дюшка. - Вы
меня удивляете, сударь!
     Однако его удивление было вызвано преимущественно  выбором  племянницы.
Впрочем, подумав, он возмутился. Да, его сестре Элеоноре  есть  в  чем  себя
упрекнуть. Он и знать больше не хочет свою  родню.  Конечно,  он  не  станет
вмешиваться  в  эту  дуэль,  но  он  находит,  что  она  непременно   должна
состояться.
     - Вот и я сегодня, когда увидел Фифи в  кровати  с  мужчиной...  Я  уже
хотел было разнести все  вокруг...  Если  бы  вам  пришлось  пережить  нечто
подобное...
     Огюст вздрогнул и болезненно поморщился.
     - Ах, верно, я совсем забыл... -  спохватился  дядюшка.  -  Вам-то  моя
история не кажется забавной.
     Наступило молчание, фиакр уныло раскачивался. Огюст, чей пыл  угасал  с
каждым оборотом колеса, покорно переносил тряску; лицо его приняло землистый
оттенок, левый глаз был прищурен от мигрени.  Почему  Башелар  находит,  что
дуэль непременно должна  состояться?  Не  ему  бы,  родному  дяде  виновной,
настаивать на кровопролитии. В ушах Огюста звучали слова его брата: "Это  же
глупо - дать продырявить себя насквозь" - назойливая фраза,  которая  упорно
не  выходила  у  него  из  головы  и  как  бы  слилась  в  конце  концов   с
невралгической болью. Его несомненно убьют, он  это  предчувствует:  мрачные
мысли нахлынули на Огюста, он растрогался, уже вообразив себя мертвым, и сам
оплакивал себя.
     - Я вам сказал: улица Сен-Лазар! - закричал дядюшка кучеру. - Это не  в
Шайо. Надо же свернуть налево.
     Наконец фиакр остановился. Из предосторожности  они  вызвали  Трюбло  к
себе, и тот  с  непокрытой  головой  спустился  вниз  поговорить  с  ними  в
подворотне.
     - Вы знаете адрес Клариссы? - спросил его дядюшка.
     - Адрес Клариссы?.. Как же! Улица Асса.
     Они поблагодарили Трюбло и уже собрались снова сесть в экипаж,  но  тут
Огюст спросил в свою очередь:
     - А номер дома?
     - Номер дома... Вот номера-то я и не знаю!
     Огюст вдруг объявил, что предпочитает прекратить поиски. Трюбло силился
припомнить: он однажды обедал там, это где-то позади Люксембургского дворца,
но он не помнит, где именно находится дом, в конце ли улицы, по  правой  или
по левой стороне. Вот подъезд ему хорошо знаком, он бы  сразу  сказал:  "Это
здесь!" Тут у дядюшки явилась новая мысль, - он попросил Трюбло сопровождать
их. Огюст возражал,  он  никого  больше  не  хочет  утруждать  и  собирается
вернуться домой. Впрочем, и  Трюбло  отказывался,  явно  испытывая  какую-то
неловкость. Нет, в таком доме ноги его больше не будет. Он не открыл им, что
его отказ на самом деле связан с одной совершенно  нелепой  историей:  новая
кухарка Клариссы, которую он вздумал ущипнуть в тот вечер,  в  кухне,  возле
плиты, влепила ему с размаху пощечину. Слыханное ли это  дело?  Пощечина  за
маленький знак внимания, за попытку свести знакомство! Никогда еще с ним  не
случалось ничего подобного, он до сих пор не может опомниться.
     - Нет, нет, - сказал Трюбло, подыскивая отговорку, - в те дома, где мне
хоть раз было скучно, я  больше  ни  ногой...  Кларисса  стала  на  редкость
нудной, чертовски злой  и  более  буржуазной,  чем  любая  буржуазная  дама!
Вдобавок она взяла к себе после  смерти  отца  всю  свою  семейку  -  сплошь
уличные разносчики: мамаша, две сестры, долговязый прощелыга братец  и  даже
сумасшедшая тетя, словом, знаете, такой народец, который  торгует  игрушками
на панелях. Можете себе представить, какой там у Дюверье несчастный и жалкий
вид!
     И Трюбло рассказал  им,  что  в  тот  ненастный  день,  когда  советник
встретил Клариссу в каком-то подъезде, она же еще и рассердилась на него, со
слезами упрекая его в том, что он никогда ее не уважал.  Да,  она  уехала  с
улицы Серизе, потому что не могла дольше терпеть, хоть и скрывала до поры до
времени свои страдания, - так унижал он ее  достоинство.  Почему  он  снимал
орденскую ленточку, когда приходил к ней? Уж не казалось  ли  ему,  что  она
может как-то запятнать эту ленточку? Да, она согласна помириться с  ним,  но
прежде он должен поклясться ей честью, что не будет снимать ленточки, -  она
настаивает на том, чтобы к ней относились почтительно, она не желает,  чтобы
ее оскорбляли на каждом шагу. И Дюверье, растерявшись, дал клятву;  Кларисса
опять полностью покорила его, он был  взволнован  и  умилен:  это  верно,  у
Клариссы возвышенная душа.
     - Теперь он не снимает ленточки, - добавил Трюбло. - Кларисса, наверно,
заставляет его спать при ленте.  Она  форсит  перед  своим  семейством,  эта
девка... Вдобавок толстяк Пайан уже проел те двадцать  пять  тысяч,  которые
она выручила за мебель, и Дюверье пришлось купить ей  новую  обстановку,  на
этот раз за тридцать тысяч. Да,  тут  дело  пропащее,  она  держит  его  под
башмаком, ему уже никак не отцепиться от ее юбки. И надо же, чтобы  человеку
нравилась такая дохлятина!
     - Ну, раз господин Трюбло не может присоединиться к нам,  я  уезжаю,  -
сказал Огюст; все эти россказни еще больше раздражали его.
     Но Трюбло заявил,  что  все-таки  поедет  с  ними;  к  Клариссе  он  не
поднимется, а только укажет им подъезд. Он сбегал за шляпой, отпросился  под
каким-то предлогом и уселся вместе с ними в фиакр.
     - На улицу Асса!  -  крикнул  он  кучеру.  -  Там  я  вам  покажу,  где
остановиться.
     Кучер выругался. На улицу Асса! Экая напасть!  Достались  ему  любители
покататься! Ну что ж, как-нибудь доберемся. От большой  белой  лошади  валил
пар, но она едва передвигала  ноги,  страдальчески  мотая  головой,  как  бы
кланяясь при каждом шаге.
     Между тем Башелар принялся рассказывать Трюбло о своем горе. Его постиг
сокрушительный удар. Да, такая восхитительная девочка, и с  такой  скотиной,
как Гелен! Он застал их в постели. Но дойдя до этого места своего  рассказа,
Башелар вспомнил об Огюсте,  который  сидел,  съежившись,  в  углу  экипажа,
мрачный и полный тоски.
     - Ах, правда, простите! - пробормотал дядюшка. - Я все время забываю...
     - У нашего друга семейное несчастье, - обращаясь  к  Трюбло,  продолжал
он. - Потому мы и гоняемся за Дюверье... Да, господин  Вабр  застал  сегодня
ночью свою жену...
     Башелар сделал выразительный жест.
     - С Октавом, вы же знаете его... - добавил он кратко.
     Трюбло, со свойственной ему манерой  говорить  не  стесняясь,  чуть  не
заявил, что в этом нет ничего удивительного, но вовремя спохватился и сказал
лишь со злобным презрением:
     - Ну и дурак этот Октав!
     Обманутый муж не решился попросить у него разъяснения. Выслушав  оценку
Трюбло, все умолкли. Каждый погрузился в свои мысли. Фиакр  словно  перестал
двигаться; он, казалось, уже несколько часов  катился  по  какому-то  мосту.
Трюбло, первым очнувшись от раздумья, довольно справедливо отметил:
     - Что-то мы не очень быстро двигаемся.
     Но ничто не могло заставить их лошадь бежать более резво, и  когда  они
добрались до улицы Асса, было уже одиннадцать часов. Там они потеряли еще  с
четверть часа, потому что Трюбло только похвастал, он  не  помнил  подъезда.
Вначале он заставил кучера проехать всю улицу до конца,  не  останавливаясь,
затем приказал вернуться обратно, и  так  три  раза  подряд.  Огюст,  следуя
точным указаниям Трюбло, заходил то в  один  дом,  то  в  другой,  но  всюду
привратники отвечали: "У нас  таких  жильцов  нет".  Наконец  одна  торговка
фруктами показала ему какую-то дверь. Огюст пошел наверх вместе с Башеларом,
Трюбло остался в фиакре.
     Дверь им открыл долговязый прощелыга братец. В углу рта у него  торчала
папироса; пустив дым прямо им в лицо, он провел их  b  гостиную.  Когда  они
спросили г-на Дюверье, он  постоял  перед  ними,  покачиваясь  на  каблуках,
ухмыльнулся  и  не  сказал  ничего.  Потом  он  исчез,  вероятно,  пошел  за
советником. Посреди роскошной гостиной с новехонькой мебелью, обитой голубым
атласом, на котором, однако, уже виднелись жирные пятна, младшая  из  сестер
Клариссы, усевшись на ковер, вычищала принесенную из кухни кастрюлю;  другая
сестра, постарше, разыскав незадолго перед тем ключ от  стоящего  в  комнате
великолепного фортепьяно, молотила кулаками  по  клавишам.  Девочки  подняли
голову, увидев вошедших мужчин, но не прервали своего занятия, а,  напротив,
стали скрести и молотить с еще  большим  ожесточением.  Прошло  пять  минут,
никто не показывался. Огюст и дядюшка переглядывались, оглушенные, и  совсем
пришли в ужас, когда услыхали раздавшееся а соседней комнате рычание, -  это
умывали сумасшедшую тетю. Наконец одна  из  дверей  приоткрылась,  и  в  ней
показалась голова г-жи Боке, матери Клариссы; старуха была в  таком  грязном
платье, что не решилась выйти к посетителям.
     - Что вам угодно, господа? - спросила она.
     - Нам нужен господин Дюверье! - нетерпеливо воскликнул дядюшка. - Мы же
сказали вашему слуге... Доложите, что пришли господин Огюст Вабр и  господин
Нарсис Башелар.
     Г-жа Боке опять закрыла дверь. Теперь старшая из  девочек,  взобравшись
на табурет, била  по  фортепьяно  локтями,  а  младшая,  пытаясь  отскоблить
приставший ко дну жир, скребла кастрюлю железной  вилкой.  Прошло  еще  пять
минут, и в гостиной появилась Кларисса, которую, видимо,  ничуть  не  смущал
стоявший в комнате невообразимый шум.
     - Ах, это вы! - сказала она Башелару, даже не взглянув на Огюста.
     Дядюшка остолбенел. Он бы никогда ее не узнал,  так  ее  разнесло.  Эта
дылда, худая, как мальчишка, курчавая, как пудель, превратилась в толстуху с
прилизанными волосами, лоснящимися от помады. Не  дав  Башелару  опомниться,
она грубо заявила, что не  желает  принимать  у  себя  подобного  сплетника,
рассказывающего Альфонсу всякие гадости; да, да, это Башелар  обвинил  ее  в
том, что она живет с друзьями Альфонса, подцепляя их за его  спиной,  одного
за другим; и пусть  Башелар  не  вздумает  отпираться,  ей  все  сказал  сам
Альфонс.
     - Послушайте,  милейший,  -  добавила  она,  -  если  вы  явились  сюда
пьянствовать, можете убираться вон... С прежней жизнью покончено.  Теперь  я
хочу, чтобы ко мне относились с уважением.
     И  она  ударилась  в  рассуждения  о  светских   приличиях,   страстная
приверженность, к. которым у нее усилилась, превратилась в навязчивую  идею.
Кларисса разогнала  таким  образом  всех  гостей  своего  любовника,  строго
придираясь к их нравственности, запрещая курить, требуя, чтобы  ее  величали
сударыней, наносили ей визиты. Прежде свойственные ей штукарство  и  ломанье
исчезли; теперь она лишь усердно разыгрывала из себя важную даму, хотя у нее
то и дело прорывались грубые слова и развязные  жесты.  Мало-помалу  Дюверье
опять очутился в одиночестве, вместо веселого уголка он попал в  обстановку,
густо  пропитанную  буржуазным  духом:  здесь,  среди  грязи  и   шума,   он
сталкивался с теми же неприятностями, что и у себя дома. Как говорил Трюбло,
на улице Шуазель было ничуть не скучнее и куда чище.
     - Мы пришли не к вам, - ответил Башелар; он  уже  успел  оправиться  от
растерянности, так как нелюбезный прием у особ этого  сорта  был  ему  не  в
новинку. - Нам нужно поговорить с Дюверье.
     Кларисса взглянула на второго посетителя. Она приняла его за  судебного
пристава, зная, что дела Альфонса в последнее время сильно пошатнулись.
     - Да мне-то что в конце концов! - сказала она. - Можете забрать  его  и
оставить себе... Подумаешь, удовольствие - возиться с его прыщами!
     Теперь Кларисса даже не давала себе труда скрывать свое  отвращение;  к
тому же она была уверена, что ее жестокость лишь больше  привязывает  к  ней
Дюверье.
     - Ну ладно, иди сюда, раз эти господа настаивают на своем!  -  крикнула
она, открыв дверь.
     Дюверье, видимо ожидавший за дверью, вошел и, пытаясь улыбнуться, пожал
посетителям руки. В его облике уже  не  было  прежней  моложавости,  которая
появлялась у него, бывало, после вечера, проведенного с Клариссой  на  улице
Серизе; он выглядел бесконечно усталым, угрюмым и похудевшим;  временами  он
вздрагивал, как будто его тревожило что-то, притаившееся за его спиной.
     Кларисса, желая все слышать, осталась. Башелар не  хотел  говорить  при
ней и пригласил советника позавтракать с ним.
     - Не отказывайтесь, вы крайне нужны господину Вабру. Надеюсь,  сударыня
будет так любезна и разрешит...
     Но Кларисса заметила наконец, что ее сестренка колотит по клавишам,  и,
влепив ей затрещину,  выставила  ее  за  дверь,  а  заодно  уже  шлепнула  и
вытолкнула вон и вторую с ее кастрюлей. Поднялся адский  гвалт.  Сумасшедшая
тетя в соседней комнате опять зарычала, вообразив, что идут ее бить.
     - Ты слышишь, крошка, - тихо проговорил Дюверье, -  господа  приглашают
меня с собой.
     Она не слушала его, с испугом и нежностью осматривая фортепьяно.  Месяц
тому  назад  она  стала  брать  уроки  музыки.  Это  было  ее   честолюбивое
стремление, многолетняя заветная мечта, на осуществление которой  в  будущем
она смутно надеялась, считая, что именно это должно сразу возвести ее в ранг
светской дамы.  Убедившись,  что  ничего  не  сломано,  она  уже  решила  не
отпускать любовника, с единственной целью досадить ему,  но  тут  г-жа  Боке
опять просунула голову в дверь, пряча от чужих глаз свою грязную юбку.
     - Пришел твой учитель музыки, - сказала она. Кларисса, внезапно изменив
свои намерения, крикнула Дюверье:
     - Вот, вот, убирайся-ка отсюда! Я буду завтракать с Теодором. Ты нам не
нужен.
     Учитель музыки, Теодор, был бельгиец с круглым румяным лицом.  Кларисса
тотчас  же  уселась  за  фортепьяно,  Теодор  устанавливал  ей   пальцы   на
клавиатуре, растирая их, чтобы придать им большую  гибкость.  Дюверье,  явно
недовольный, уже начал было колебаться. Но посетители ждали его, и он  пошел
надевать ботинки. Когда он вернулся, Кларисса,  путаясь,  барабанила  гаммы,
вызвав целую бурю фальшивых звуков, от которых Огюсту  и  Башелару  чуть  не
сделалось дурно. И тем не менее Дюверье, приходивший в бешенство, когда  его
жена играла Моцарта и Бетховена, остановился позади своей любовницы,  видимо
наслаждаясь  этими  звуками,  несмотря  на   то,   что   лицо   его   нервно
подергивалось.
     - У  нее  удивительные  способности,  -  прошептал  он,  обернувшись  к
посетителям.
     И, поцеловав ее в голову, он тихо удалился, оставив ее  с  Теодором.  В
передней долговязый прощелыга братец все с той же ухмылкой попросил  у  него
франк на табачок. Башелар, спускаясь с лестницы, удивился, как это советник,
наконец, постиг всю прелесть музыки. Дюверье поклялся в  ответ,  что  музыка
никогда не была ему противна, заговорил об идеале, о том,  как  трогают  его
простые гаммы  Клариссы,  -  он  постоянно  испытывал  потребность  украшать
голубыми цветочками свои грубые мужские желания.
     Тем временем ожидавший их  внизу  Трюбло,  угостив  кучера  сигарой,  с
живейшим интересом слушал историю его жизни. Дядюшка хотел во что бы  то  ни
стало ехать завтракать к Фойо; сейчас самое время для этого, а за едой  куда
удобнее разговаривать. Когда фиакру удалось в конце концов  и  на  этот  раз
сдвинуться с места, Башелар сообщил Дюверье о  случившемся;  советник  сразу
стал очень серьезным.
     Огюст, по-видимому, почувствовал себя хуже еще у Клариссы,  где  он  не
произнес ни слова; но теперь, совсем разбитый этой нескончаемой прогулкой, с
отяжелевшей от мигрени головой, он погрузился в полную апатию.
     Когда советник спросил его, что он намерен  предпринять,  Огюст  открыл
глаза, уныло помолчал и, наконец, повторил все ту же фразу:
     - Драться, черт возьми!
     Но голос его ослабел, и, опять закрыв глаза, он добавил, словно  желая,
чтобы его оставили в покое:
     - Если вы не придумаете чего-либо другого.
     И тут же, в тряском, еле движущемся фиакре, мужчины стали  торжественно
держать совет. Дюверье, как и Башелар, находил, что дуэль непременно  должна
состояться; он был очень взволнован этим, представляя себе, как поток густой
крови зальет лестницу его дома, но честь требовала  своего,  а  с  честью  в
сделки не вступают. Трюбло мыслил более широко: глупо ставить свою  честь  в
зависимость  от  того,  что,  мягко   выражаясь,   можно   назвать   женской
слабохарактерностью. Огюст одобрил его усталым движением  век;  его  начинал
раздражать воинственный азарт тех двоих, - уж им-то следовало бы подумать  о
том, как устроить примирение. Хоть он и был очень утомлен, ему пришлось  еще
раз рассказать о ночной сцене, о  пощечине,  которую  он  дал,  о  пощечине,
которую он получил; вскоре вопрос об измене отодвинулся на задний план, спор
перешел исключительно на обе пощечины: их толковали самым различным образом,
подробно исследовали, пытаясь найти в них решение, которое удовлетворило  бы
всех.
     - И к чему все эти тонкости!  -  презрительно  сказал  в  конце  концов
Трюбло. - Раз они обменялись пощечинами, значит они в расчете.
     Дюверье и Башелар посмотрели друг на друга; они  были  ошеломлены.  Меж
тем фиакр уже подъехал к ресторану, и дядюшка заметил, что прежде всего надо
все-таки позавтракать - после этого куда лучше соображаешь. Объявив, что все
будут  его  гостями,  Башелар   заказал   обильный   завтрак   из   каких-то
необыкновенных блюд и вин, за которым они просидели в отдельном кабинете три
часа. О дуэли никто и не заикнулся. Как только подали закуски, разговор  сам
собой перешел на женщин; Фифи и Клариссу без конца обсуждали,  рассматривали
и так и этак, разбирали по косточкам. Теперь Башелар винил во всем  себя,  -
пусть советник не думает, что Фифи бессовестно бросила дядюшку,  а  Дюверье,
желая отыграться перед Башеларом  за  тот  вечер,  когда  старик  видел  его
плачущим в пустой- квартире на улице Серизе, так  расписывал  свое  счастье,
что сам поверил в него и  растрогался.  Сидевший  напротив  Огюст,  которому
головная боль не давала ни  есть,  ни  пить,  делал  вид,  что  слушает  их,
опершись локтем о стол и устремив на них мутный взгляд. За  десертом  Трюбло
вспомнил о кучере, про которого они совсем забыли;  он  распорядился  снести
ему остатки блюд и недопитое вино. Трюбло был полон сочувствия к кучеру;  он
заявил, что по некоторым  признакам  угадывает  в  нем  бывшего  священника.
Пробило три часа.  Дюверье  жаловался,  что  ему  придется  быть  в  составе
присутствия на ближайшей сессии суда; Башелар, порядочно опьянев,  сплевывал
в сторону, на брюки ничего не замечавшего Трюбло. Они бы так и просидели тут
весь день за  ликерами,  если  б  Огюст,  словно  внезапно  разбуженный,  не
подскочил на месте.
     - Так что же мы решили? - спросил он.
     - Вот что, мой мальчик, - ответил дядюшка, вдруг обращаясь  к  нему  на
"ты", - если хочешь, мы тебя потихонечку  вытянем  из  этого  дела...  Какая
нелепость, ты же не можешь драться.
     Подобное заключение никого, казалось, не удивило. Дюверье  одобрительно
кивнул.
     - Я поднимусь с господином советником к  этому  субъекту,  -  продолжал
дядюшка, - и не будь я Башелар, если эта скотина не извинится перед тобой...
Стоит ему только увидеть меня, и он струсит, именно потому,  что  я  к  нему
попусту ходить не буду. Я церемониться не люблю!
     Огюст пожал дядюшке руку, но даже эти слова, видимо,  не  принесли  ему
облегчения - так невыносимо болела у  него  голова.  Наконец  они  вышли  из
кабинета. Кучер еще завтракал, забравшись в  фиакр,  поставленный  у  самого
тротуара; вдрызг пьяный, он встал,  стряхнул  с  себя  крошки  и  фамильярно
похлопал  Трюбло  по  животу.  Но  лошадь,  которой  ничего   не   перепало,
отказывалась идти, отчаянно мотая головой. Ее долго  погоняли,  и,  наконец,
она стала спускаться по улице Турнон; казалось, что она не идет,  а  катится
вниз. Пробило уже четыре часа, когда фиакр  остановился  на  улице  Шуазель.
Огюст проездил в нем семь часов. Трюбло не захотел выйти из фиакра, объявив,
что оставляет его за собой и будет дожидаться здесь  Башелара,  которого  он
хочет угостить обедом.