -  Придадим  браку  более  нравственный  характер,  -  строго  повторял
Дюверье, сохраняя непреклонное выражение на своем усеянном красными  пятнами
лице, которое, как теперь было ясно Октаву,  свидетельствовало  о  том,  что
кровь этого человека отравили тайные недуги.
     Из  столовой  стали  звать  мужчин  закусывать.  Аббат  Модюи,  на  миг
оставшись один в опустевшей гостиной, издали смотрел на толчею у стола, и на
его жирном умном лице появилось сокрушенное выражение.  Постоянно  исповедуя
всех этих барышень и дам и изучив плотскую сторону их существа не хуже,  чем
доктор Жюйера, он в конце концов стал заботиться лишь о  сохранении  внешних
приличий, набрасывая, в качестве церемониймейстера,  религиозный  покров  на
эту растленную буржуазию и дрожа при мысли о неизбежности  полного  краха  в
тот момент, когда язва обнажится. Порой  в  душе  этого  искренне  и  горячо
верующего священника рождался протест. Тем не менее,  когда  Берта  принесла
ему чашку чая, улыбка вновь заиграла на его лице, и он обменялся  с  молодой
особой несколькими словами, как бы  желая  святостью  своего  сана  смягчить
разыгравшийся в оконной нише  скандал.  Он  снова  превратился  в  светского
человека,  требующего  одной  только  внешней  благопристойности  от   своих
духовных дочерей, которые, ускользая из. - под его  влияния,  способны  были
своим поведением подорвать самую веру в бога.
     - Ну и дела! - тихо вырвалось у Октава, чье уважение к дому подверглось
новому испытанию.
     Но заметив, что г-жа  Эдуэн  направляется  в  прихожую,  он,  желая  ее
опередить, пошел вслед за Трюбло, который тоже уходил. На предложение Октава
проводить ее она ответила отказом, говоря, что еще нет двенадцати часов и ей
совсем близко до дому. Вдруг из прикрепленного к ее  корсажу  букета  выпала
роза. Октав с  чувством  досады  поднял  цветок,  сделав  вид,  будто  хочет
оставить его себе на память. Молодая женщина нахмурила свои красивые  брови,
но сразу, с обычной невозмутимостью, произнесла:
     - Отворите мне, пожалуйста, дверь, господин Октав... Благодарю вас...
     Когда она сошла вниз, Октав, почувствовав  себя  как-то  неловко,  стал
искать Трюбло, но  тот,  как  недавно  у  Жоссеранов,  словно  сквозь  землю
провалился. И на этот раз тоже он,  по-видимому,  улепетнул  через  коридор,
ведущий на кухню.
     Октав, недовольный оборотом  дела,  отправился  домой,  унося  с  собою
оброненную розу. Поднявшись наверх, он на  площадке  лестницы  увидел  Мари,
которая, перегнувшись через перила, стояла на том же месте, где  он,  уходя,
оставил ее. По-видимому, услышав его шаги,  она  выбежала  ему  навстречу  и
ждала, пока он поднимался по лестнице.
     - Жюль еще не приходил, - сказала она, когда он согласился войти к ней.
- Хорошо ли вы провели время? Были ли там красивые туалеты?
     Но, не дождавшись его ответа, она вдруг увидела розу  и,  как  ребенок,
обрадовалась ей:
     - Он для меня, этот цветок? Вы вспомнили обо мне?.. Ах, какой вы милый,
какой вы милый!
     Она сконфузилась, и  глаза  ее  наполнились  слезами.  Октав,  внезапно
расчувствовавшись, нежно ее поцеловал.
     Около часа ночи семья Жоссеранов тоже вернулась домой.  Адель  в  таких
случаях оставляла на стуле свечу и спички. Не обменявшись ни единым  словом,
поднялись они по лестнице. Но едва только  они  вошли  в  столовую,  которую
недавно покинули в таком  унынии,  их  вдруг  обуяла  безумная  радость.  И,
схватившись за  руки,  они,  словно  дикари,  исступленно  запрыгали  вокруг
обеденного стола. Отец, и тот поддался общему настроению и закружился вместе
с  ними.  Мать  приплясывала,  дочки  взвизгивали,  а  по  стенам   комнаты,
освещенной стоявшей посередине свечой, метались их огромные тени.
     - Наконец-то свершилось! - еле переводя дух, воскликнула г-жа  Жоссеран
и опустилась на стул.
     Но она сразу же вскочила и, в порыве материнской  нежности  подбежав  к
Берте, крепко расцеловала ее в обе щеки.
     - Я  очень  довольна  тобой,  очень  довольна,  моя  дорогая.  Ты  меня
вознаградила за все мои усилия. Бедная моя  деточка!  Значит,  на  этот  раз
вышло?..
     Голос ее оборвался, и сердце, казалось, вот-вот выскочит из ее груди. И
она, как была в своем ярко-оранжевом платье, грохнулась на  стул,  сраженная
охватившим ее искренним и  глубоким  волнением,  внезапно,  в  самый  момент
своего торжества, почувствовав полный упадок сил  после  яростной  кампании,
которую она вела в продолжение трех зим. Берте пришлось поклясться, что  она
хорошо себя чувствует, так как мать, найдя ее бледной,  проявила  чрезмерную
заботливость и непременно хотела напоить ее липовым чаем. Когда девушка была
уже в постели, г-жа Жоссеран, сняв башмаки, вошла к ней в комнату и,  как  в
давно минувшие дни детства Берты, осторожно подоткнула ей одеяло.
     Тем временем Жоссеран уже успел лечь в постель и теперь поджидал  жену.
Она задула свечу и перешагнула через него, чтобы лечь к  стене.  У  него  на
душе было  нехорошо.  Терзаемый  беспокойством,  он  напряженно  думал.  Его
совесть тяготило обещание приданого в пятьдесят тысяч  франков.  Наконец  он
решил вслух высказать жене свои тревоги. Зачем давать обещания, если  ты  не
уверен, что сможешь их выполнить? Это нечестно!
     - Нечестно? - вскричала в темноте  г-жа  Жоссеран,  снова  обретя  свой
громовой голос. - Нечестно, милостивый  государь,  позволять  своим  дочерям
оставаться старыми девами... Вы, наверно, только об этом  и  мечтали!  Да  у
нас, черт побери, еще будет время обернуться, как следует обсудить и в конце
концов даже убедить дядюшку... А потом да  будет  вам  известно,  милостивый
государь, что в семье моих родителей все делалось по-честному!..

VI

     На следующий день, по случаю воскресенья,  Октав,  пробудившись,  целый
час нежился в теплой постели.