стал  ходить  взад  и  вперед,  бросая  косые  взгляды  на
приказчика, которого он подозревал в  сообщничестве  со  своей  женой  и  ее
матерью или по крайней мере в попытке  найти  им  оправдание.  Обеспокоенный
Октав тоже украдкой приглядывался к нему. Он никогда еще не видел  Огюста  в
таком возбужденном  состоянии.  Что  тут  происходит?  Повернув  голову,  он
заметил в глубине  магазина  Сатюрнена,  который  протирал  зеркало  губкой,
смоченной спиртом.  Родные  стали  понемногу  поручать  сумасшедшему  черную
работу, чтобы он по крайней мере не  ел  даром  хлеб.  В  этот  вечер  глаза
Сатюрнена как-то странно блестели. Он подкрался к Октаву и шепнул ему:
     - Берегитесь... Он нашел какую-то бумажку. Да, да,  у  него  в  кармане
бумажка... Если это ваша, будьте осторожны!
     И проворно вернувшись на свое место, он  продолжал  протирать  зеркало.
Октав ничего не понял. С  некоторых  пор  сумасшедший  стал  питать  k  нему
какую-то странную привязанность, ластился к нему, словно  животное,  которое
повинуется инстинкту, угадывая чутьем самые тонкие оттенки  чувства.  Почему
Сатюрнен говорит о какой-то бумаге? Октав не  писал  Берте  писем,  пока  он
только позволял себе бросать на нее нежные взгляды, выжидая  случая  сделать
ей маленький подарок. То была тактика, принятая им по зрелом размышлении.
     - Десять минут двенадцатого!  Дьявол  их  побери!  -  воскликнул  вдруг
Огюст, который никогда не бранился.
     Но как раз в эту минуту дамы  явились.  На  Берте  было  восхитительное
розовое шелковое платье, вышитое белым стеклярусом; ее сестра, как всегда  в
голубом, и мать, как  всегда  в  сиреневом,  щеголяли  все  теми  же  своими
нарядами, крикливыми и замысловатыми, которые переделывались  каждый  сезон.
Г-жа Жоссеран,  величественная,  огромная,  вошла  первой,  чтобы  сразу  же
пресечь готовые хлынуть упреки зятя; предвидя эти  упреки,  они  все  втроем
только что держали совет на углу улицы.  Г-жа  Жоссеран  соблаговолила  даже
объяснить их опоздание, сообщив, что они останавливались по дороге у  витрин
магазинов.  Впрочем,  побледневший  Огюст  не  выказал  ни   словом   своего
недовольства;  он  отвечал  сухо,  сдерживаясь   и   явно   выжидая.   Мать,
предчувствуя  грозу,  по  своему  богатому  опыту  в   супружеских   ссорах,
собиралась  припугнуть  его,  но  ей  все  же  надо  было  уходить,  и   она
ограничилась тем, что сказала:
     - Доброй ночи, дочь моя. И спи спокойно, если хочешь долго жить.
     Огюст, не в силах больше сдерживаться, забыв  о  присутствии  Октава  и
Сатюрнена, тотчас же вытащил из кармана смятый листок бумаги  и,  сунув  его
под нос Берте, прошипел:
     - Это что такое?
     Берта не успела даже снять шляпки. Она густо покраснела.
     - Это? - сказала она. - Это всего лишь счет.
     - Да, счет! И вдобавок за шиньон! Мыслимо ли  -  за  фальшивые  волосы!
Будто у вас уже нет своих волос на голове! Но дело не  в  них.  Вы  оплатили
этот счет; скажите, из каких денег вы его оплатили?
     Молодая женщина, все более и более приходя в  замешательство,  ответила
наконец:
     - Из своих денег, разумеется!
     - Из своих денег! Но ведь у вас их нет. Значит, их вам  кто-нибудь  дал
или вы взяли их здесь... И вообще, имейте в виду, - я знаю все,  вы  делаете
долги... Я готов сносить любые  ваши  капризы,  но  долгов  я  не  потерплю,
слышите? Не потерплю долгов! Ни в коем случае!
     Это кричали в нем его панический  страх,  страх  осторожного  холостяка
перед долгами, его коммерческая честность, заключавшаяся  в  том,  чтобы  не
иметь кредиторов. Он еще  долго  отводил  душу,  попрекая  жену  постоянными
отлучками, беготней по всему Парижу, нарядами, роскошью, на которую  у  него
не было средств. Разве это благоразумно в их положении шататься по улицам до
одиннадцати часов вечера в розовых  шелках,  вышитых  белым  стеклярусом?  С
такими вкусами надо выходить замуж, имея за собой тысяч  пятьсот  приданого.
Впрочем, он прекрасно знает,  чья  тут  вина,  -  вздорной  матери,  которая
обучала дочерей проматывать состояния, не имея даже возможности прикрыть  их
наготу рубашкой в день свадьбы.
     - Не смейте дурно говорить о маме! - подняв голову, воскликнула  Берта,
выведенная, наконец, из терпения. - Ее не в чем упрекать, она всегда была на
высоте... А вот ваша семейка хороша! Люди, которые убили собственного отца!
     Октав, казалось, был так занят ярлыками, что ничего не  слышал.  Однако
он следил уголком глаза за ссорой, с особой  внимательностью  поглядывая  на
Сатюрнена, который, весь дрожа, перестал протирать  зеркало  и  стоял,  сжав
кулаки, с пылающими глазами, готовый вцепиться Огюсту в горло.
     - Оставим в покое нашу родню, - продолжал Огюст. - Достаточно нам своих
семейных дел... Так вот, слушайте: вам придется изменить  ваш  образ  жизни,
потому что я не дам больше ни  одного  су  на  подобные  глупости.  Это  мое
окончательное решение. Вам надлежит быть тут, за кассой, в скромном  платье,
как подобает уважающей себя женщине... А если вы будете делать долги,  тогда
мы увидим...
     Берта так и задохнулась, потрясенная тем, что грубиян-муж  посягнул  на
ее привычки, - ее развлечения, ее наряды. Ее  отрывали  от  всего,  что  она
любила, о чем она мечтала, выходя замуж.  Но  она,  как  истая  женщина,  не
подала вида, что это больно ее задело; она сумела  по-иному  объяснить  свой
гнев, от которого у нее побагровели щеки, и повторила еще резче:
     - Я не позволю вам оскорблять маму! Огюст пожал плечами.
     - Ваша мать! Да вы похожи на нее,  вы  становитесь  безобразной,  когда
доводите себя до подобного состояния... Я больше не узнаю  вас,  я  вижу  ее
перед собой. Мне даже страшно, честное слово!
     Берта внезапно успокоилась и, глядя ему прямо в лицо, заявила:
     - Пойдите-ка, повторите маме то, что вы сказали сейчас, посмотрим,  как
она вышвырнет вас за дверь.
     - Ах так, она вышвырнет меня за дверь! - воскликнул разъяренный муж.  -
Ну хорошо, я немедленно поднимусь наверх и скажу ей все!
     Он действительно направился к двери  и  сделал  это  вовремя,  так  как
Сатюрнен, чьи глаза горели, словно волчьи, уже подкрадывался к  нему  сзади,
чтобы схватить его за горло. Молодая женщина, бессильно опустившись на стул,
прошептала:
     - Боже милосердный! Вот уж за кого бы я никогда не вышла, если б  можно
было начать все сначала.
     Наверху Жоссеран, очень удивленный, сам открыл дверь, потому что  Адель
уже ушла спать. Он только что расположился провести  ночь  за  надписыванием
бандеролей, хоть и ощущал недомогание, на которое жаловался с некоторых пор,
и поэтому был очень смущен, вводя зятя в столовую; стыдясь, что его  застали
врасплох, он заговорил о срочной работе, копии последней  инвентарной  описи
хрустального завода Сен-Жозеф. Но когда Огюст  стал  напрямик  обвинять  его
дочь, жаловаться на ее  долги,  рассказал  о  ссоре,  вызванной  историей  с
шиньоном, у бедного старика задрожали руки - он что-то бессвязно бормотал со
слезами на глазах, пораженный в самое сердце. Его дочь запуталась в  долгах,
живет так, как жил он сам, среди бесконечных семейных сцен! Стало быть,  все
несчастья его  жизни  повторялись  у  его  ребенка!  И  еще  одно  приводило
Жоссерана в ужас: он смертельно боялся, что зять вот-вот поднимет  вопрос  о
деньгах, потребует приданое, обзовет его вором. Несомненно, молодой  человек
знает все, раз он явился к ним так поздно, в двенадцатом часу.
     - Жена легла спать, - лепетал Жоссеран,  потеряв  голову.  -  Стоит  ли
будить ее? Право, вы сообщаете мне удивительные вещи...  Но  бедняжка  Берта
совсем не такая испорченная, уверяю вас. Будьте снисходительны. Я поговорю с
ней... Что же касается нас, мой дорогой Огюст,  мне  кажется,  мы  ничем  не
могли вызвать ваше неудовольствие...
     Он испытующе поглядывал на зятя, успокаиваясь, видя, что тот, вероятно,
еще ничего не знает. Но вдруг на пороге спальни появилась г-жа  Жоссеран,  в
ночной кофте, - грозная фигура,  вся  в  белом.  Огюст,  хотя  и  был  очень
возбужден, невольно попятился. Она, видимо, подслушивала  у  дверей,  потому
что начала с прямого выпада.
     - Надеюсь, вы не собираетесь требовать ваши десять  тысяч  франков?  До
уплаты остается еще больше двух месяцев... Через два месяца вы их  получите,
сударь. Мы  ведь  не  умираем,  как  некоторые,  чтобы  увильнуть  от  своих
обещаний.
     Этот невероятный апломб окончательно сразил Жоссерана. А г-жа  Жоссеран
продолжала ошеломлять зятя необычайными заявлениями, не давая ему сказать ни
слова.
     - Вы плохо соображаете, сударь. Когда вы  доведете  Берту  до  болезни,
придется звать доктора, тратить деньги на лекарства, и вы  же  останетесь  в
дураках... Только что я ушла  от  вас,  видя,  что  вы  собираетесь  сделать
глупость. Воля ваша! Бейте свою жену, мое материнское сердце спокойно, - бог
неусыпно бдит, и возмездие не заставит себя долго ждать.
     Наконец Огюсту удалось  выложить  свои  обиды.  Он  снова  заговорил  о
постоянных  отлучках  Берты,  о  ее  нарядах,  рискнул  осудить  данное   ей
воспитание. Г-жа Жоссеран слушала его с полнейшим презрением.
     - Это даже не заслуживает ответа, настолько это глупо. Дорогой  мой,  -
сказала она, когда он умолк. - Моя совесть чиста, я умываю руки... И  такому
человеку я доверила ангела! Раз меня  оскорбляют,  я  ни  во  что  более  не
вмешиваюсь. Улаживайте все сами.
     - Но ваша  дочь  в  конце  концов  станет  мне  изменять,  сударыня!  -
воскликнул Огюст, который опять разозлился.
     Г-жа Жоссеран, уже собиравшаяся уходить, обернулась  и  посмотрела  ему
прямо в лицо.
     - Вы делаете все для этого, сударь!
     И  она  величественно  удалилась  в  спальню  -  гигантская  Церера   с
необъятным бюстом, вся задрапированная в белое.
     Отец  задержал  Огюста  еще  на  несколько  минут.  Он  говорил  с  ним
примирительным  тоном,  дал  понять,  что,  имея  дело  с  женщинами,  лучше
запастись терпением; в конце  концов  ему  удалось  отправить  Огюста  домой
успокоившимся, готовым  простить  жену.  Но  когда  старик  остался  один  в
столовой, у своей лампочки, он расплакался. Все кончено, счастья больше нет,
он никак не сможет надписывать  за  ночь  столько  бандеролей,  чтобы  иметь
возможность тайком помогать дочери. Мысль о том, что Берта, его дитя,  могла
погрязнуть в долгах, удручала старика, как если бы он сам  был  опозорен.  И
так уже он чувствовал себя совсем больным, а теперь на него обрушился  новый
удар, - скоро наступит день, когда силы окончательно оставят его. Наконец, с
трудом подавив слезы, он принялся за работу.
     Внизу, в магазине, Берта несколько  минут  сидела  неподвижно,  спрятав
лицо в ладонях. Слуга, навесив ставни, вернулся  в  кладовую.  Теперь  Октав
счел нужным подойти к молодой женщине. Как только муж  ушел,  Сатюрнен  стал
размахивать руками над головой сестры, делая знаки Октаву, точно просил  его
утешить Берту. Лицо сумасшедшего сияло, он усиленно подмигивал и, боясь, что
его не поймут, подкреплял свои советы, с  безудержной  ребяческой  пылкостью
посылая в пространство воздушные поцелуи.
     - Как, ты хочешь, чтобы я поцеловал ее? - знаками спросил Октав.
     - Да, да, - отвечал сумасшедший, энергично кивая.
     И видя, что молодой человек стоит, улыбаясь, перед его сестрой, которая
ничего не заметила, он, чтобы не мешать им, спрятался на пол за прилавком. В
глубокой тишине закрытого магазина еще горели полным пламенем газовые рожки.
Воцарилось мертвое молчание, в удушливом воздухе приторно  пахли  аппретурой
куски шелка.
     - Сударыня, прошу вас, не надо так огорчаться, - сказал Октав со своими
обычными вкрадчивыми интонациями.
     Берта вздрогнула, увидев его так близко от себя.
     - Простите меня, господин  Октав...  Не  моя  вина,  что  вам  пришлось
присутствовать при таком неприятном объяснении. И прошу вас  извинить  моего
мужа, он, видимо, нездоров сегодня... Вы  сами  понимаете,  в  каждой  семье
бывают маленькие неурядицы...
     Ее душили рыдания. При мысли о том, что  ей  надо  как-то  выгораживать
мужа перед посторонними людьми, у нее неудержимо полились слезы, от  которых
ей стало легче. Над прилавком показалась голова встревоженного Сатюрнена, но
он тут же нырнул обратно, увидев, что Октав  решился  взять  его  сестру  за
руку.
     - Мужайтесь, сударыня, прошу вас, - сказал Октав.
     - Нет, это свыше моих сил, - пробормотала она. - Вы же были  здесь,  вы
слышали все... из-за каких-то девяноста пяти франков на шиньон! Точно его не
носит теперь каждая женщина! Но мой муж ничего не  знает,  ничего  не  хочет
взять в толк. Он смыслит в женщинах столько же, сколько в китайской грамоте,
ему никогда не приходилось иметь дело с женщинами, никогда, господин  Октав!
Ах, я так несчастна!..
     Пылая злобой, она рассказала ему все. И это человек,  за  которого  она
вышла замуж якобы по любви; скоро он будет  отказывать  ей  даже  в  простой
рубашке! Разве она не исполняет своего долга? Разве он  может  упрекнуть  ее
хоть в малейшем невнимании? Конечно, если б он не рассердился  в  тот  день,
когда она просила у него шиньон, ей уж никак не пришлось бы покупать  волосы
за свой счет! И та же история повторяется бесконечно, из-за  каждой  мелочи:
ей нельзя высказывать никаких желаний, нельзя соблазниться даже какой-нибудь
пустячной принадлежностью туалета, потому что он всегда  в  мрачном,  дурном
расположении духа и отказывает ей: Разумеется, у нее есть своя гордость, она
больше ничего не просит, она предпочитает обходиться без самых нужных вещей,
лишь бы не унижаться попусту. Вот, например, уже две недели, как ей  безумно
хочется купить себе один убор из искусственных камней, который она видела  с
матерью в витрине ювелира в Пале-Рояле.
     -  Знаете,  такие  три  звездочки  из  страза,  которые  прикалывают  к
волосам... О, сущая безделица, стоит-то, кажется, всего сто франков... И что
же? Как я ни твердила о них, с  утра  до  вечера,  вы  думаете,  мой  супруг
что-нибудь понял?
     Октав даже и мечтать не осмеливался о таком  благоприятном  случае.  Он
решил ускорить события.
     - Да, да, знаю. Вы несколько раз  говорили  при  мне  об  этой  вещице.
Право, сударыня, ваши родители так хорошо приняли меня, вы сами отнеслись ко
мне так внимательно, что я счел возможным позволить себе...
     Говоря это, он вынул  из  кармана  маленький  продолговатый  футляр,  в
котором блестели три звезды, лежавшие на кусочке ваты.  Взволнованная  Берта
вскочила со стула.
     - Что вы, сударь, как можно! Не надо... Зачем вы это сделали?
     Он прикинулся наивным, стал выдумывать различные предлоги. У них на юге
так принято. И ведь это  всего  лишь  безделушка...  Берта,  порозовев,  уже
перестала плакать, она не сводила с футляра  загоревшихся  глаз,  в  которых
отражались искрящиеся поддельные камни.
     - Прошу вас, сударыня... Вы только докажете этим вашу доброту... Я буду
знать, что вы довольны моей работой у вас.
     - Нет, право, господин Октав, не настаивайте... Вы меня огорчаете.
     Сатюрнен появился вновь, глядя в экстазе на эти три звездочки, будто на
святыню. Но его чуткий  слух  уловил  шаги  возвращавшегося  Огюста.  Слегка
прищелкнув языком, он предупредил об этом Берту. Тогда  она  решилась  взять
подарок, как раз в ту минуту, когда ее муж входил в магазин.
     - Ну хорошо, - быстро прошептала она, сунув футляр в карман, - я скажу,
что мне их подарила сестра Ортанс.
     Огюст  распорядился  потушить  газ  и  пошел  вместе  с  женой  наверх,
собираясь лечь спать; он не упоминал больше о ссоре, радуясь в глубине души,
что Берта пришла в  себя  и  повеселела,  словно  между  ними  ничего  и  не
произошло. Магазин погрузился в полную тьму, и в  тот  момент,  когда  Октав
тоже хотел уходить, он почувствовал, как чьи-то горячие руки крепко стиснули
его пальцы, чуть не сломав их. Это оказался  Сатюрнен,  который  ночевал  на
складе.
     - Друг... друг... друг... - повторял сумасшедший в порыве  необузданной
нежности.
     Октав, чьи прежние расчеты были нарушены, начал мало-помалу  испытывать
к  Берте  юношески  пылкую  страсть.  Если  вначале  он   следовал   заранее
выработанному плану обольщения,  твердо  решив  сделать  карьеру  с  помощью
женщин, то теперь он видел в Берте не только жену своего хозяина,  обладание
которой должно отдать в его руки весь их  торговый  дом,  -  его  привлекало
прежде всего то,  что  она  парижанка,  прелестное  создание,  грациозное  и
изысканное; с такими ему никогда не доводилось иметь дела в Марселе. Он  как
бы и жить не мог уже без ее ручек, затянутых в перчатки, ножек в ботинках на
высоких каблуках, нежной груди, утопающей в пышной отделке  платья,  и  даже
без ее белья сомнительной свежести,  без  той  малопривлекательной  изнанки,
которую он угадывал под слишком богатыми  нарядами;  этот  внезапный  прилив
страсти настолько смягчил сухость его натуры, склонной к  бережливости,  что
он даже готов был выбросить на подарки и всякого рода развлечения пять тысяч
франков, привезенных им с юга и  уже  удвоенных  финансовыми  операциями,  о
которых он никому не говорил.
     Но особенно поражало его  то,  что,  влюбившись,  он  стал  робким.  Он
утратил свою  решительность,  желание  как  можно  скорее  достигнуть  цели;
напротив, он находил удовольствие в своей пассивности, в том, что  никак  не
ускорял хода событий. Вдобавок  этот  мимолетный  каприз  его  обычно  столь
практического ума привел к  тому,  что  он  стал  считать  завоевание  Берты
предприятием исключительной трудности,  требующим  длительного  выжидания  и
ухищрений высшей дипломатии. Несомненно, что после  обеих  его  неудач  -  с
Валери и г-жой Эдуэн - он страшился еще одного поражения. Но  помимо  всего,
его нерешительность и смятение вызывались робостью перед обожаемой женщиной,
абсолютной верой в порядочность Берты, ослеплением любви, скованной желанием
и доводящей до отчаяния.
     На другой день после ссоры между супругами Октав,  довольный  тем,  что
заставил молодую женщину принять его подарок, решил, что с его стороны будет
ловким ходом завязать дружбу с мужем. И так как  он  столовался  у  хозяина,
имевшего обыкновение давать полное  содержание  своим  служащим,  чтобы  они
всегда были у него под рукой, он стал крайне любезен с Огюстом,  внимательно
слушал его за десертом, шумно одобряя все его замечания. В частности, он как
будто разделял недовольство Огюста женой, прикидываясь даже, что  следит  за
ней, для того чтобы потом вкратце сообщать мужу, как она себя  ведет.  Огюст
был очень тронут; как-то вечером он признался молодому  человеку,  что  чуть
было не рассчитал его, предположив, что Октав заодно  с  его  тещей.  Октав,
придя в ужас, немедленно  выразил  свое  отвращение  к  г-же  Жоссеран,  что
окончательно сблизило его  с  Огюстом,  в  силу  полной  общности  взглядов.
Впрочем,  муж  был  в  сущности  неплохой  человек,   просто   не   особенно
симпатичный, но готовый уступать во всем - до тех пор, пока его  не  выведут
из себя, растрачивая его деньги или затрагивая его нравственные принципы. Он
даже клялся, что не будет больше злиться, - после ссоры у  него  разыгралась
жесточайшая мигрень, от которой он ходил как ошалелый целых три дня.
     - Вы-то меня понимаете! - говорил он молодому  человеку.  -  Мне  нужен
покой... Остальное мне совершенно безразлично,  разумеется,  за  исключением
чести; я хочу только, чтобы моя жена не утащила всю кассу. Ведь я  рассуждаю
здраво, как по-вашему? Я не требую от Берты ничего невозможного?
     И Октав превозносил его благоразумие, и они  наперебой  восхваляли  эту
прелесть монотонной жизни, когда изо дня в день отмеряешь  шелк,  в  течение
долгих лет... Чтобы угодить Огюсту, приказчик даже отказался от своей идеи о
преимуществе  крупной  торговли.  Однажды  вечером  он   озадачил   хозяина,
вернувшись к мечте о  большом  универсальном  магазине  в