ь на улицу.  Чтобы  умиротворить  свою  мать,
которая была бы недовольна, увидев  ребенка,  да  еще  опять  девочку,  Мари
решила отправить дочку к кормилице в деревню, неподалеку  от  Парижа.  Лилит
уснула, положив головку на стол, отяжелев  от  рюмки  вина,  -  ее  насильно
заставили выпить за здоровье сестрички.
     - Что ж, двое - это еще куда ни шло! - сказала г-жа Вийом, чокнувшись с
Октавом. - Только не вздумайте начинать сызнова, зятек!
     Все рассмеялись. Однако старуха оставалась невозмутимой.
     - Ничего тут нет смешного, - продолжала она.  -  G  этим  ребенком  нам
придется как-то мириться, но если появится еще один, тогда, клянусь вам...
     - Да, если появится еще один, - закончил Вийом, - вы  только  докажете,
что у вас нет  ни  ума,  ни  сердца...  Какого  черта!  В  жизни  надо  быть
серьезным, надо  воздерживаться,  когда  нет  лишних  тысяч,  которые  можно
тратить на развлечения.
     И повернувшись к Октаву, он добавил:
     - Вы знаете, господия Муре, я награжден орденом. И представьте себе,  я
не ношу его дома, чтобы не пачкать ленточек... Вот и рассудите:  если  мы  с
женой лишаем себя удовольствия носить орден в домашней обстановке, наши дети
вполне могут лишить себя удовольствия заводить дочерей... Нет, сударь,  надо
быть бережливым, даже в мелочах.
     Пишоны стали заверять старика Вийома в своем  послушании.  Этак  с  ума
можно будет сойти, если у них еще раз случится такая оказия!
     - Опять выстрадать то, что я выстрадала! - сказала Мари; она до сих пор
была очень бледна.
     - Я лучше дам отрезать себе ногу, - заявил  Жюль,  Вийомы  с  довольным
видом покачивали головой. Они заручились честным  словом  дочери  и  зятя  и
теперь,  так  и  быть,  прощают  их.  Часы  пробили  десять,  и  все  горячо
расцеловались. Жюль надел шляпу, собираясь проводить стариков  до  омнибуса.
Этот возврат к заведенному когда-то порядку так растрогал их,  что  они  еще
раз перецеловались со всеми на площадке лестницы. Когда Жюль и Вийомы  ушли,
Мари, которая смотрела им вслед, облокотясь о перила рядом с Октавом,  увела
его обратно в столовую.
     - Что ни говорите, а мама вовсе не злая, и в конце  концов  она  права:
дети - это не шуточное дело! - сказала Мари.
     Она закрыла двери и стала убирать  со  стола  рюмки.  Тесная  комнатка,
полная чада от лампы, еще хранила тепло их маленького семейного празднества.
Лилит все спала, положив голову на уголок клеенки, покрывавшей стол.
     - Надо бы мне уже  лечь,  -  проговорил  Октав  вполголоса.  И  уселся,
чувствуя себя очень уютно.
     - Как, вы собираетесь идти спать? -  удивилась  молодая  женщина.  -  С
каких это пор вы ведете такой размеренный образ жизни?  Вам,  наверно,  надо
завтра встать пораньше, по какому-нибудь делу?
     - Нет, - отвечал он, - меня просто клонит ко сну... Но  я  вполне  могу
провести с вами еще десять минут.
     Октав подумал о Берте. Она поднимется наверх не раньше половины первого
- у него еще есть время. Однако эта мысль, эта  давно  сжигавшая  его  мечта
обладать Бертой всю ночь уже не заставила учащенно биться его сердце. Он так
устал ждать, что владевшее им в течение дня  лихорадочное  нетерпение,  муки
желания,  вынуждавшие  его  считать  минуты,  картины  будущего  блаженства,
которые неотступно преследовали его, постепенно угасали.
     - Хотите еще рюмочку коньяку? - спросила Мари.
     - Конечно, хочу.
     Октав надеялся, что коньяк его подбодрит. Когда она взяла у него рюмку,
он схватил ее за руки, не выпуская их; Мари улыбалась, не выказывая  никаких
опасений. Она пленяла его своей болезненной бледностью; он почувствовал, как
приглушенная было нежность  снова  нахлынула  на  него  с  внезапной  силой,
подступая к самому горлу, к губам. Однажды вечером он вернул молодую женщину
мужу, отечески поцеловав ее в лоб, а теперь он испытывал  потребность  вновь
обладать  ею;  это  было  острое  желание,  которое  требовало  немедленного
удовлетворения, страстная любовь к Берте тонула  в  нем,  растворялась,  как
нечто слишком далекое.
     - Стало быть, сегодня вы не боитесь? - спросил он, еще крепче сжимая ей
руки.
     - Нет, потому что теперь это невозможно... Но мы  все  равно  останемся
друзьями.
     И она  дала  ему  понять,  что  ей  все  известно.  Очевидно,  Сатюрнен
проговорился. Да и те ночи, когда Октав принимал  у  себя  некую  особу,  не
проходили для Мари незамеченными. Мари быстро успокоила его,  видя,  что  он
бледнеет от тревоги: она никому ничего не скажет, она совсем не зла на него,
напротив, она желает ему много счастья.
     - Поймите, - повторяла Мари, - ведь я замужем, как же я могу  сердиться
на вас.
     Октав усадил ее к себе на колени.
     - Но ведь я люблю тебя, именно тебя! - воскликнул он.
     Он говорил правду, в эту минуту  он  любил  ее  одну,  любил  страстно,
беспредельно. Словно и не было у него новой связи, не было тех двух месяцев,
когда он желал другую  женщину.  Он  опять  воображал  себя  в  этой  тесной
комнатке, потихоньку  целующим  Мари  в  шейку  за  спиной  у  Жюля,  всегда
уступчивую, кроткую Мари, неспособную сопротивляться. Да, то  было  счастье,
как он мог пренебречь им? Сердце Октава разрывалось от сожаления. Мари  была
все еще желанной для него, и если он не сможет больше обладать ею, он  будет
навеки несчастлив.
     - Оставьте меня, - шептала она, пытаясь вырваться. - Вы неблагоразумны,
вы хотите меня огорчить... Ведь вы теперь любите другую, зачем же  вы  опять
меня мучаете?
     Так она защищалась, устало и кротко; все это ей было просто  неприятно,
ничуть не занимало ее. Но он пуще прежнего терял голову, еще  крепче  сжимал
ее в объятиях, целуя ее грудь сквозь грубую ткань шерстяного платья.
     - Ты не понимаешь, я люблю только тебя... Право, я не лгу, клянусь всем
святым. Раскрой мое сердце и посмотри... Не отказывай мне, прошу... Еще один
раз, и никогда больше, никогда, если ты этого требуешь! А сегодня мне  будет
слишком тяжело, я умру, если ты не согласишься...
     Мари совсем обессилела, подавленная его настойчивой мужской волей.  Тут
играли роль и страх, и ее доброта, и глупость  одновременно.  Она  собралась
унести в спальню спящую Лилит, но Октав удержал ее, боясь, что она  разбудит
ребенка. И Мари послушно отдалась ему на том  же  месте,  где  упала  в  его
объятия год назад. Покой, царивший в доме  в  этот  вечерний  час,  наполнял
комнату звенящей тишиной. Вдруг лампа  стала  гаснуть;  они  остались  бы  в
темноте, если бы Мари, поднявшись, не успела прикрутить фитиль.
     - Ты сердишься на меня? -  спросил  Октав  с  нежной  признательностью,
полный истомы от блаженства, какого он еще никогда не испытывал.
     Мари отошла от лампы  и,  прикоснувшись  к  нему  напоследок  холодными
губами, сказала:
     - Нет, ведь вы получили удовольствие. Но все-таки это нехорошо -  из-за
той особы. Ведь я для вас теперь ничего не значу.
     Слезы застилали ей глаза, она была печальна  и  по-прежнему  незлобива.
Октав ушел от нее недовольный. Ему хотелось лечь и уснуть.  Он  удовлетворил
свою страсть, но у него остался неприятный осадок, привкус какой-то  горечи,
которая все еще держалась во рту. А теперь должна  прийти  другая,  надо  ее
ждать; мысль о другой подавляла его, он  мечтал  о  каком-нибудь  несчастье,
которое помешало бы Берте подняться наверх, - и это после  жарких  бессонных
ночей, когда он строил самые сумасбродные планы, чтобы удержать  ее  у  себя
хоть на час! Может быть, она еще раз обманет его. Но он даже не  осмеливался
лелеять подобную надежду.
     Пробило полночь. Октав стоял, усталый, настороженно вслушиваясь, боясь,
что ее юбки вот-вот зашуршат в коридоре. В половине первого  он  был  не  на
шутку встревожен; в час он решил, что спасен; однако к чувству облегчения  у
него примешивалось глухое недовольство, досада,  которую  всегда  испытывает
мужчина, когда женщина оставляет его в дураках. Но когда  он,  сонно  зевая,
уже собрался раздеться, в дверь тихонько постучали  три  раза.  Это  явилась
Берта. Октав был и зол и польщен, раскрыв объятия, он пошел ей навстречу, но
она отстранила его, дрожа, прислушиваясь к  чему-то  у  двери,  которую  она
поспешно закрыла за собой.
     - Что такое? - спросил он, понизив голос.
     - Не знаю, я испугалась... - прошептала она. - На лестнице  так  темно,
мне почудилось, что за мной кто-то идет... Боже мой, до чего глупы  подобные
истории! Я уверена, что с нами случится какая-то беда.
     Это охладило их обоих. Они даже  не  поцеловались.  Однако  Берта  была
прелестна в белом пенюаре; ее золотистые волосы были подколоты  на  затылке.
Октав смотрел на нее: Берта куда красивее Мари, но его  больше  не  тянет  к
ней, теперь она для него только обуза. Молодая женщина села, чтобы перевести
дыхание, но вдруг увидела на столе картонку, где, как она сразу  догадалась,
лежала та самая кружевная шаль, о которой она твердила целую  неделю.  Берта
внезапно притворилась рассерженной.
     - Я ухожу, - сказала она, не вставая со стула.
     - Как это - уходишь?
     - Ты, видимо, считаешь меня продажной? Вечно ты  меня  оскорбляешь,  ты
опять испортил мне сегодня  всю  радость...  Зачем  ты  это  купил?  Ведь  я
запретила тебе...
     Она встала, согласилась наконец взглянуть на шаль. Но, открыв картонку,
она была так разочарована, что не смогла удержаться от негодующего возгласа:
     - Как! Это не шантильи, это лама!
     Октав, который стал уже менее щедр на подарки, поддался в  этом  случае
своей  природной  скупости.  Он  попытался  объяснить  Берте,   что   бывает
великолепное лама, ничуть не хуже шантильи; он расхваливал ей товар,  словно
стоял у себя за прилавком, заставлял ее щупать кружево, клялся, что  ему  не
будет сносу. Но она только  качала  головой  и  прервала  его  презрительной
фразой:
     - Словом, этому цена сто франков, а то обошлось бы в триста.
     И видя, что он побледнел, она добавила, желая смягчить  резкость  своих
слов:
     - Но ты все же очень мил, благодарю... Дело не в стоимости подарка, а в
добром намерении.
     Берта снова уселась. Наступило молчание. Немного погодя Октав  спросил,
не лечь ли им в  постель.  Ну,  конечно,  они  лягут.  Только  она  еще  так
взволнована после тех нелепых страхов на лестнице! И она вернулась  к  своим
опасениям относительно Рашели, рассказала,  как  застала  Огюста  за  дверью
беседующим со служанкой. А ведь так легко подкупить эту девушку, нужно  лишь
давать ей время от времени по пять франков.  Но  их  надо  иметь,  эти  пять
франков, а у нее их никогда нет, у нее нет ничего. Она  говорила  все  более
сухо, не упоминала о шали, но подарок так расстроил и обидел ее, что в конце
концов Берта закатила любовнику сцену, вроде тех, которые обычно  устраивала
мужу.
     - Ну что это за жизнь! Вечно ни гроша в кармане,  постоянно  приходится
терпеть унижения из-за всяких  пустяков...  О-о,  хватит  с  меня,  да,  да,
довольно!
     Октав, расстегивавший на ходу жилет, остановился и спросил ее:
     - По какому, собственно, поводу ты говоришь все это мне?
     - Как, сударь! По какому поводу? Но ведь есть вещи, которые вам  должна
была подсказать ваша деликатность... Незачем вгонять меня в краску, вынуждая
говорить с вами на такую тему... Разве вы не должны были  сами  давным-давно
успокоить меня, заставив Рашель кланяться нам в ножки?
     Она умолкла, а потом добавила с презрительной иронией:
     - Это вас не разорило бы.
     И снова наступило молчание. Молодой человек принялся опять  расхаживать
взад и вперед.
     - Сожалею, что должен огорчить вас,  -  ответил  он  наконец,  -  но  я
небогат.
     Ссора их становилась все более бурной, напоминая семейный скандал.
     - Скажите уж, что я люблю вас за ваши  деньги!  -  кричала  Берта;  она
стала похожа в эту минуту на свою мать и даже употребляла  ее  выражения.  -
Деньги для меня все, не так ли? Да, я придаю  деньгам  должное  значение;  я
женщина разумная. Можете утверждать все, что вам угодно, но деньги  остаются
деньгами. Когда у меня бывал одни франк, я всегда говорила, что  у  меня  их
два, - лучше внушать зависть, чем жалость.
     Октав прервал ее, сказав устало, тоном человека, жаждущего покоя:
     - Слушай, если ты так недовольна, что она  из  лам_а_,  я  тебе  подарю
другую, из шантильи.
     - Опять эта шаль! - продолжала Берта, окончательно рассвирепев. - Да  я
вовсе и не думаю о ней, о вашей шали! Меня выводит из  себя  все  остальное,
понимаете?.. Впрочем, вы точно такой же, как и мой муженек. Я могу выйти  на
улицу босая, и вам это будет совершенно  безразлично.  Когда  человек  имеет
жену простая совесть должна ему подсказывать, что надо ее кормить и одевать.
Но ни один мужчина никогда этого не поймет! Да вы оба  охотно  выпустили  бы
меня из дому в одной рубашке, если б я на это согласилась.
     Октаву надоела семейная сцена, и он решил не  отвечать  Берте;  он  еще
раньше заметил, что Огюсту иногда удавалось таким образом отделаться от нее.
Он  неторопливо  раздевался,  предоставив   этому   потоку   слов   свободно
изливаться, и думал о том, как незадачливо складываются его  любовные  дела.
Но ведь он желал эту женщину настолько страстно, что спутал  ради  нее  свои
расчеты; а теперь она пришла к нему, чтобы поссориться с ним, заставить  его
провести ночь без сна, как будто у них уже было позади  полгода  супружеской
жизни.
     - Послушай, давай лучше ляжем, - предложил он наконец. -  Ведь  мы  оба
предвкушали такое счастье! Это просто глупо, тратить время на перебранку!
     Октав был готов помириться с ней, он подошел, чтобы поцеловать ее,  без
особой страсти, скорей из вежливости.  Она  оттолкнула  его  и  разрыдалась.
Потеряв надежду на то, что это когда-нибудь  кончится,  Октав  стал  яростно
стаскивать башмаки, решив лечь в кровать один, даже без Берты.
     -  Упрекните  меня  еще,  что  я  много  выезжаю,  -  твердила   Берта,
всхлипывая. - Скажите, что я слишком дорого обхожусь  вам...  О,  я  отлично
понимаю, всему виной этот злосчастный подарок. Вы охотно запрятали бы меня в
сундук,  если  бы  могли.  У  меня  есть  приятельницы,  я  навещаю  их,  не
преступление же это... А что касается мамы...
     - Я ложусь, - сказал Октав, бросаясь на кровать. - Раздевайся и  оставь
в покое свою мамашу, которая, кстати сказать, наградила  тебя  довольно-таки
дрянным характером.
     Берта была возбуждена и еще  больше  повышала  голос,  в  то  же  время
машинально раздеваясь.
     - Мама всегда исполняла свой долг. Не вам говорить о  ней,  и  вдобавок
здесь. Я запрещаю вам  произносить  ее  имя...  Не  хватает  еще,  чтобы  вы
нападали на моих родных.
     Завязки ее юбки не поддавались, Берта разорвала узел.
     - Как я сожалею о своей слабости,  -  сказала  она,  усевшись  на  край
кровати, чтобы снять чулки. - Люди были бы куда осмотрительнее, если б могли
все предвидеть заранее...
     Она осталась в одной  рубашке,  с  голыми  руками  и  ногами;  то  была
изнеженная  нагота  маленькой  пухлой  женщины.  Кружева   сползали   с   ее
вздымавшейся от злобы груди. Октав, который умышленно  лег  лицом  к  стене,
круто повернулся: Как! Вы жалеете, что полюбили меня?
     - Разумеется, - человека, который неспособен понять сердце женщины!
     Они смотрели друг на друга, приблизившись вплотную; в жестком выражении
их лиц не было  и  тени  любви.  Берта  оперлась  коленом  о  край  матраца,
подавшись вперед, согнув ногу  в  бедре,  приняв  грациозную  позу  женщины,
которая  ложится.  Но  Октав  уже  не  замечал  ее  розового  тела,  гибкой,
ускользающей линии ее спины.
     - Ах, если б можно было начать все сначала! - вздохнула Берта.
     - Вы бы взяли себе другого, не так  ли?  -  сказал  он  грубо  и  очень
громко.
     Она улеглась рядом с ним, укрылась одеялом и уже собралась ответить ему
все тем же раздраженным тоном, как вдруг кто-то забарабанил в дверь кулаком.
Ошеломленные, ничего не поняв сначала,  они  замерли,  похолодев  от  ужаса.
Приглушенный голос за дверью настойчиво повторял:
     - Откройте, я слышу, как вы там занимаетесь гнусностями, я  все  слышу!
Откройте, или я вышибу дверь!
     Это был голос мужа. Любовники по-прежнему не шевелились, в голове у них
гудело так, что они уже ничего не  соображали;  оба  ощущали  исходивший  от
каждого холод,  словно  они  были  мертвецами.  Наконец  Берта  соскочила  с
кровати, инстинктивно стремясь убежать от своего любовника.
     - Откройте! Откройте же! - твердил за дверью Огюст.
     Они были в полном смятении, их охватил невыразимый ужас. Берта, потеряв
голову, металась по комнате в поисках выхода. При каждом ударе кулака сердце
Октава вздрагивало; он машинально прислонился к двери, как бы  подпирая  ее.
Можно сойти с ума, этот дурак разбудит весь  дом,  надо  открыть.  Но  когда
Берта поняла, на что  решился  Октав,  она  повисла  на  нем,  перепуганная,
умоляюще глядя на него: нет, нет,  пощади!  Ведь  он  набросится  на  нас  с
пистолетом или с ножом! Октав был не менее бледен, чем она, ему передался ее
страх;  он  натянул  брюки,  вполголоса  упрашивая  ее  одеться.  Но   Берга
бездействовала, оставаясь почти голой, не будучи в состоянии даже  разыскать
свои чулки. А в это время муж продолжал, свирепея:
     - Ах, вы не хотите, не отвечаете... Ну хорошо, сейчас вы увидите...
     С тех пор как Октав вносил  в  последний  раз  плату  за  квартиру,  он
неоднократно просил домовладельца сделать маленький ремонт -  поставить  два
новых винта в расшатавшийся дверной замок.  Теперь  дверь  вдруг  затрещала,
замок вылетел, Огюст, не удержавшись на ногах, упал и прокатился по полу  до
самой середины комнаты.
     - Черт побери! - выругался он.
     В руках у него был всего-навсего ключ; при падении Огюст  крови  разбил
себе  пальцы.  Он  встал,  позеленев,  пристыженный  и   разъяренный   своим
смехотворным вторжением, и замахал руками, собираясь  броситься  на  Октава.
Тот чувствовал себя весьма неловко из-за  босых  ног  и  наспех  застегнутых
брюк; тем не менее, будучи гораздо сильнее Огюста, он схватил его за руки  и
удержал на месте.
     - Вы ворвались ко мне силой, сударь! - закричал он. -  Это  недостойно,
порядочные люди так не поступают!
     Октав чуть не избил Огюста. Во время их короткой схватки Берта выбежала
в  одной  рубашке  в  широко  распахнутую  дверь;  ей  показалось,   что   в
окровавленном кулаке мужа сверкнул кухонный нож, она уже ощущала холод этого
ножа между лопатками. Когда она мчалась по темному коридору,  ей  послышался
звук пощечин, но она так и не поняла, кто же кому их дал. До нее  доносились
голоса, но она их не узнавала:
     - К вашим услугам. Когда вам будет угодно.
     - Прекрасно, я вас извещу.
     Одним прыжком Берта очутилась на черной лестнице. Но когда  она  быстро
сбежала с двух этажей, словно спасаясь от пожара, и оказалась  перед  дверью
своей кухни, та была заперта; ключ от нее Берта оставила наверху, в  кармане
пенюара. И вдобавок лампа не зажжена, нет даже  полоски  света  под  дверью:
очевидно, это служанка выдала их. Не переводя дыхания, Берта бегом поднялась
обратно и снова миновала коридор,  откуда  по-прежнему  доносились  сердитые
мужские голоса.
     У них еще идет потасовка, может быть,  она  успеет.  И  Берта  поспешно
спустилась по парадной  лестнице,  в  надежде,  что  муж  оставил  дверь  их
квартиры открытой. Она запрется у себя в спальне, не откроет  никому.  Но  и
здесь она опять натолкнулась на закрытую дверь. Тогда, изгнанная  из  своего
дома, раздетая, потерявшая голову,  она  стала  обегать  все  этажи,  словно
затравленный зверь, который ищет, где бы ему укрыться от погони. Никогда она
не осмелится постучать к родителям. Она подумала было, не спрятаться ли ей в
швейцарской, но  стыд  погнал  ее  обратно.  Она  прислушивалась  к  тишине,
поднимая голову, перегибаясь через перила, оглушенная биением своего сердца;
перед глазами у нее ме