рские  книги,  хотел
во что бы то ни стало показать счета. Он разорен вконец.
     - Да полно вам! - в конце концов с раздражением произнес Жоссеран. -  Я
ведь в курсе ваших дел... Ваши барыши не менее солидны, чем ваша комплекция,
и вы бы купались в золоте, если бы не выбрасывали денег  на  ветер...  Лично
мне ничего от вас не надо... Это Элеонора вздумала обратиться к вам.  Однако
разрешите все-таки вам сказать, Башелар, что вы издеваетесь  над  нами.  Вот
уже пятнадцать лет, как я каждую субботу регулярно  являюсь  проверять  ваши
приходо-расходные книги, и вы мне каждый раз все обещаете...
     Но дядюшка его прервал и  стал  исступленно  колотить  себя  кулаком  в
грудь.
     - Я обещал? Да этого не может быть! Нет, нет!.. Предоставьте  это  дело
мне, и вы увидите... Я терпеть не могу, когда у мен" выпрашивают.  Это  меня
оскорбляет, я просто делаюсь больным... Вы сами когда-нибудь убедитесь!..
     Даже г-же Жоссеран, и той не удалось больше ничего добиться. Он жал  им
руки, вытирал набегавшую на глаза слезу, говорил о своем  добром  сердце,  о
своей любви к родственникам, умоляя больше к нему  не  приставать,  призывая
бога в свидетели, что они об этом  не  пожалеют...  Он  знает  свой  долг  и
выполнит его до конца. Со временем Берта убедится, какое у ее дядюшки доброе
сердце.
     -  А  как  же  страховка  в  пятьдесят  тысяч  франков,  которая   была
предназначена девочке в приданое? - самым естественным тоном спросил он.
     Г-жа Жоссеран передернула плечами. - Вот уже четырнадцать  лет,  как  с
этим покончено. Тебе уже сто раз повторяли,  что  мы  не  в  состоянии  были
внести двух тысяч франков, которые требовались при четвертом взносе.
     - Пустяки! - подмигнув, проговорил дядюшка. -  Нужно  рассказать  родне
жениха об этой страховке и пока что оттянуть  выплату  приданого.  Приданого
никто никогда не выплачивает.
     Жоссеран в негодовании поднялся с места.
     - Как? И это все, что вы можете нам сказать?!
     Дядюшка, неправильно истолковав смысл его слов, продолжал твердить, что
все так делают.
     -  Никогда  не  выплачивают,  понятно?  Вносят  определенную  сумму   и
обеспечивают проценты. Возьмите хотя бы самого Вабра...  А  разве  наш  отец
Башелар вам выплатил сполна приданое Элеоноры? Ведь нет  же?  Денежки,  черт
возьми, стараются оставить при себе!..
     - Выходит, что вы нам советуете пойти на подлость! - вскричал Жоссеран.
- Ведь предъявление страхового полиса было бы  подлогом,  просто  обманом  с
моей стороны...
     Г-жа Жоссеран остановила его. Мысль, поданная ей братом,  заставила  ее
призадуматься. Она даже удивилась, что ей самой до сих пор это не  пришло  в
голову.
     - Боже мой, до чего ты  раздражителен,  мой  друг!..  Нарсис  вовсе  не
советует тебе совершить подлог...
     - Ну разумеется, - невнятно пробормотал дядюшка. -  Никто  не  говорит,
чтобы ты предъявлял страховой полис.
     - Речь идет только о том, как бы  выиграть  время,  -  продолжала  г-жа
Жоссеран. - Главное - обещать приданое, а выплатить его мы всегда успеем.
     Тут Жоссеран возмутился: этого не могла стерпеть его  совесть  честного
человека. Нет,  он  отказывается!  Он  не  желает  снова  вступать  на  этот
скользкий  путь!  Хватит  злоупотреблять  его  мягкостью  и  принуждать  его
совершать поступки, которые ему противны, от которых он становится  больным.
Раз он не может дать за своей дочерью приданое, он не имеет права и  обещать
его.
     Башелар подошел к окошку и, насвистывая военную зорю,  стал  барабанить
пальцами по стеклу, как бы желая этим выказать свое  полнейшее  презрение  к
подобного  рода  щепетильности.  Г-жа  Жоссеран  слушала  мужа,  бледнея  от
накипавшей в ней злости, которая вдруг прорвалась наружу.
     - Ну, сударь! Раз так, то свадьба состоится во что бы то ни стало!  Это
последний шанс моей дочери... Я скорее позволю отрезать себе руку, чем упущу
такую возможность!.. Плевать мне  на  все!..  В  конце  концов,  когда  тебя
доводят до последней крайности, идешь на все!..
     - Выходит, сударыня, вы способны были бы убить человека, только бы ваша
дочь вышла замуж?
     - Да! - выпрямившись во весь рост, с яростью выпалила она.
     Но вслед за тем на ее лице заиграла улыбка.
     Дядюшка не дал разразиться  скандалу.  Зачем  ссориться!  Не  лучше  ли
как-нибудь мирно договориться между собой?
     Кончилось тем, что Жоссеран,  растерянный  и  усталый,  весь  дрожа  от
перепалки с женой, согласился потолковать по вопросу о приданом  с  Дюверье,
от которого, по словам г-жи Жоссеран, все зависело. Но чтобы уловить момент,
когда советник будет в хорошем расположении духа, дядюшка Башелар  предложил
своему зятю свести его в один дом, где тот не сможет ни в чем ему отказать.
     - Но я просто соглашаюсь на встречу с ним, - продолжал Жоссеран, еще не
сдаваясь полностью, - клянусь, я не возьму на себя никаких обязательств.
     - Ну разумеется, разумеется! - подхватил Башелар. - Элеонора не требует
от вас ничего бесчестного.
     Вернулась Берта. Во дворе ей попались на глаза коробки с  засахаренными
фруктами. Бурно расцеловав дядюшку, она стала выпрашивать, чтобы он  подарил
ей одну из них. Но у дядюшки опять начал заплетаться язык. Никак нельзя, они
все сосчитаны и  сегодня  же  должны  быть  отправлены  в  Петербург.  И  он
потихоньку  стал  выпроваживать  родственников,  тогда   как   сестра   его,
оторопевшая от шума и суеты, которые царили в этих огромных, до самого верху
набитых всевозможными товарами складах, все еще медлила с уходом,  испытывая
истинное  страдание  при  виде  богатств,  нажитых  человеком   без   всяких
нравственных устоев, и с горечью думая о никому не нужной  честности  своего
мужа.
     - Итак, завтра, около девяти часов  вечера,  в  кафе  Мюлуз,  -  сказал
Башелар, уже на улице пожимая Жоссерану руку.
     На другой день к любовнице Дюверье, Клариссе, отправились также Октав и
Трюбло. Они вместе пообедали, но чтобы не явиться в гости  слишком  рано,  -
хотя  Кларисса  жила  где-то  у  черта  на  куличках,  на  улице  Серизг,  -
предварительно завернули в кафе Мюлуз. Было не больше восьми  часов  вечера,
когда они вошли  туда.  Внимание  их  было  привлечено  шумней  перебранкой,
происходившей в  глубине  одного  из  залов.  Там  их  глазам  представилась
нескладная фигура Башелара. Уже пьяный, весь побагровевший,  он  сцепился  с
каким-то маленьким господином, который был бледен от ярости.
     - Вы опять плюнули  в  мою  пивную  кружку!  -  громовым  голосом  орал
Башелар. - Я этого не потерплю!
     -  Отстаньте  вы  от  меня!  Понятно?  Или  я  съезжу  вам  по  уху,  -
приподымаясь на цыпочках, кричал в ответ маленький господин.
     Тогда Башелар, не отступая ни на шаг, еще более повысил голос и  сказал
вызывающим тоном:
     - Пожалуйста, сударь, к вашим услугам!
     И когда  маленький  господин  взмахом  руки  сбил  с  его  головы  лихо
заломленную шляпу, которую Башелар не снимал даже в  кафе,  тот,  еще  более
войдя в азарт, повторил:
     - Пожалуйста, сударь! К вашим услугам!
     И, подобрав с пола  шляпу,  он  с  сознанием  собственного  достоинства
крикнул официанту:
     - Альфред, подайте мне другую кружку пива!
     Октав и  Трюбло,  с  изумлением  наблюдая  эту  сцену,  вдруг  заметили
сидевшего тут же, за дядюшкиным столиком, Гелена, который,  прислонившись  к
спинке диванчика, с безразличным  видом  курил  сигару.  На  вопрос  молодых
людей, чем вызвана эта стычка, он, следя  за  кольцами  дыма  своей  сигары,
ответил:
     -  Понятия  не  имею...  Вечно  с  ним  какие-нибудь  истории...  Такая
храбрость, что только набивается на оплеухи!.. Никогда не уступит!..
     Башелар пожал руки вновь прибывшим. Он  обожает  молодежь.  Узнав,  что
молодые люди собираются к Клариссе, он пришел в восторг: да ведь и сам он  с
Геленом направляется туда; он должен только дождаться своего зятя Жоссерана,
с которым условился встретиться здесь в кафе. И он заполнил  этот  маленький
зал раскатами своего голоса, веля нести на стол одно за другим  всевозможные
кушанья, угощая молодых людей с той безудержной  расточительностью,  которую
он обычно проявлял, когда дело шло об удовольствиях, - в таких случаях он не
считал денег. Он восседал за своим столиком, неуклюжий  и  развинченный;  во
рту  его  сверкали  неестественной  белизной  фальшивые  зубы;  под  коротко
остриженными седыми волосами, покрывавшими густой шапкой его  голову,  пылал
ярко-красный нос. Обращаясь к официантам на "ты", он заставлял их  буквально
сбиваться с ног и до такой степени надоедал  посетителям,  что  хозяин  кафе
дважды являлся к нему, угрожая  выставить  его  вон,  если  он  не  уймется.
Накануне его выгнали из кафе "Мадрид".
     Вошла какая-то девица, с усталым  видом  огляделась  кругом  и,  обойдя
дважды зал, удалилась. Это дало Октаву повод заговорить о женщинах.  Башелар
сплюнул в сторону и, попав в Трюбло, даже не извинился. Женщины  стоили  ему
слишком много денег. Он хвастал, будто у  него  на  содержании  были  первые
красавицы Парижа. Уж на этот счет среди коммерсантов не  принято  скупиться!
Все дело в том, чтобы показать, что дела твои идут  блестяще.  Сейчас-то  он
остепенился, он хочет чтобы его любили по-настоящему.
     Октав, сидя напротив этого  хвастуна,  бросающего  на  ветер:  банковые
билеты, с изумлением вспоминал, как, прикинувшись мертвецки пьяным,  тот  же
самый дядюшка нес всякий вздор, чтобы ускользнуть от посягательств родни  на
его мошну.
     - Будет вам хвастать, дядюшка! - произнес Гелен. - Женщин всегда имеешь
больше, чем хочешь.
     - Почему же у тебя, дуралея этакого, их никогда нет?
     Гелен презрительно пожал плечами:
     - Почему! Ну, слушайте! Не далее как вчера я обедал с одним приятелем и
его любовницей... Эта особа сразу же стала под  столом  задевать  мою  ногу.
Удобный случай, не правда ли?.. Ну так вот, когда она попросила, чтобы я  ее
проводил, я удрал и сейчас еще прячусь от нее. В тот момент, не отрицаю, это
было бы весьма недурно... Ну, а потом,  дядюшка,  потом?  Что  если  бы  она
навязалась мне на шею? Как бы не так, нашли дурачка!
     Трюбло одобрительно кивал головой,  сам  он  тоже  отвергал  женщин  из
общества, боясь неприятных последствий.
     Гелен,  отбросив  свою  обычную  невозмутимость,  продолжал   приводить
примеры. Однажды в вагоне железной дороги какая-то пышная брюнетка уснула  у
него на плече, но он туг же подумал, что он с ней будет  делать,  когда  они
очутятся на станции. В другой раз, после знатного  кутежа,  он  обнаружил  у
себя в постели жену своего соседа. Здорово, а?  Правда,  это  было  чересчур
соблазнительно, и он уже готов  был  совершить  глупость,  если  бы  его  не
остановила мысль, что назавтра она, пожалуй, заставит  его  купить  ей  пару
ботинок.
     - Случаям, дядюшка, числа нет! - в виде заключения сказал он.  -  Ни  у
кого их не было столько, сколько у меня! Но  я  воздерживаюсь!..  Да  и  все
воздерживаются - боятся последствий. А если бы не это, жизнь,  черт  возьми,
была бы уж  чересчур  сладка.  Здравствуйте,  до  свиданья  -  только  бы  и
раздавалось на улицах!
     Башелар задумался и  перестал  слушать.  Его  возбуждение  улеглось,  в
глазах стояли слезы.
     - Если бы вы хорошо себя вели, я бы вам кое-что показал, - вдруг сказал
он.
     Заплатив по счету, он увел их с собой. Октав напомнил ему, что его ждет
старик Жоссеран. Неважно, за ним зайдут на обратном пути. И  тут  же,  перед
тем как покинуть зал, дядюшка Башелар, воровато оглянувшись кругом, стащил с
соседнего столика оставленный нем-то из посетителей сахар.
     - Идите за мной, - сказал он, когда они вышли на улицу. -  Это  в  двух
шагах отсюда.
     И не прибавив ни слова, он зашагал, углубленный в свои мысли. На  улице
Сен-Марк он остановился  у  подъезда.  Трое  его  спутников  уже  собирались
последовать за ним, как вдруг им овладела внезапная нерешительность.
     - Нет, идемте отсюда. Я раздумал!
     Молодые люди стали возражать. Издевается он над ними, что ли?
     - Хорошо! Пусть будет по-вашему! Только Гелен останется внизу, а  также
и вы, господин Трюбло... Вы не умеете себя вести, у вас нет ничего  святого,
и вы еще станете меня высмеивать... А вы, господин Октав, пойдете  со  мной.
Вы серьезный молодой человек...
     Он пропустил его вперед, между тем как  двое  остальных,  оставшись  на
тротуаре, просили передать дамам их горячий привет. В  пятом  этаже  Башелар
постучался. Им открыла какая-то старуха.
     - Как! Это вы, господин Нарсис? Фифи не ждала вас сегодня вечером.
     Толстая, с белым и свежим, как у монахини, лицом, она ласково улыбалась
ему. В маленькой столовой,  куда  она  их  ввела,  высокая,  молодая,  очень
хорошенькая и скромная на вид блондинка вышивала пелену для алтаря.
     - Здравствуйте, дядюшка! - произнесла она, привстав  и  подставляя  лоб
под дрожащие и отвислые губы Башелара.
     Когда тот представил Октава Муре, отрекомендовав его как своего  друга,
вполне  приличного  молодого  человека,  обе  женщины  сделали   старомодный
реверанс, после чего  все  уселись  вокруг  освещенного  керосиновой  лампой
стола.  Это  был  тихий  провинциальный  уголок;  два  затерянных   в   мире
человеческих существа жили здесь  уединенной  однообразной  жизнью,  кое-как
сводя концы с концами. Окно комнаты выходило во внутренний двор,  и  поэтому
сюда  не  доносился  даже  стук  экипажей.  Пока  Башелар  отеческим   тоном
расспрашивал девушку, чем она занималась и о чем она  думала  со  вчерашнего
дня, ее тетушка, мадемуазель Меню, поведала Октаву  историю  своей  жизни  с
наивной откровенностью честной женщины, искренне уверенной  в  том,  что  ей
нечего скрывать.
     - Я, сударь, родом из Вильнева, что неподалеку от  Лилля.  Меня  хорошо
знают в торговом доме "Братья Мардьен" на улице Сен-Сюльпис, где я  тридцать
лет работала вышивальщицей. Когда одна из кузин оставила  мне  в  наследство
домик на моей родине, мне посчастливилось  продать  его  людям,  обязавшимся
пожизненно выплачивать мне по тысяче франков в год. Люди  эти,  сударь  мой,
надеялись, что я не сегодня-завтра отправлюсь на тот свет,  но  они  здорово
наказаны за свое недоброжелательство. Как видите, я еще  до  сих  пор  жива,
хотя мне уже семьдесят пять лет.
     Она рассмеялась, обнажив белые, как у молодой девушки, зубы.
     - И когда я уже перестала работать - у меня к этому времени испортилось
зрение, - продолжала она, - на руках у меня вдруг очутилась  моя  племянница
Фанни. Отец ее, капитан Меню, умер, не оставив ни гроша, и родных у  нее  не
оказалось никого. И я, сударь мой, вынуждена была взять девочку из  пансиона
и сделать ее вышивальщицей, ремесло, правда, не бог весть какое выгодное. Но
что станешь делать? Одно ли занятие, или другое,  -  нам,  женщинам,  всегда
приходится жить впроголодь. К  счастью,  она  встретила  господина  Нарсиса.
Теперь-то я могу спокойно умереть!..
     И, праздно сложив руки на  животе,  эта  ушедшая  на  покой  работница,
которая дала зарок не прикасаться больше  к  иголке,  влажными  от  умиления
глазами посматривала на Башелара и Фифи. Старик в эту минуту как раз говорил
девушке:
     - Правда, вы думали обо мне?.. А что именно вы думали?
     Девушка, не переставая делать стежки иголкой с золотой ниткой, вскинула
на него свои ясные глаза:
     - Что вы преданный друг и что я вас очень люблю.
     Она едва взглянула  на  Октава,  словно  не  замечая  его  молодости  и
привлекательной внешности. А он с удивлением улыбался, тронутый ее  красотой
и  не  зная,  как  ко  всему  этому  относиться.  Между  тем   тетушка   ее,
состарившаяся в девичестве и целомудрии, которые не требовали с  ее  стороны
особых жертв, понизив голос, продолжала:
     - Я ведь могла бы выдать ее замуж, скажете вы? Но мастеровой стал бы ее
колотить, а чиновник наплодил бы кучу ребят... Так что уж,  пожалуй,  лучше,
чтобы она жила в ладу с господином Нарсисом... Человек он,  судя  по  всему,
достойный.
     - Как хотите, господин Нарсис, - тут же громко продолжала она, - не моя
вина, если она вам не угодит... Я то и дело повторяю ей: старайся, чтобы  он
был доволен, выкажи ему свою благодарность... Да оно и справедливо... Я  так
рада, что есть кому позаботиться о ней... Ведь без знакомства так  трудно  в
наше время устроить девушку!..
     Октав  поддался  благодатному  простодушию  этого  мирного  жилища.   В
неподвижном воздухе стоял легкий запах фруктов. Тишину нарушало лишь  легкое
потрескивание  шелка,  прокалываемого  иголкой  Фифи,   и   этот   регулярно
повторявшийся звук, наподобие тикания старинных часов  с  кукушкой,  как  бы
свидетельствовал   о   том,   что   дядюшкины   любовные   дела    приобрели
буржуазно-степенный характер. Надо сказать, что старая  дева  была  образцом
честности. Она жила исключительно на свой годовой доход  в  тысячу  франков,
которым распоряжалась по своему усмотрению. Ее  природная  щепетильность  не
могла устоять только перед рюмочкой белого вина и каштанами, которыми  время
от времени ее угощала племянница, когда высыпала  из  копилки  получаемые  в
виде поощрения от ее доброго друга монетки в четыре су.
     - Цыпочка ты моя, - заявил наконец Башелар, подымаясь с места. - У  нас
дела... До завтра... Будь паинькой!
     Он поцеловал ее в лоб, затем, умильно посмотрев  на  нее,  обратился  к
Октаву:
     - Вы тоже можете ее поцеловать. Ведь это сущий ребенок.
     Молодой человек коснулся губами личика девушки. Та улыбнулась ему.  Она
была скромница из скромниц. Посмотришь, так прямо свой тесный семейный круг.
Никогда Октаву не  приходилось  видеть  людей,  которые  вели  бы  себя  так
рассудительно.
     Дядюшка был уже на пороге, как вдруг снова вернулся.
     - Чуть не забыл! - воскликнул он. - Ведь у меня для тебя подарочек.
     Он достал из кармана и  протянул  девушке  сахар,  который  только  что
стащил в кафе. Фифи, горячо поблагодарив и вся  покраснев  от  удовольствия,
принялась его грызть. Затем, набравшись смелости, она спросила:
     - Нет ли у вас монеток в четыре су?
     Башелар стал рыться в карманах. У Октава  нашлась  монетка  в  двадцать
сантимов, и девушка взяла ее себе на память. По-видимому из приличия, она не
вышла  их  провожать.  Когда  мадемуазель  Меню  со  свойственным  старушкам
добродушием прощалась  с  ними,  они  опять  услышали  потрескивание  шелка,
протыкаемого иголкой Фифи, которая, не теряя  времени,  снова  принялась  за
вышивание пелены.
     - Ну что, стоило посмотреть? - произнес Башелар. - Я на нее трачу  едва
пять луидоров в месяц... Хватит с меня этих распутниц, которые обирали  меня
до нитки... Поверьте, мне нужно было истинно любящее сердце...
     Заметив, что Октав смеется, он недоверчиво продолжал:
     -  Вы  ведь  порядочный  молодой  человек  и  не   злоупотребите   моей
любезностью... Поклянитесь честью, что вы ни слова не скажете Гелену.  Пусть
раньше заслужит, чтобы я ему ее показал... Друг мой, это же  ангел!  Что  ни
говорите, а добродетель - хорошая вещь, она вас  как-то  освежает...  Сам  я
всегда стоял за идеалы!
     Голос старого пьяницы дрожал,  и  из-под  его  опухших  век  проступили
слезы. Когда они очутились внизу, Трюбло стал подшучивать,  что  обязательно
запомнит номер дома, а Гелен, пожимая плечами, расспрашивал Октава, как  ему
понравилась девчонка. По словам Гелена, каждый раз,  когда  очередной  кутеж
приводил дядюшку в умиленное состояние,  он  не  мог  удержаться,  чтобы  не
повести кого-нибудь из своих собутыльников к этим двум женщинам, причем им в
это время владели два противоречивых  чувства  -  желание  похвастать  своим
сокровищем и страх, как бы это сокровище  у  него  не  похитили.  Однако  на
другой день он совершенно забывал об этом и снова шел на  улицу  Сен-Марк  с
таким же таинственным видом.
     - Да кто ж не знает Фифи, - спокойно произнес Гелен.
     Пока шел этот разгово