мы, во имя твое, благословляем... (лат.).}.
     - Сударь, вы вчера были здесь, в этой самой церкви, с моей женой, - еле
слышным голосом повторил Теофиль.
     Октав, еще не совсем опомнившись от наставлений г-жи Жоссеран,  которых
он как следует и не понял,  без  малейшего  смущения  принялся  рассказывать
придуманную им самим версию:
     - Действительно, я встретил госпожу Вабр, и мы вместе пошли осматривать
работы  по  реставрации  Голгофы,  которые  ведутся  под  наблюдением  моего
приятеля Кампардона.
     - Стало быть, вы сознаетесь! - невнятно пробормотал  муж,  почувствовав
новый прилив ярости. - Вы сознаетесь!..
     Дюэерье пришлось слегка ударить Теофиля по плечу, чтобы призвать его  к
порядку. Тут раздался пронзительный голос служки:
     - Amen {Аминь (лат.).}.
     - И вы, конечно, узнаете это письмо? -  продолжал  Теофиль,  протягивая
Октаеу какой-то клочок бумажки.
     - Прошу вас, только  не  здесь!  -  воскликнул  советник,  окончательно
возмущенный. - Вы, мой милый, просто с ума сошли!..
     Октав развернул записку.  Волнение  присутствующих  все  возрастало.  В
публике пронесся шепот, некоторые подталкивали друг  друга  локтями,  пялили
глаза, оторвавшись от своих молитвенников; никто уже не обращал внимания  на
брачную церемонию. Только жених и  невеста  со  строгими  лицами  неподвижно
стояли перед священником. Но вдруг Берта, повернув голову, увидела  Теофиля:
тот, бледный, как полотно, обращался к Октаву. С этого момента и  она  стала
рассеянной и с загоревшимися глазами то и дело поглядывала в сторону придела
святого Иосифа.
     - "Мой котеночек, - тем временем вполголоса читал Октав, -  как  я  был
счастлив вчера! До вторника, в капелле Святых Ангелов, у исповедальни!.."
     Когда жених  на  традиционный  вопрос  священника  ответил  "да"  тоном
положительного  человека,  который  никогда   не   ставят   своей   подписи,
предварительно не ознакомившись с делом, тот повернулся к невесте:
     - Вы обещаете и клянетесь соблюдать господину Огюсту Вабру верность  во
всем, как подобает, согласно заповеди божьей, верной  жене  по  отношению  к
своему мужу?
     Но Берта, увидев в руках  Октава  письмо  и  со  страстным  нетерпением
ожидая  пощечин,  перестала,  слушать  священника  и   через   кончик   фаты
поглядывала на происходящее. На  миг  наступило  неловкое  молчание.  Однако
сообразив, что ждут ее ответа, она скороговоркой и наобум проронила:
     - Да, да.
     Аббат Модюи с удивлением посмотрел в ту сторону, куда  был  обращен  ее
взгляд. Он понял, что происходит  что-то  необычное,  и  им  самим  овладела
какая-то   странная   рассеянность.   Рассказ   о   случившемся   постепенно
распространился по церкви, - все уже были в курсе  дела.  Дамы,  бледные,  с
серьезными лицами, не сводили глаз с Октава.  Мужчины  усмехались,  стараясь
сдержать овладевшее ими шаловливое настроение.  Г-жа  Жоссеран  еле  заметно
пожимала плечами, успокаивая этими знаками г-жу  Дюверье.  Казалось,  Валери
одна была увлечена обрядом венчания; она как бы прониклась  умилением  и  не
замечала ничего остального.
     - "Мой котеночек, как я был счастлив вчера!"  -  изображая  глубочайшее
изумление, снова перечитывал Октав.
     - Ровно ничего не понимаю, - произнес он, возвращая письмо мужу. -  Это
не мой почерк. Наконец, взгляните сами.
     И вынув из кармана записную книжку, куда  он,  как  аккуратный  молодой
человек, записывал расходы, Октав показал ее Теофилю.
     - Как так не ваш почерк? - растерянно пробормотал тот. - Да  вы  просто
смеетесь надо мной... Это должен быть ваш почерк...
     Священник в эту минуту как раз намеревался осенить  крестным  знамением
левую руку Берты, но взгляд его был устремлен в другую  сторону,  и  он,  по
ошибке, благословил ее правую руку.
     - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti {Во имя отца и сына  и
святого духа (лат.).}.
     - Amen! - подхватил служка, который, желая видеть, что происходит, тоже
поднимался на носки.
     В конце  концов  удалось  замять  скандал.  Дюверье  убедил  совершенно
сбитого с толку Теофиля, что письмо никоим образом не могло быть  от  Октава
Муре.  Свидетели  этой  сцены  испытали  что-то  похожее  на  разочарование.
Послышались вздохи, были брошены резкие словечки. И когда общество, все  еще
взбудораженное происшедшим, опять повернулось к алтарю, Берта и  Огюст  были
уже обвенчаны, она - словно даже и не заметив этого, он -  не  пропустив  ни
единого произнесенного священником слова, весь поглощенный  торжественностью
момента и по-прежнему испытывая адскую головную  боль,  от  которой  у  него
щурился левый глаз.
     - Детки наши дорогие! - сказал  дрожащим  от  умиления  голосом  папаша
Жоссеран, обратившись к старику Вабру, который с самого  начала  обряда  был
занят исключительно тем, что подсчитывал зажженные свечи, поминутно сбиваясь
и принимаясь считать сызнова.
     Церковь опять огласилась звуками органа, аббат Модюи снова  появился  в
облачении,  певчие  затянули   мессу.   Это   было   торжественное,   пышное
богослужение с пением и органом.
     Дядюшка Башелар тем временем обходил приделы и, не  понимая  ни  слова,
читал латинские надписи на надгробных плитах. Особенно привлекла его надпись
на могиле герцога де Креки. Трюбло и Гелен подошли к Октаву, желая  выведать
у него подробности. И все  трое,  забравшись  за  кафедру,  хихикали.  Пение
звучало все громче и громче, временами налетая точно порывы  бурного  ветра.
Служки размахивали кадильницами,  порою  раздавался  звон  колокольчиков,  а
когда наступала минутная тишина, до слуха  доносилось  невнятное  бормотание
стоявшего перед алтарем священника.
     Теофилю не стоялось на месте; совершенно сбитый с толку, он не отпускал
от  себя  Дюверье,  без  конца  приставал  к  нему  с   какими-то   нелепыми
соображениями и все не мог уяснить себе, что человек, которого он  видел  на
церковной паперти, и тот, который написал письмо, - разные лица. Собравшиеся
продолжали внимательно следить за  каждым  его  жестом.  Казалось,  что  вся
церковь оживленно обсуждает происшествие  и  что  снующий  причт,  и  латынь
молитв, и музыка, и курение ладана, - все связано с этим.
     Когда аббат Модюи, прочитав Pater {"Отче наш" (лат.).}, сошел с амвона,
чтобы в  последний  раз  благословить  новобрачных,  он  окинул  недоуменным
взглядом свою  взволнованную  паству,  стоявшую  на  фоне  кричащей  роскоши
главного нефа и боковых приделов, в ярком дневном свете, лившемся  из  окон.
Он  пытался  понять,  что  означают   эти   возбужденные   лица   женщин   и
сдержанно-игривые смешки мужчин.
     - Ни в чем не признавайтесь! - мимоходом шепнула г-жа Жоссеран  Валери,
когда все семейство, по окончании мессы, направилось к ризнице.
     В ризнице новобрачные  и  свидетели  первыми  расписались  в  церковной
книге. Пришлось, однако, подождать Кампардона, который увел дам  за  алтарь,
позади дощатой перегородки, чтобы показать им  свои  работы  по  реставрации
Голгофы. Наконец он появился и, извинившись, размашистым почерком занес свое
имя в книгу записей. Аббат Модюи, из уважения к  обеим  семьям,  счел  своим
долгом собственноручно передавать перо подходившим к столу, пальцем указывая
место, где следует расписываться.
     И здесь, в  этом  помещении  строгого  вида,  с  деревянными  панелями,
насквозь  пропитанными  запахом  ладана,  на  устах  аббата  вновь  заиграла
любезная и снисходительная улыбка безукоризненно светского человека.
     - Ну что, милая барышня, - спросил Кампардон, обратившись к Ортаис. - У
вас не появилось желания последовать примеру сестры?
     Но он сразу же раскаялся в своей  бестактности.  Ортанс,  которая  была
старше сестры, обиженно поджала губы. Кстати, она  в  этот  вечер  надеялась
получить на балу решительный ответ от  Вердье,  на  которого  она  наседала,
чтобы он скорее выбирал между нею и своей "тварью".
     - Еще успею, - сухим тоном ответила она. - Было бы желание...
     И, повернувшись спиной к архитектору, она накинулась  на  своего  брата
Леона, который, как всегда опоздав, появился только теперь:
     - Как это мило! Папа и мама прямо в восторге от тебя... Не  явиться  на
венчание своей родной сестры!  А  мы  ведь  ждали  тебя  вместе  с  госпожой
Дамбревиль!
     - Госпожа Дамбревиль делает то, что ей заблагорассудится, а я делаю то,
что в моих возможностях! - резким тоном ответил молодой человек.
     Любовники были в натянутых отношениях. Леон,  который  мирился  с  этой
связью исключительно в надежде, что г-жа  Дамбревиль  устроит  ему  выгодный
брак, находил, что она слишком долго не отпускает его от себя. Он уже  целые
две недели приставал к ней, требуя, чтобы она выполнила свое обещание.
     Она же, совершенно  обезумев  от  любви,  стала  даже  жаловаться  г-же
Жоссеран на "причуды" ее сына; поэтому мать собиралась сделать ему  выговор,
сказать ему, что он не любит и не уважает своих родных, раз он пренебрегает,
как нарочно, самыми торжественными семейными событиями. Но Леон высокомерным
тоном молодого демократа привел свои доводы: непредвиденная работа,  срочный
доклад для депутата, при котором он  состоит  секретарем,  в  связи  с  этим
множество хлопот и беготня по различным, крайне важным делам.
     -  Но  ведь  бракосочетание  -  такое  недолгое  дело!  -   необдуманно
произнесла г-жа Дамбревиль, бросив умоляющий взгляд на  своего  любовника  с
целью смягчить его сердце.
     - Не всегда! - сердито отрезал тот и отошел в сторону, чтобы поцеловать
Берту и пожать руку своему новоявленному зятю.
     А г-жа Дамбревиль, разряженная в платье цвета опавших листьев, бледнела
все больше; терзаемая любовной мукой, она силилась как-то  приосаниться;  на
губах  ее  блуждала  неопределенная  улыбка,  которой  она  встречала   всех
входивших в Двери ризницы.
     Через ризницу проходили друзья, знакомые и прочие лица, приглашенные на
брачную  церемонию.  Новобрачные,  стоя  друг  подле  друга-,  с   одинаково
восторженным и несколько смущенным видом без  конца  пожимали  чьи-то  руки.
Жоссеранов и Дюверье совершенно  затормошили  поздравлениями.  Они  порой  с
недоумением переглядывались, так как Башелар привел с собой каких-то  никому
неведомых людей, которые говорили слишком громко.  Мало-помалу  образовалась
теснота, все сбились  в  кучу,  замелькали  протянутые  над  головами  руки;
молодые девушки едва протискивались между  мужчинами  с  толстыми  брюшками,
путаясь подолами своих юбок в ногах чьих-то отцов,  братьев  и  дядюшек,  от
которых так и несло развратом,  притаившимся  где-нибудь  в  добропорядочном
буржуазном квартале.
     Гелен и Трюбло, отойдя в  сторону,  рассказывали  Октаву,  что  Дюверье
накануне чуть не застал Клариссу на месте преступления, после чего  она  для
отвода глаз вынуждена была удвоить свою благосклонность к нему.
     - Глядите! Он целует  новобрачную!  -  пробормотал  Гелен.  -  Наверно,
здорово аппетитно!
     Публика постепенно стала расходиться. Остались  только  родственники  и
близкие знакомые.  Среди  рукопожатий  и  взаимных  приветствий  злополучный
инцидент с Теофилем продолжал передаваться из уст в уста. По существу, ни  о
чем другом и не говорили, если не считать произносившихся вслух  трафаретных
фраз, уместных  по  случаю  торжества.  Г-жа  Эдуэн,  лишь  сейчас  узнав  о
случившемся,  смотрела  на  Валери  с  изумлением   женщины,   для   которой
добродетель так же естественна, как здоровье. Аббата  Л1одюи,  видимо,  тоже
кто-то посвятил  в  эту  историю,  потому  что  любопытство  его  было  явно
удовлетворено. И он напустил на себя еще более благостный  и  умильный  вид,
чем обычно, как бы стараясь не замечать тайных слабостей своей  паствы.  Еще
одна  внезапно  открывшаяся  кровоточащая  язва,  на  которую  ему   следует
набросить покров религии! Он счел  своим  долгом  с  минуту  побеседовать  с
Теофилем, осторожно заговорил с ним о всепрощении и о неисповедимости  путей
господних,  пытаясь,  главным   образом,   замять   скандал;   горестным   и
сострадательным движением он простирал длань над собравшимися, словно  желая
скрыть от самого неба их постыдные деяния.
     - Хорошо ему рассуждать, этому священнику! Был бы он в моей шкуре!..  -
пробормотал по адресу аббата Теофиль, у которого от этого увещевания  голова
окончательно пошла кругом.
     Валери, для большей уверенности не  отпускавшая  от  себя  г-жу  Жюзер,
выказала взволнованность, слушая слова примирения, с  которыми  аббат  Модюи
решил обратиться и к ней. Затем, когда публика уже выходила из  церкви,  она
пропустила впереди себя Берту, которую вел под руку Огюст, и подошла к обоим
отцам.
     - Надеюсь, вы довольны?  -  обратилась  она  к  г-ну  Жоссерану,  желая
показать, что она нимало не смущена. - Поздравляю вас.
     - Да, да! - сказал Вабр,  как  всегда  тягуче  произнося  слова.  -  По
крайней мере одной заботой меньше!
     Тем временем Трюбло и Гелен носились как угорелые,  рассаживая  дам  по
каретам. Г-жа Жоссеран, чья шаль собирала толпу зевак, заупрямилась, пожелав
остаться последней на тротуаре, чтобы подольше насладиться своим  торжеством
матери, выдавшей дочь замуж.
     Состоявшийся вечером свадебный обед в отеле Лувр был омрачен все той же
злополучной историей с Теофилем.  Это  было  прямо  какое-то  наваждение.  О
событии толковали весь день - в экипажах, на прогулке  в  Булонском  лесу...
Дамы, все как одна, сошлись на том, что мужу не мешало бы найти  это  письмо
днем позже. Впрочем, к обеду были приглашены  только  родственники  и  самые
близкие  знакомые.  Наибольшее  оживление  вызвал  тост  дядюшки   Башелара,
которого Жоссеранам волей-неволей пришлось пригласить, несмотря на  то,  что
они сильно опасались его поведения. Напившись уже за жарким, он поднял  свой
бокал и увяз в первой же фразе: "Я счастлив счастьем, которое испытываю...";
он  без  конца  повторял  эту  фразу  и  никак  не  мог  из  нее  выбраться.
Присутствующие  снисходительно  улыбались.  Огюст  и  Берта,  изнемогая   от
усталости, время от времени переглядывались между  собой,  и,  казалось,  их
удивляло, что они сидят друг против друга. Однако затем, как бы опомнившись,
они принимались смущенно разглядывать свои тарелки.
     На бал было приглашено  около  двухсот  человек.  Три  люстры  освещали
огромный красный зал, откуда вынесли всю мебель, кроме стульев, которые были
расставлены рядами вдоль стен. Угол  возле  камина  отвели  для  небольшого,
оркестра. В гостиной по соседству был устроен буфет. Помимо этого, обе семьи
оставили за собой комнату, куда они могли удаляться для отдыха.
     Как раз в тот момент,  когда  г-жа  Дюверье  вместе  с  г-жой  Жоссеран
встречали первых гостей, бедняга Теофиль, которого держали под наблюдением с
самого утра, позволил себе недопустимо грубую выходку.  Кампардон  пригласил
Валери на первый тур вальса. Она засмеялась,  и  мужу  этот  смех  показался
вызывающим.
     - Вы смеетесь... вы смеетесь... - запинаясь проговорил он.  -  Скажите,
от кого письмо?.. Оно же все-таки написано кем-то!
     Ответы Октава настолько запутали его, что он  целых  полдня  размышлял,
пока не додумался до этой мысли. И теперь она упорно засела у него в  мозгу:
если это не Муре, значит кто-то другой; и он требовал назвать этого другого.
И когда Валери, ничего не ответив, хотела отойти прочь, он сжал  ей  руку  и
стал с яростью ее  выкручивать,  злобно  повторяя,  как  раскапризничавшийся
ребенок:
     - Я сломаю тебе руку!.. Говори, от кого письмо!
     Валери, перепуганная, еле сдерживаясь,  чтобы  не  закричать  от  боли,
смертельно побледнела. Кампардон почувствовал, что она в бессилии падает ему
на плечо и что у нее начинается один из  тех  нервных  припадков,  во  время
которых она часамb бьется в судорогах. Он едва успел подхватить ее и, отведя
в комнату, предназначенную для членов  обоих  семейств,  уложил  на  диване.
Вслед за ним туда бросились  дамы  -  г-жа  Дамбревиль  и  г-жа  Жюзер;  они
принялись ее расшнуровывать, а Кампардон тем временем скромно удалился.
     Лишь трое или четверо из находившихся в зале гостей успели заметить эту
грубую выходку. Г-жа Жоссеран вместе с г-жой  Дюверье  продолжали  принимать
гостей;  поток  черных  фраков  и  светлых  туалетов   заполнял   просторное
помещение. То и дело слышались любезные речи, перед новобрачной  беспрерывно
появлялись все новые и новые улыбающиеся лица - толстые физиономии  папаш  и
мамаш, худенькие личики девушек, лукавые и  выражавшие  сочувствие  гримаски
молоденьких дам.  В  глубине  зала  какой-то  музыкант  настраивал  скрипку,
издававшую жалобные отрывистые звуки.
     - Сударь, я прошу у вас прощения! - произнес Теофиль, подойдя к Октаву,
с которым он встретился взглядом, когда выкручивал жене руку.  -  Всякий  на
моем месте заподозрил бы вас, не правда ли? И в доказательство того,  что  я
понял свою ошибку, позвольте пожать вам руку.
     Он пожал Октаву руку и отвел  его  в  сторону,  чувствуя  непреодолимую
потребность  излить  перед  кем-нибудь  душу,  высказать  все,  что  у  него
наболело.
     - Ах, сударь! Если бы вы только знали...
     И он стал долго и подробно рассказывать молодому человеку о своей жене.
Девушкой она отличалась хрупким сложением. Бывало,  в  шутку  говорили,  что
замужество пойдет ей впрок. Она росла без воздуха, в душной  лавчонке  своих
родителей, где он, Теофиль, в продолжение трех месяцев каждый вечер  навещал
ее. Она казалась ему такой милой, покорной, правда, несколько  грустной,  но
очаровательной девушкой.
     - И, как видите, сударь, замужество нисколько не поправило ее здоровья,
скорее наоборот... Не прошло и нескольких недель, как она  стала  совершенно
невыносима,  и  мы  никак  не  могли  поладить   между   собой...   Начались
нескончаемые ссоры из-за пустяков... Поминутно у нее менялось  настроение  -
то смеется, то неизвестно по какой причине ударится в  слезы...  А  вдобавок
еще всякие нелепые идеи, причуды, которые хоть кого сведут с  ума,  какая-то
постоянная потребность бесить людей. Короче говоря, семейный очаг  стал  для
меня адом.
     - Странно, очень странно, - проронил  Октав,  чувствуя,  что  ему  надо
что-то сказать.
     Тогда муж, мертвенно бледный, вытягиваясь  на  своих  коротких  ножках,
чтобы придать себе больше внушительности и казаться менее смешным, заговорил
о том, что он называл дурным поведением этой несчастной.  Уже  два  раза  до
этого он заподозрил ее в измене. Но, будучи сам в высшей степени  порядочным
человеком, он всячески отгонял от себя эту мысль. На сей  раз,  однако,  все
слишком очевидно. Какие уж тут могут быть  сомнения,  не  правда  ли?  И  он
трясущимися  пальцами  то  и  дело  нащупывал  у  себя  в  жилетном  кармане
злополучное письмо.
     - Я бы понял, если бы она делала это ради денег! Но она за  это  ничего
не получает, я в этом уверен. Иначе бы я заметил... Скажите же  на  милость,
из-за чего она так беснуется? Я с  ней  очень  ласков,  в  доме  она  полная
хозяйка. Просто ума не приложу... Если вы, сударь,  что-нибудь  понимаете  в
этом деле, ради бога объясните мне...
     - Странно, очень странно, - снова повторил Октав, чувствуя себя неловко
от излияний Теофиля и думая лишь о том, как бы от  него  отделаться.  Однако
муж, лихорадочно жаждавший во что бы то ни стало узнать правду, не  отпускал
его от себя.
     Тут в зал опять вошла  г-жа  Жюзер  и  зашептала  что-то  на  ухо  г-же
Жоссеран, которая  в  эту  минуту  учтивым  наклоном  головы  приветствовала
крупного ювелира из Пале-Рояля. Г-жа Жоссеран повернулась  в  ее  сторону  и
вместе с ней поспешно вышла в соседнюю комнату.
     - По-моему, у вашей жены очень  сильный  нервный  припадок,  -  заметил
Октав Теофилю.
     - Полноте! - с яростью возразил тот, сожалея, что он не болен,  что  за
ним так не ухаживают, как за его женой.  -  Да  она  и  рада,  когда  у  нее
припадок! Все тогда становятся на