ли появляться и другие гости. Вскоре к тем, кто  был  на  обеде,
присоединились Кампардон, аббат Модюи,  доктор  Жюйера;  не  хватало  только
Трюбло, который исчез сразу по выходе из-за стола. Со второй же фразы беседа
перешла на политику. Прения в Палатах сильно занимали присутствующих, и  они
все еще обсуждали успех списка оппозиции, целиком  прошедшего  в  Париже  во
время майских выборов {На выборах в Законодательный корпус 31 мая -  1  июня
1863  года  в  Париже  не  прошел  ни   один   официальный   кандидат,   что
свидетельствовало  о  росте  недовольства   режимом   в   различных   кругах
общества.}.   Этот   триумф   фрондирующей   буржуазии   смутно    беспокоил
собеседников, несмотря на их кажущуюся радость.
     - Бог мой, Тьер, несомненно, талантливый человек. Но он вносит  в  свои
речи о мексиканской экспедиции столько  язвительности,  что  они  совсем  не
достигают цели, - заявил Леон.
     По ходатайству г-жи Дамбревиль его только что назначили докладчиком при
государственном совете, и он сразу изменил свои воззрения. От  честолюбивого
демагога  в  нем  не  осталось  ничего,  кроме  несноснейшего  фанатического
доктринерства.
     - Раньше вы во всех ошибках обвиняли правительство, - улыбаясь,  сказал
доктор. - Надеюсь, вы хотя бы голосовали за Тьера.
     Молодой  человек  уклонился  от  ответа.   Теофиль,   который   страдал
несварением желудка и которого  снова  терзали  сомнения  в  верности  жены,
воскликнул:
     - Я, например, голосовал за него...  Раз  люди  отказываются  жить  как
братья, тем хуже для них!
     - И тем хуже для вас, не так ли? - заметил Дюверье, говоривший мало, но
глубокомысленно.
     Теофиль растерянно взглянул на него. Огюст уже не  решался  признаться,
что тоже голосовал за Тьера. Но тут, ко всеобщему удивлению, дядюшка Башелар
высказал легитимистские взгляды {Легитимисты - крайние реакционеры,  главным
образом родовитые дворяне, сторонники легитимной  (буквально  -  "законной")
монархии Бурбонов; во время Второй империи были весьма непопулярны в  массах
и политически бессильны. Многие роялисты-легитимисты примкнули к  империи.}:
в глубине души он считал  это  признаком  хорошего  тона.  Кампардон  горячо
одобрил его; сам он  воздержался  от  голосования,  потому  что  официальный
кандидат, Девенк, не был достаточно надежен с  точки  зрения  церкви.  Затем
архитектор разразился негодующей речью против недавно опубликованной  "Жизни
Иисуса" {"Жизнь Иисуса" -  вышедшее  в  1863  году  произведение  известного
французского ученого, историка и филолога Эрнеста Ренана (1823-1892).  Ренан
подверг критическому пересмотру евангельскую легенду о Христе. Книга вызвала
ярость клерикалов, и в 1864 году Ренан был  лишен  профессорской  кафедры  в
Коллеж де Франс.}.
     - Это не книгу следовало бы сжечь, а ее автора! - повторял он.
     - Вы, пожалуй, впадаете в крайность, друг мой, - примирительно  заметил
аббат, прервав Кампардона.  -  Но  симптомы  уже  в  самом  деле  становятся
грозными... Говорят, что надо  изгнать  папу,  в  парламенте  переворот,  мы
находимся на краю пропасти.
     - Тем лучше! - коротко сказал доктор Жюйера.
     Тут возмутились все присутствующие. А Жюйера возобновил свои нападки на
буржуазию, предрекал, что она полетит вверх  тормашками  в  тот  час,  когда
народ захочет в свой черед насладиться жизнью; остальные то и  дело  яростно
перебивали  доктора,  кричали,  что  буржуазия  -  воплощение   добродетели,
трудолюбия, национального богатства. Наконец  голос  Дюверье  покрыл  другие
голоса. Советник открыто признался, что  опустил  бюллетень  за  Девенка  не
потому, что Девенк является подлинным выразителем его взглядов,  но  потому,
что он - знамя порядка. Да, ужасы  террора  девяносто  третьего  года  могут
повториться. Руэр, замечательный  государственный  деятель,  который  теперь
занял место Бильо, прямо предсказывал это с  трибуны  {Руэр  -  политический
деятель Второй империи, был  назначен  после  смерти  Бильо,  в  1863  году,
государственным  министром.  Агенты  империи  усердно  запугивали  буржуазию
"красным  призраком",  чтобы  обеспечить  правительству  ее   безоговорочную
поддержку.}. И Дюверье закончил следующими образными словами:
     - Победа вашего списка - первый толчок, потрясший здание. Смотрите, как
бы оно не рухнуло и не раздавило вас!
     Собеседники умолкли, испугавшись втайне, что слишком увлеклись и  могли
повредить  этим  своей  личной  безопасности.  Они  представили  себе,   как
почерневшие от пороха и крови рабочие врываются к ним  в  дом,  насилуют  их
служанок и пьют их вино. Император  несомненно  заслужил  урок;  однако  они
начинали сожалеть, что уж чересчур строго проучили его.
     - Не волнуйтесь! - насмешливо заключил  доктор.  -  Вас  еще  спасут  -
ружейными выстрелами.
     Но он хватил через край, его  обозвали  чудаком.  Впрочем,  Жюйера  был
обязан сохранением своей врачебной практики именно этой репутации оригинала,
и он продолжал в том же духе, вернувшись к вечному спору с аббатом  Модюи  о
предстоящем исчезновении церкви. Теперь Леон держал сторону  священника:  он
любил рассуждать о провидении и по воскресеньям сопровождал г-жу  Дамбревиль
к девятичасовой обедне.
     Тем  временем  общество  становилось  все  более  многолюдным,  большая
гостиная  заполнялась  дамами.  Валери  и  Берта  шушукались,   как   добрые
приятельницы. Госпожа Кампардон  номер  два,  которую  архитектор  привел  с
собой, вероятно, с целью заменить бедняжку Розу, уже улегшуюся в  постель  с
томиком Диккенса, делилась с г-жой Жоссеран рецептом экономной стирки  белья
без мыла, Ортанс же, сев одна  в  сторонке,  не  сводила  глаз  с  дверей  в
ожидании Вердье.  Но  вдруг  Клотильда,  беседовавшая  с  г-жой  Дамбревиль,
встала, приветливо протянув  руки.  Вошла  ее  подруга,  жена  Октава  Муре.
Свадьба состоялась по окончании траура г-жи Эдуэн, в первых числах ноября.
     - А твой муж? - спросила хозяйка  дома.  -  Надеюсь,  он  сдержит  свое
обещание?
     - Да, да, - ответила улыбающаяся Каролина.  -  Он  сейчас  придет,  его
задержало в последнюю минуту какое-то дело.
     Гости перешептывались, с любопытством смотрели на нее - такую красивую,
безмятежную, неизменно любезную и уверенную в себе женщину, которой во  всем
сопутствует удача. Г-жа Жоссеран пожала ей руку, как будто обрадованная, что
снова  свиделась  с  ней.  Берта  и  Валери,  прервав   болтовню,   спокойно
разглядывали г-жу Муре, изучая подробности ее  наряда,  -  соломенно-желтого
платья, отделанного кружевом. Но в этой  атмосфере  столь  мирного  забвения
прошлого равнодушный к политике Огюст, стоя  в  дверях  маленькой  гостиной,
выказывал все признаки изумления и негодования. Как! Его  сестра  пригласила
бывшего любовника Берты с женой! К обиде обманутого мужа  примешивалась  еще
злоба  и  зависть  коммерсанта,  разоренного  победившим  конкурентом,   ибо
"Дамское счастье", расширившись  и  открыв  особый  отдел  шелков,  вынудило
Огюста, который израсходовал все  средства,  взять  себе  компаньона.  Огюст
подошел поближе и, в то время как гости  осыпали  г-жу  Муре  комплиментами,
шепнул на ухо Клотильде:
     - Ты прекрасно знаешь, что я этого не потерплю.
     - Чего? - удивленно спросила сестра.
     - Жена еще куда ни шло! Она мне ничего не  сделала...  Но  если  явится
муж, я схвачу Берту за руку и на глазах у всех выйду с ней вон!
     Г-жа Дюверье взглянула на него и пожала плечами.  Уж  конечно,  она  не
собирается потакать его капризам и отказываться от знакомства  с  Каролиной,
самой давнишней своей подругой. Да разве кто-нибудь помнит  о  той  истории?
Лучше  не  ворошить  этих  дел,  о  которых  уже  все  забыли,  кроме  него.
Взволнованный Огюст обратился за поддержкой к Берте,  рассчитывая,  что  она
тут же встанет и последует за ним, но Берта, нахмурив брови, призвала его  к
порядку: с ума он сошел? Неужели он хочет казаться еще  более  смешным,  чем
когда-либо?
     - Но ведь я хочу уйти именно для того, чтобы не быть смешным! -  сказал
он в отчаянии.
     Тут г-жа Жоссеран наклонилась к нему и сурово заметила:
     - Это становится непристойным, на нас смотрят. Ведите же себя  прилично
хоть раз в жизни.
     Он замолчал, но не покорился. Всем стало неловко. Одна лишь г-жа  Муре,
сев,  наконец,  напротив  Берты,  рядом  с  Клотильдой,  улыбаясь,   хранила
спокойствие. Дамы следили за Огюстом: он скрылся в оконной нише, той  самой,
где когда-то решилась его женитьба. От раздражения у него началась  мигрень,
время от времени он прижимался лбом к ледяным стеклам.
     Впрочем, Октав пришел  очень  поздно.  Дойдя  до  площадки  у  квартиры
Дюверье, он встретился с закутанной в шаль г-жой Жюзер, спускавшейся сверху.
Она пожаловалась на боль в груди, уверяя, что встала лишь  для  того,  чтобы
сдержать данное Дюверье обещание. Однако болезненное состояние  не  помешало
ей броситься в объятия молодого человека, поздравляя его с женитьбой:
     - Как я рада, друг мой,  что  вы  достигли  такого  блестящего  успеха!
Право! Я уже совсем было отчаивалась, никогда бы не  поверила,  что  вы  так
далеко пойдете! Скажите-ка, негодник, чем вы прельстили эту женщину?
     Октав, улыбаясь, расцеловал ее  пальчики.  Но  тут  кто-то,  взбегавший
вверх с легкостью лани, помешал им; изумленному Октаву показалось,  что  это
Сатюрнен. Это и в самом деле был Сатюрнен, вернувшийся за неделю до того  из
Мулино, так как доктор  Шассань  вторично  отказался  держать  его  у  себя,
по-прежнему  не  считая  его  безумие  достаточно  выраженным.  Сумасшедший,
вероятно, направлялся к Мари Пишон, провести  у  нее  вечер,  что  он  делал
обычно в те дни,  когда  его  родители  принимали  гостей.  И  вдруг  Октаву
вспомнились былые времена. Ему казалось, что сверху доносится голос  Мари  -
будто она чуть слышно напевает романс, заполняя этим пустоту проводимых дома
часов; Октав снова видел ее перед  собой,  как  всегда  одну,  у  колыбельки
спящей Лилит,  дожидающуюся  возвращения  Жюля  с  покорностью  никчемной  и
кроткой женщины.
     - Желаю вам всяческого счастья  в  семейной  жизни,  -  повторяла  г-жа
Жюзер, нежно пожимая Октаву руки.
     Чтобы не входить  вместе  с  нею  в  гостиную,  Октав,  снимая  пальто,
задержался в прихожей; в это время из коридора, ведущего в  кухню,  выскочил
Трюбло, во фраке, с непокрытой головой и расстроенным лицом.
     - Вы знаете, ведь ей очень плохо!  -  прошептал  он,  в  то  время  как
Ипполит провожал г-жу Жюзер в гостиную.
     - Кому это? - спросил Октав.
     - Адели, служанке Жоссеранов!
     Узнав, что она нездорова, Трюбло, выйдя из-за стола, поднялся к ней; он
проявил отеческое участие к больной. У нее,  видимо,  сильная  холерина;  ей
надо бы выпить хороший стакан горячего вина, а у нее даже сахара нет.
     - Правда, ведь  вы  теперь  женаты,  проказник!  -  воскликнул  Трюбло,
увидев,  что  его  приятель  равнодушно  улыбается.   -   Вам   теперь   уже
неинтересно... А я и забыл совсем, глядя, как вы  любезничаете  в  уголке  с
госпожой "Все, что хотите, только не это"!
     Молодые люди вместе вошли в гостиную. Дамы  как  раз  вели  разговор  о
прислуге; они так увлеклись, что поначалу и  не  заметили  вошедших.  Все  с
любезным видом одобряли г-жу Дюверье, которая смущенно объясняла, почему она
оставила у себя Клеманс и Ипполита: лакей очень груб, но горничная так умело
помогает одеваться, что поневоле станешь  закрывать  глаза  на  все  прочее.
Валери и Берте никак не удавалось  раздобыть  приличных  служанок;  они  уже
отчаялись найти что-либо подходящее, перебывав во всех  конторах  по  найму;
присылаемые оттуда избалованные служанки вихрем проносились через их  кухни,
не задерживаясь в них. Г-жа Жоссеран ожесточенно бранила Адель,  рассказывая
о новых примерах ее немыслимой глупости и неряшества; но тем не менее она не
давала ей расчета. Что до госпожи Кампардон  номер  два,  та  рассыпалась  в
похвалах Лизе: золото, а не девушка,  ее  ни  в  чем  не  упрекнешь,  короче
говоря, одна из тех редкостных служанок, которым стоит хорошо платить.
     - Она у нас  теперь  как  член  семьи,  -  заявила  Гаспарина.  -  Наша
маленькая Анжель ходит на занятия в здание ратуши, и  Лиза  провожает  ее...
Они могут не возвращаться целый день, мы все равно спокойны.
     В  эту  минуту  дамы  заметили  Октава;  он  подходил  к   ним,   чтобы
поздороваться с Клотильдой.  Берта  посмотрела  на  него,  затем  совершенно
просто и непринужденно вернулась к беседе с Валери, обменявшейся  с  Октавом
дружеским взглядом бескорыстной приятельницы.  Остальные  -  г-жа  Жоссеран,
г-жа Дамбревиль - хоть и не бросились к нему навстречу,  но  поглядывали  на
него с сочувственным интересом.
     - Вот и вы, наконец! - очень любезно  сказала  Клотильда.  -  А  я  уже
начинала опасаться за наш хор.
     Г-жа Муре кротко пожурила мужа за то, что он заставил себя ждать; Октав
принес свои извинения.
     - Но я никак не мог, друг мой... Мне крайне неловко, сударыня... Теперь
я весь к вашим услугам.
     Тем временем дамы с беспокойством  поглядывали  на  оконную  нишу,  где
укрылся Огюст. Была минута, когда они испугались, -  услыхав  голос  Октава,
Огюст обернулся. У него, вероятно, вовсю разыгралась головная  боль,  потому
что глаза его были мутны, он ничего не видел после уличного мрака. Однако он
собрался с духом, опять подошел сзади к сестре и сказал ей:
     - Пусть они уходят, или уйдем мы.
     Клотильда снова пожала плечами. Тут Огюст как будто решил дать ей время
подумать: он подождет еще несколько минут, тем более что Трюбло увел  Октава
в маленькую гостиную.  Но  дамы  не  успокаивались,  они  слышали,  как  муж
прошептал на ухо жене:
     - Если он еще придет сюда, ты  встанешь  и  пойдешь  за  мной...  Иначе
можешь возвращаться к матери.
     В маленькой гостиной мужчины оказали Октаву не менее  дружеский  прием.
Правда, Леон был подчеркнуто холоден, зато дядюшка Башелар и  даже  Теофиль,
протягивая руку Октаву, как бы  давали  понять,  что  в  семье  забыли  все.
Молодой человек поздравил Кампардона,  накануне  награжденного  орденом;  на
груди у архитектора красовалась широкая  красная  лента.  Сияющий  Кампардон
упрекнул Октава за то, что тот никогда не зайдет  провести  часок  с  Розой:
можно быть женатым, но все же не следует  забывать  друзей  пятнадцатилетней
давности. Октав же удивленно и с беспокойством  глядел  на  Дюверье.  Он  не
видел его после выздоровления  и  рассматривал  с  чувством  неловкости  его
свернутую на сторону  челюсть,  делавшую  лицо  кривым.  Когда  же  советник
заговорил, Октав еще больше удивился: голос Дюверье стал на два  тона  ниже,
совсем уже замогильным.
     - Вы не находите, что он куда лучше выглядит? - сказал  Трюбло  Октаву,
уводя его к  дверям  большой  гостиной.  -  Положительно,  это  придает  ему
какую-то величественность. Я видел позавчера, как он председательствовал  на
суде... Да вот они как раз говорят об этом.
     И  в  самом  деле,  собеседники  перешли   от   политики   к   вопросам
нравственности. Они слушали Дюверье, рассказывавшего им  подробности  одного
дела; советник так провел его, что сразу привлек к себе внимание.  Его  даже
собираются назначить председателем судебной палаты и  произвести  в  офицеры
ордена Почетного Легиона. Речь шла о  детоубийстве,  совершенном  уж  больше
года назад. Бесчеловечная мать, по его словам, настоящая дикарка,  оказалась
жившей прежде у него в  доме  башмачницей,  той  самой  высокой,  бледной  и
грустной женщиной, чей огромный живот так возмущал Гура. И ведь как она была
глупа при этом! Даже не сообразив, что подобный живот  мог  ее  выдать,  она
разрезала ребенка надвое и спрятала его в шляпной картонке. Она, разумеется,
рассказала присяжным целый нелепый роман: будто бы ее обольстили и  бросили,
потом она жила в нужде, голодала, а при виде малютки, которого ей нечем было
кормить, отчаяние помрачило ей рассудок; короче  говоря,  все  то,  что  эти
женщины обычно рассказывают. Но поучительный пример  был  просто  необходим.
Дюверье  хвалился  тем,  что  обобщил  прения  сторон  с  той  поразительной
ясностью, которая подчас предрешает вердикт присяжных.
     - И к чему вы ее приговорили? - спросил доктор.
     - К пяти годам заключения, -  ответил  советник  своим  новым  голосом,
гнусавым и загробным. - Пора обуздать разврат, не то он затопит весь Париж.
     Трюбло подтолкнул локтем Октава; им обоим была хорошо известна  история
с неудавшимся самоубийством.
     - Вы слышите? - прошептал Трюбло.  -  Нет,  кроме  шуток,  это  оказало
превосходное действие на его голос: он еще больше трогает  вас,  он  доходит
теперь до самого сердца, правда? А если б вы видели Дюверье, когда он стоял,
задрапированный в широкую красную мантию,  со  своей  перекошенной  рожей...
Честное слово, мне  даже  стало  страшно,  это  было  нечто  необыкновенное!
Понимаете, какой-то особый шик чувствовался в этом величии, - у меня мурашки
по телу забегали!
     Но тут Трюбло умолк,  прислушиваясь  к  разговору  сидевших  в  большой
гостиной дам, которые опять толковали о прислуге. Г-жа Дюверье  предупредила
утром Жюли, что  рассчитает  ее  через  неделю;  девушка,  конечно,  неплохо
стряпает  всякие  блюда,   но   пристойное   поведение   важнее   всего.   В
действительности же Клотильда, предупрежденная доктором Жюйера, беспокоилась
о здоровье сына; она терпела его проделки в собственном  доме,  чтобы  иметь
возможность следить за ними. Однако теперь  у  нее  произошло  объяснение  с
Жюли, прихварывавшей с некоторых  пор;  и  та,  как  примерная  кухарка,  не
имеющая привычки ругаться с господами, согласилась  уйти,  даже  не  пожелав
ответить, что хоть она и плохо ведет себя, тем не менее она не  заболела  бы
этой болезнью, если  б  господин  Гюстав,  сыночек  хозяйки,  не  был  таким
нечистоплотным. Г-жа Жоссеран тотчас же разделила негодование Клотильды: да,
в вопросах нравственности надо быть неумолимой; вот она, например, держит  у
себя свою замухрышку Адель, несмотря на ее неряшливость и  глупость,  только
потому, что эта дуреха, безусловно, порядочная девушка. Тут уж ее  никак  не
упрекнешь!
     - Бедняжка Адель, подумать только... -  пробормотал  Трюбло;  он  снова
расстроился, вспомнив про несчастную служанку, мерзнущую наверху под  тонким
одеялом.
     И, наклонившись к Октаву, он добавил, ухмыляясь:
     - Уж Дюверье-то следовало  бы,  по  крайней  мере,  снести  ей  бутылку
бордоского...
     - Да, господа,  -  продолжал  советник,  -  мы  сами  можем  видеть  по
статистическим таблицам - число детоубийств  угрожающе  растет.  В  нынешнее
время  вы  слишком  много  места  уделяете  доводам   чувств,   слишком   уж
злоупотребляете наукой, вашей так называемой физиологией, - из-за нее вскоре
не будут признавать ни добра, ни зла... Разврат не  лечат,  его  вырывают  с
корнем.
     Возражения советника были  адресованы  доктору  Жюйера,  который  хотел
объяснить приведенный случай с медицинской точки зрения. Впрочем,  остальным
собеседникам все это было не менее  противно,  они  были  столь  же  суровы:
Кампардон решительно не понимал, как люди могут быть  так  порочны,  дядюшка
Башелар защищал детей, Теофиль  требовал  расследования,  Леон  рассматривал
проституцию со стороны ее отношений с  государством.  Тем  временем  Трюбло,
отвечая на вопрос Октава, рассказывал ему о новой любовнице Дюверье, на  сей
раз очень приличной женщине, немного перезрелой, но  романтического  склада,
носящей в душе тот самый идеал, который необходим  советнику,  чтобы  к  его
любви  не  примешивалось  ничто  низменное,  короче   говоря,   это   весьма
положительная особа, вернувшая мир его домашнему очагу; она тянет из Дюверье
сколько может и живет с его приятелями, но без лишнего шума. Потупив  глаза,
молчал только один аббат Модюи, глубоко опечаленный;  душа  священника  была
полна смятения.