ужа,
потому что так ему и надо, но просто  совестно  перед  людьми,  что  женщина
может дойти до такого...
     - Вот и наша грязнуля! - воскликнула Лиза, высунувшись наружу и  увидев
в окошке следующего этажа служанку Жоссеранов.
     И тут сразу из темной глубины двора, напоминавшего  зловонную  помойную
яму,  послышались  выкрикиваемые  во  всю  глотку   отборные   ругательства.
Служанки, все как одна, задрав кверху головы,  обрушились  на  неряшливую  и
неуклюжую Адель, которая была, для них своего рода  козлом  отпущения  и  на
которой все в доме, кому было не лень, срывали свою злость.
     - Глядите! Она никак помылась! Сразу видно!
     - Если ты еще раз посмеешь выбрасывать рыбьи  потроха  во  двор,  то  я
поднимусь наверх и смажу тебя ими по роже!
     - Эй ты, ханжа несчастная! Иди  жевать  свои  причастные  облатки!  Она
держит их во рту, чтобы быть сытой ими всю неделю...
     Ошеломленная   Адель,   наполовину   высунувшись   из   окна,   наконец
огрызнулась:
     - Отстаньте, говорю я, а не то я вас окачу водой!
     Но крики и издевательства только возрастали.
     - Ну и рохля! Служит у хозяев, которые держат ее впроголодь! По  правде
говоря, из-за этого мне на нее  так  тошно  глядеть...  Не  будь  она  такая
дурища, послала бы их ко всем чертям!..
     На глазах у Адели выступили слезы.
     - У вас только одни глупости на уме! - с плачем выдавила она из себя. -
А я-то чем виновата, что хожу голодная?
     Выкрики все  усиливались.  Началась  перебранка  между  Лизой  и  новой
служанкой Валери, Франсуазой, вздумавшей заступиться за Адель; но та,  забыв
нанесенные ей обиды, подчиняясь чувству солидарности, внезапно крикнула:
     - Тише, хозяйка идет!
     Мгновенно наступила мертвая тишина. Служанки поспешно  юркнули  в  свои
кухни. И из этого узкого, как кишка, темного провала  больше  не  доносилось
ничего, кроме смрада запущенной раковины, отвратительного зловония,  как  бы
исходившего непосредственно от гнусностей, скрытых в недрах  этих  приличных
семей и только что развороченных озлобленной прислугой. Двор  служил  своего
рода сточной канавой, вбиравшей в себя всю грязь и  мерзость  дома  в  часы,
когда обитатели его еще шлепали в утренних  туфлях,  а  парадная,  лестница,
покоящаяся в неподвижном, нагретом калориферами  воздухе,  как  бы  кичилась
торжественным безмолвием своих этажей. Октаву вспомнились  выкрики  в  кухне
Кампардонов, поразившие его слух в первое же утро, когда он  только  приехал
сюда.
     - Милы, ничего не скажешь!.. - коротко произнес Октав.
     В свою очередь, высунувшись из окна,  он  посмотрел  на  стены,  словно
досадуя, что сразу не угадал за поддельным мрамором и сверкавшими  позолотой
лепными украшениями из папье-маше того, что за ними скрывалось.
     - Куда же она их, черт побери, засунула? - повторял Трюбло,  который  в
поисках своих перчаток обшарил все, вплоть до ночного столика.
     Наконец он их нашел  -  они,  помятые  и  еще  тепленькие,  лежали  под
одеялом. На прощание еще раз взглянув на себя в зеркало  и  спрятав  ключ  в
условленном месте, в конце коридора, под старым буфетом, оставленным  кем-то
из жильцов, Трюбло в сопровождении Октава спустился во второй этаж!  Проходя
по парадной лестнице мимо квартиры Жоссеранов, он приосанился  и  до  самого
верха застегнул пальто, чтобы не было видно его фрака и белого галстука.
     - До свиданья, милейший! - нарочито громким голосом произнес  он.  -  Я
беспокоился и заехал к этим дамам справиться, как они себя чувствуют...  Они
превосходно спали. До свиданья!
     Октав с улыбкой смотрел, как тот спускается по  лестнице.  Ввиду  того,
что приближалось время завтрака,  он  решил,  что  вернет  ключ  от  чердака
позднее.
     За завтраком у Кампардонов он  с  особым  интересом  разглядывал  Лизу,
которая подавала на стол. Она, как всегда, была чистенькая и приветливая  на
вид, между тем как у него в ушах еще звучал  ее  охрипший  от  грубой  брани
голос. Октав, отлично изучивший женщин, сразу же раскусил  эту  плоскогрудую
девицу.  Г-жа  Кампардон,  однако,  по-прежнему  была  от  нее  в  восторге,
удивляясь, что та ее не обкрадывает, что, к слову  сказать,  соответствовало
истине, так как порочность горничной проявлялась в другом. Кроме того, к ней
очень привязалась Анжель, и мать всецело доверяла ей свою дочь.
     В этот день Анжель как раз перед самым  десертом  куда-то  исчезла.  Из
кухни доносился ее смех. Октав решился сделать замечание:
     - Вы, пожалуй, напрасно позволяете Анжели быть на такой короткой ноге с
прислугой.
     - Ну, в этом нет большой  беды,  -  со  свойственным  ей  томным  видом
ответила г-жа Кампардон. - Виктуар жила в  доме  моего  свекра,  и  при  ней
родился мой муж. А что касается Лизы, то я так в  ней  уверена...  А  потом,
знаете, у меня от этой девчонки прямо голова трещит...  Если  бы  она  вечно
вертелась около меня, я бы просто с ума сошла...
     Архитектор с важным видом жевал окурок сигары:
     - Я сам требую,  чтобы  Анжель  ежедневно  по  два  часа  проводила  на
кухне... Я хочу сделать из нее хорошую хозяйку. Это ей полезно. Мы никуда не
отпускаем ее от себя, милый мой,  она  всегда  под  нашим  крылышком...  Вот
увидите, что это будет за прелесть, когда она вырастет...
     Октав не стал спорить. Временами Кампардон  казался  ему  очень  глупым
человеком.
     Когда архитектор стал уговаривать его, чтобы он пошел в церковь святого
Роха послушать известного проповедника, он отказался, решив  целый  день  не
выходить из дому. Предупредив г-жу Кампардон, что вечером  он  не  явится  к
обеду, он было направился в свою комнату, но вдруг нащупал у себя в  кармане
ключ от чердака и предпочел тотчас же отнести его вниз.
     Однако, когда он очутился  на  площадке  лестницы,  его  внимание  было
привлечено неожиданным зрелищем  -  дверь  комнаты,  которую  снимало  некое
весьма важное лицо, чье имя не называлось, была отворена. И это  было  нечто
из ряда вон выходящее, так как комната всегда была наглухо закрыта и  объята
могильной тишиной. Но удивление Октава возросло, когда  он,  заглянув  туда,
вместо ожидаемого письменного стола этого  столь  важного  господина  увидел
край двуспальной кровати. И в тот же самый момент из комнаты вышла  стройная
дама, вся в черном, со спущенной на лицо густой  вуалеткой.  Дверь  бесшумно
захлопнулась за ней.
     Октав, сильно заинтригованный, спустился по лестнице следом  за  дамой,
желая узнать, хорошенькая ли она. Но она пугливо-легкой походкой устремилась
вперед, едва касаясь своими маленькими башмачками ковра и оставляя за  собой
лишь нежный аромат вербены. Когда Октав дошел до вестибюля, она  уже  успела
выскользнуть из подъезда, и он увидал, как Гур, стоя в  воротах,  снял  свою
бархатную шапочку и отвесил ей низкий поклон.
     Вернув Гуру ключ, Октав попытался вызвать его на разговор.
     - У нее очень приличный вид, - заметил Октав. - Кто она такая?
     - Да так, одна дама... -  ответил  Гур,  не  пожелав  прибавить  ничего
более. Зато, когда разговор  коснулся  господина  из  четвертого  этажа,  он
проявил большую словоохотливость. - О, это человек из  наилучшего  общества!
Он снял эту комнату, чтобы иметь возможность спокойно  работать  здесь  одну
ночь в неделю...
     - Ах, вот оно что! Он работает? - перебил его Октав. - Над чем же?
     - Он просил меня присматривать за  его  хозяйством,  -  продолжал  Гур,
притворившись, будто не расслышал вопроса. - А уж насчет платы, скажу я вам,
дай  бог  всякому!..  Знаете,  когда  прислуживаешь  кому-нибудь,  то  сразу
чувствуешь, с кем имеешь дело... И уж что касается этого господина, то он из
наипорядочнейших. Это видать по его белью...
     Тут Гуру пришлось посторониться, да и  сам  Октав  на  минуту  зашел  в
швейцарскую, чтобы пропустить экипаж жильцов третьего этажа,  направлявшихся
на прогулку в Булонский лес. Лошади, которых кучер с трудом осаживал, сильно
натянув вожжи, били копытами о землю. И когда поместительное закрытое  ландо
проезжало  под  воротами,  за  зеркальными  стеклами  его  показались   двое
прелестных детишек;  рядом  с  их  улыбающимися  личиками  неясно  мелькнули
силуэты отца и матери.
     Гур отвесил вежливый, но холодный поклон.
     - Вот уж люди, которых, можно  сказать,  почти  не  слышно  в  доме,  -
заметил Октав.
     - У нас в доме все ведут себя спокойно, - сухо возразил  привратник.  -
Всякий живет как ему нравится, вот и все... Есть люди, которые умеют жить, а
есть такие, что не умеют.
     К жильцам третьего этажа в доме относились очень сурово, потому что они
ни с кем из соседей не водили знакомства. Однако, судя по  всему,  это  были
люди состоятельные. Но глава  семьи  сочинял  книги;  Гуру  это  не  внушало
доверия, и он отзывался обо всей семье с презрительной гримасой. К  тому  же
никто по-настоящему не знал, что они там у себя делают и почему у них  такой
вид, словно они ни в ком не нуждаются и вполне счастливы. Гуру это  казалось
чем-то неестественным.
     Когда Октав открывал дверь из вестибюля на  улицу,  вошла  Валери.  Она
возвращалась домой. Октав вежливо посторонился, чтобы пропустить ее.
     - Вы, сударыня, надеюсь, чувствуете себя хорошо?
     - Да, сударь... Благодарю вас.
     Она запыхалась от ходьбы. И пока она поднималась  по  лестнице,  Октав,
глядя на ее покрытые грязью ботинки, вспомнил про завтраки плашмя  и  ногами
кверху, о которых говорили служанки. Несомненно, она, не найдя  фиакра,  шла
пешком. Влажный подол ее юбки издавал теплый, прелый запах. От  усталости  и
какой-то общей расслабленности она была вынуждена то и дело хвататься  рукой
за перила.
     - Что за отвратительная погода! Не правда ли, сударыня?
     - Ужасная, сударь!  И  в  то  же  время  в  воздухе  чувствуется  такая
духота...
     Поднявшись во второй этаж, они распрощались. Мельком взглянув  на  нее,
Октав заметил, что лицо у нее  осунулось,  веки  набухли  от  бессонницы,  а
из-под  небрежно  надетой  шляпы  выбились  растрепанные  волосы.  Продолжая
подниматься по лестнице, он, уязвленный в своем самолюбии, со злобой думал о
Валери. Если так, то почему не с ним? Ведь он же не глупее  и  не  уродливее
других.
     В четвертом этаже, проходя мимо двери г-жи Жюзер, он вспомнил про  свое
вчерашнее обещание. Эта скромная на  вид  женщина  с  серо-голубыми  глазами
возбудила его любопытство. Он позвонил. Ему открыла сама г-жа Жюзер.
     - Ах, господин Муре! Как это мило с вашей стороны! Заходите же!
     Квартира была очень уютна, но в ней ощущалась некоторая сдавленность  и
духота - везде ковры, портьеры, мягкая, как перина, мебель, - неподвижный  и
спертый воздух, как в обитой старинным  атласом  шкатулке,  хранящей  легкий
запах ириса. В гостиной, где благодаря двойным  шторам  царил  благоговейный
полумрак ризницы, г-жа Жюзер усадила Октава на широкий, очень низкий диван.
     - Вот кружево, - сказала она, вновь появившись  в  гостиной  с  ящичком
сандалового дерева, наполненным разными лоскутками. - Я  собираюсь  подарить
его кое-кому и мне хочется знать, сколько оно приблизительно может стоить.
     Это был  кусок  старинного  английского  кружева  прелестного  рисунка.
Рассмотрев его с видом знатока, Октав  оценил  его  в  триста  франков.  Они
вместе перебирали кружево, и руки их соприкасались. Октав, не  долго  думая,
наклонился и стал целовать ее крохотные, как у маленькой девочки, пальчики.
     - О, господин Октав! В мои-то годы! Вот еще что вздумали! -  ничуть  не
сердясь, кокетливо прощебетала г-жа Жюзер.
     Ей было всего тридцать два года, но она  называла  себя  старухой.  Как
обычно, она тут же намекнула на постигшее ее несчастье. Представляете  себе,
через десять дней после свадьбы этот жестокий человек в одно прекрасное утро
ушел из дома и больше не вернулся. И никто до сих пор не знает причины!
     - Вы понимаете, - проговорила она, устремив глаза к небу, -  что  после
такого потрясения для женщины все кончено...
     Не выпуская ее маленькой теплой ручки, которая как  бы  исчезла  в  его
руке, Октав не переставая покрывал частыми поцелуями ее тонкие пальчики. Она
опустила глаза, скользнув по его лицу затуманенным, неопределенным взглядом.
     - Какой вы еще ребенок! - материнским тоном сказала она.
     Услышав в этих словах поощрение себе,  Октав  попытался  обнять  ее  за
талию и увлечь на диван. Но г-жа Жюзер мягко  отстранила  его  и  со  смехом
выскользнула из его объятий, как бы принимая это за простую шутку.
     - Нет, нет, сударь, отойдите прочь и не прикасайтесь ко  мне,  если  вы
хотите, чтобы мы остались друзьями!
     - Значит, нет? - еле слышно проговорил Октав.
     - Что нет? Вы этим что хотите  сказать?..  Ах,  мою  руку?  Пожалуйста,
сколько угодно!..
     Он снова овладел ее рукой, но  на  этот  раз  он  ее  разогнул  и  стал
целовать ладонь. А она, полузакрыв глаза и обращая эту  вольность  в  своего
рода шутку, раздвигала пальцы, подобно кошечке, выпускающей  коготки,  чтобы
ее щекотали под лапками. Но выше кисти она ему целовать не дала. Для первого
раза это была заветная черта, за которой начиналось дурное.
     - К нам идет господин кюре,  -  внезапно  появившись,  объявила  Луиза,
которая ходила по какому-то поручению.
     У сиротки Луизы было изжелта-бледное  лицо  и  забитый  вид  подкидыша.
Увидев незнакомого господина, который как бы ест  из  рук  ее  хозяйки,  она
разразилась идиотским смехом, но, почувствовав на себе строгий  взгляд  г-жи
Жюзер, сразу же убежала.
     - Боюсь, мне не удастся добиться от нее никакого  толку,  -  продолжала
г-жа Жюзер. - Но все же надо попытаться наставить на путь истинный  хотя  бы
одно из этих несчастных созданий! Вот что, господин Муре, извольте-ка пройти
сюда...
     И пока Луиза впускала в гостиную священника, г-жа Жюзер провела  Октава
в столовую, приглашая его время от времени  заходить  к  ней  поболтать.  Ей
будет как-то веселее. Ведь так грустно всегда быть  одной!  К  счастью,  она
хоть находит утешение в религии.
     Вечером, около пяти часов, Октав, сидя в ожидании  обеда  за  столом  у
Пишонов, испытал приятное чувство отдыха. Его начинал смущать дом, в котором
он поселился. Проникнувшись сперва  уважением  провинциала  к  внушительному
виду богатой парадной лестницы, он теперь испытывал  безграничное  презрение
ко всему, что, как  он  смутно  догадывался,  таилось  за  высокими  дверьми
красного дерева. Он вообще перестал что-либо понимать. Те  самые  буржуазные
дамы, добродетель которых поначалу обдавала его  холодом,  теперь,  как  ему
казалось, способны были уступить сразу, стоило только  поманить  пальцем.  И
если он встречал сопротивление со стороны какой-нибудь из них, то сейчас это
его удивляло и вместе с тем бесило.
     Мари, увидев, что он кладет на буфет  целую  пачку  книг,  за  которыми
утром сходил на чердак, вся покраснела от радости.
     - Какой вы милый, господин Октав! - восклицала она. - О, благодарю вас,
благодарю... И как хорошо, что вы пришли пораньше! Не выпьете ли  вы  стакан
сахарной воды с коньяком? Это возбуждает аппетит.
     Чтобы доставить ей удовольствие, Октав согласился выпить  коньяку.  Все
казалось ему  приятным,  не  исключая  Пишона  и  стариков  Вийом,  которые,
усевшись вокруг стола, по обыкновению пережевывали одни и те  же  воскресные
темы. Мари то и дело выбегала на кухню, где у нее жарился бараний рулет.
     Октав до того разошелся, что, как бы в шутку, вышел вслед за  ней  и  у
самой плиты поцеловал ее в шейку. Она, даже не вздрогнув и не издав никакого
возгласа, повернулась к нему лицом и своими холодными,  как  всегда,  губами
прильнула к его рту. Свежесть поцелуя на этот раз показалась  Октаву  просто
восхитительной.
     - Ну, как дела? Что представляет собой ваш новый министр? -  вернувшись
из кухни, обратился он к Пишону.
     При этих словах чиновник  привскочил  от  изумления.  Как!  Значит,  по
министерству народного просвещения будет назначен новый министр? Он об  этом
даже не слышал. В канцеляриях никогда не занимаются подобными вопросами.
     - Какая несносная погода! - вдруг ни с того ни с сего заявил он. - То и
дело пачкаешь себе брюки...
     Г-жа Вийом стала рассказывать о какой-то девушке из квартала Батиньоль,
которая пошла по дурной дорожке.
     - Вы просто не поверите, сударь...  -  говорила  она.  -  Она  получила
прекрасное воспитание, но ее так тяготила жизнь в родительском доме, что она
дважды пыталась выброситься из окна... Право, не поймешь, что такое творится
на свете!
     - Надо заделывать окна решетками, - невозмутимо заметил г-н Вийом.
     Обед прошел очень  приятно.  За  освещенным  небольшой  лампой  скромно
накрытым столом текла и текла  воскресная  беседа.  Пишон  с  тестем  завели
разговор  о  служащих  министерства,  без  конца  перебирая  начальников   и
помощников начальников. Старик упорно толковал о тех, с кем он в свое  время
служил, тут же спохватываясь, что их давно уже нет на свете. Зять, со  своей
стороны, говорил исключительно  о  ныне  здравствующих,  причем  происходила
невероятная путаница имен.  Впрочем,  оба  они,  а  с  ними  и  г-жа  Вийом,
согласились, что толстяк Шавиньи, у которого такая уродливая жена,  наплодил
слишком много детей. При его ограниченных средствах -  это  просто  безумие.
Октав, отдыхая телом и душой, слушал их и удовлетворенно улыбался. Он  давно
не проводил такого приятного  вечера.  В  конце  концов  он  и  сам  стал  с
убежденным видом порицать Шавиньи. Ясный и спокойный взгляд Мари, нимало  не
смущенной тем, что он сидит рядом с ее  мужем,  ее  несколько  утомленный  и
безвольно покорный вид, с которым она  одинаково  заботливо  угождала  вкусу
каждого из них, действовали на него успокаивающим образом.
     Ровно в десять часов вечера старики Вийом встали,  из-за  стола.  Пишон
надел шляпу. Каждое воскресенье он, из  уважения  к  родителям  своей  жены,
провожал их до омнибуса. Так уж было заведено с первого дня  их  свадьбы,  и
старики Вийом сочли бы себя оскорбленными, если бы зять не оказал  им  этого
внимания. Все трое обычно доходили до улицы Ришелье, затем шли вверх по  ней
неторопливым  шагом,   внимательно   следя   глазами,   не   появляется   ли
батиньольский омнибус, который всегда приходил переполненным. Таким образом,
нередко случалось, что Пишон вынужден был провожать их до самого  Монмартра,
- он ни в коем случае не позволил бы  себе  оставить  родителей  своей  жены
посреди улицы, не посадив их в омнибус. А так как шли они очень медленно, то
проводы эти и, возвращение домой отнимали у него добрых два часа.
     На  площадке  лестницы   все   обменялись   дружескими   рукопожатиями.
Вернувшись вместе с Мари в столовую, Октав спокойно заметил:
     - На улице дождь, Жюль вернется не раньше полуночи.
     Лилит, которую уложили пораньше, уже спала, и Октав тотчас  же  посадил
Мари к себе на колени и стал из одной чашки с  ней  допивать  остатки  кофе,
словно  возбужденный  скромным   семейным   празднеством   супруг,   который
наконец-то спровадил гостей, и теперь, закрыв двери, может без помехи обнять
и поцеловать свою жену.
     Теплота тесной столовой, где пахло ванилью  от  "снежков",  склоняла  к
дремоте. Октав мелкими и частыми поцелуями покрывал шею молодой женщины, как
вдруг в дверь кто-то постучался, Мари даже и не вздрогнула... Это пришел сын
Жоссеранов, у которого в голове винтиков не хватало. Каждый раз,  когда  ему
удавалось улизнуть из их квартиры, приходившейся как раз  напротив  Пишонов,
он,  привлеченный  ласковым  и  кротким  характером  Мари,  приходил  к  ней
поболтать. Они отлично ладили, зачастую  подолгу  просиживая  молча  и  лишь
время от времени обмениваясь короткими бессвязными фразами.
     Октав, сильно раздосадованный, хранил молчание.
     - У них гости, - запинаясь, говорил Сатюрнен. - Мне-то  наплевать,  что
они не сажают меня за стол... А я вот сломал замок и удрал. Так им