йти  в  люди...  Ох,  он  такой
скупердяй, хоть и прикидывается щедрым! Совести у него ни на грош, -  делает
вид, что любит женщин, а сам то и дело отпускает им затрещины!
     Берта не сводила глаз с побледневшего Октава; его перекошенное лицо так
изменилось, что ей стало страшно.
     - Да они друг друга стоят, - продолжала Лиза. - Она тоже хороша штучка.
Невоспитанная, бессердечная,  на  все  ей  наплевать,  лишь  бы  самой  было
приятно, и живет она с ним ради денег, да, да, только ради денег, уж я-то  в
этих делах разбираюсь! Могу поручиться,  что  она  не  получает  от  мужчины
никакого удовольствия!
     Слезы брызнули из глаз Берты. Октав заметил, что  лицо  ее  исказилось.
Они стояли друг против друга  с  таким  видом,  словно  их  раздели  догола,
содрали с них кожу, не дав им сказать ни слова в  свое  оправдание.  Молодая
женщина, захлебываясь от бившей в  нее  зловонной  струи,  решилась  бежать.
Октав не удерживал  ее;  для  них  было  пыткой  даже  стоять  рядом,  такое
отвращение испытывали они к самим себе; они стремились поскорее  расстаться,
чтобы наконец свободно вздохнуть.
     - Ты обещала, не забудь, - в следующий вторник, у меня.
     - Да, да.
     И она опрометью убежала. Октав остался  один,  переминаясь  с  ноги  на
ногу, делая бесцельные движения руками, пытаясь уложить принесенное с  собой
белье. Он уже не прислушивался к тому, что говорили служанки, но вдруг  одна
фраза заставила его круто обернуться.
     - А я вам говорю, что господин  Эдуэн  умер  вчера  вечером...  Если  б
красавчик Октав знал это заранее, он бы до сих пор терся возле госпожи Эдуэн
- денежки-то ведь все у нее.
     Эта новость, услышанная  здесь,  в  мерзкой  клоаке,  потрясла  его  до
глубины души. Господин Эдуэн умер! Безумное сожаление охватило Октава.
     - Ну и глупость же я сделал,  однако!  -  не  удержавшись,  подумал  он
вслух.
     Спускаясь, наконец, по лестнице со свертком белья, он встретил  Рашель,
которая поднималась к себе. Еще несколько минут  -  и  она  застала  бы  их.
Служанка только что нашла Берту опять в слезах, но на этот раз ей не удалось
вытянуть из своей хозяйки ничего, ни  одного  признания,  ни  гроша.  Рашель
рассвирепела, поняв, что они воспользовались ее отсутствием  для  встречи  и
таким образом облапошили ее.
     Она бросила на молодого человека злобный взгляд, полный скрытой угрозы.
Какая-то странная  мальчишеская  робость  помешала  Октаву  дать  ей  десять
франков; желая показать ей свою полную независимость, он зашел  поболтать  к
Мари. Донесшееся  вдруг  из  угла  комнаты  глухое  ворчание  заставило  его
обернуться. Это был  Сатюрнен,  с  которым  случился  один  из  его  обычных
припадков ревности.
     - Берегись! Мы поссоримся насмерть! - вскочив, крикнул он.
     В тот день было как раз восьмое октября - башмачнице надлежало  выехать
до полудня. Гур уже целую неделю следил за ее животом; ужас его возрастал  с
часу на час. Этот живот никак не дотянет  до  восьмого  числа...  Башмачница
умоляла домовладельца оставить ее еще на несколько дней, чтобы родить здесь,
но получила негодующий отказ. У нее почти не прекращались боли, в  последнюю
ночь ей казалось, что она  вот-вот  начнет  рожать,  в  полном  одиночестве.
Затем, около девяти часов, она  стала  готовиться  к  переезду,  ей  помогал
мальчишка, который привез свою тележку во двор;  она  опиралась  на  мебель,
присаживалась  на  ступеньки,  когда  слишком  сильная  схватка  сгибала  ее
пополам.
     Тем не менее Гуру не удалось обнаружить ничего. Никаких мужчин! Над ним
просто посмеялись. Все утро, пока он  бродил  по  дому,  выражение  холодной
ярости не сходило с его лица. Встретив привратника,  Октав  содрогнулся  при
мысли о том, что и Гур, должно быть, осведомлен об их связи. Возможно, тот в
самом деле знал о ней, но это не помешало ему вежливо поклониться Октаву. Мы
занимаемся своими делами, а в чужие носа не суем, говорил он обычно. Он даже
снял утром ермолку  перед  проскользнувшей  мимо  него  таинственной  дамой,
которая вышла от важного лица с четвертого этажа, оставив  после  себя  лишь
неуловимый аромат вербены; привратник также  поклонился  Трюбло,  поклонился
госпоже Кампардон  номер  два,  поклонился  Валери.  То  были  все  хозяева,
господа, тут его ничто не касалось - ни молодые люди, выходившие из людских,
ни дамы, которые разгуливали по лестнице в одних  пеньюарах,  наводивших  на
размышления. Но в то, что его касалось, он обязан был вмешиваться, и он  все
время следил за жалким скарбом башмачницы, как будто мужчина, так  тщательно
разыскиваемый, собирался улизнуть в ящике стола.
     Без четверти  двенадцать  башмачница  вышла  во  двор;  бледная,  точно
восковая, как всегда печальная, в мрачном одиночестве. Она едва  передвигала
ноги. Гур дрожал от волнения, пока она не очутилась на улице. В тот  момент,
когда башмачница передавала ему ключ, на пороге вестибюля появился  Дюверье,
настолько разгоряченный бурно проведенной ночью, что на  его  лбу,  покрытом
красными пятнами, проступила кровь. Когда живот этой несчастной проплыл мимо
него,  Дюверье  принял  надменный  вид,  подчеркивая  всю  строгость   своей
безупречной нравственности. Женщина покорно и пристыженно опустила голову  и
поплелась вслед за тележкой; она  ушла  той  же  горестной  походкой,  какой
пришла в тот день, когда ее поглотили черные драпировки похоронного бюро.
     Тогда только Гур почувствовал радость победы. Этот живот словно унес  с
собой  то   чувство   беспокойства,   которое   испытывал   весь   дом,   те
непристойности, от которых содрогались его стены.
     - Слава богу, избавились, сударь! - крикнул привратник домовладельцу. -
Можно будет наконец свободно вздохнуть, от этого уже просто мутило,  честное
слово! У меня точно гора с плеч свалилась... Нет, сударь,  поверьте  мне,  в
приличный дом нельзя пускать женщин, да еще работниц!

XIV

     В следующий вторник Берта нарушила слово, данное Октаву. На  этот  раз,
вечером, после закрытия магазина, перебросившись  с  ним  всего  несколькими
словами, она предупредила его,  чтобы  он  ее  не  ждал.  Берта  говорила  и
всхлипывала:  накануне,  ощутив  внезапный  прилив  набожности,  она   пошла
исповедоваться и до сих  пор  задыхалась  от  волнения,  вспоминая  скорбные
увещевания аббата Модюи. Выйдя замуж, она  перестала  посещать  церковь,  но
после того потока грязной брани, которым ее  окатили  служанки,  ее  одолела
такая  тоска,  чувство  такого  одиночества,  она  казалась  себе  настолько
оскверненной, что вдруг на какой-то срок она снова, как некогда  в  детстве,
стала верующей, загорелась надеждой на очищение и спасение  души.  Священник
поплакал вместе с нею, и когда Берта вернулась домой, она была  в  ужасе  от
своего проступка. Взбешенный Октав бессильно пожал плечами.
     Три дня спустя она опять пообещала  ему  прийти  в  следующий  вторник.
Встретившись со своим любовником в пассаже  Панорам,  она  вдруг  увидела  в
магазине шали из кружев шантильи и без умолку говорила о  них  с  томным  от
вожделения взглядом. В понедельник утром молодой человек сказал ей,  пытаясь
смягчить улыбкой грубость сделки, что если она, наконец, сдержит  слово,  он
приготовит ей маленький сюрприз. Берта поняла  и  снова  расплакалась.  Нет,
нет, теперь она не пойдет к нему, он испортил ей всю прелесть свидания. Ведь
она говорила о шали просто так, без всякого умысла, она уже не хочет ее, она
бросит ее в печку, если он вздумает сделать ей этот подарок.  Тем  не  менее
назавтра они обо всем договорились: ночью, в половине  первого,  она  трижды
тихонько постучится к нему.
     В этот день Огюст, собиравшийся ехать в Лион, показался Берте  каким-то
странным. Она застала его в кухне, когда он о чем-то шушукался за дверьми  с
Рашелью; вдобавок у него было совершенно желтое лицо, его знобило, он  щурил
глаза, но так как он жаловался на свою обычную мигрень, Берта решила, что он
нездоров, и начала уверять его, что поездка пойдет ему на пользу. Как только
Берта осталась одна, она вернулась в кухню, все еще продолжая  беспокоиться,
и попыталась выведать что-нибудь у служанки. Рашель была все так же скромна,
почтительна, держалась так же замкнуто, как и в  первые  дни.  Однако  Берта
смутно чувствовала, что служанка чем-то недовольна, и  думала,  что  сделала
большую ошибку, дав ей золотой и платье, а потом сразу прекратив подарки,  -
волей-неволей, разумеется, потому что у нее по-прежнему был на счету  каждый
франк.
     - Бедняжка вы моя, - сказала она Рашели, - я не очень-то щедра, правда?
Что поделать, это  не  моя  вина.  Но  я  помню  о  вас,  я  непременно  вас
вознагражу.
     - Вы мне ничего не должны, сударыня,  -  как  всегда  холодно  ответила
Рашель.
     Тогда Берта принесла две старые рубашки, желая доказать ей все же  свою
доброту. Рашель взяла их,  однако  заявила,  что  сделает  из  них  кухонные
тряпки.
     - Спасибо, сударыня, но от перкаля у  меня  появляются  прыщи,  я  ношу
только полотно.
     Тем не менее она была так вежлива, что  Берта  успокоилась,  откровенно
призналась ей, что не будет ночевать дома, и даже попросила оставить  ей  на
всякий случай зажженную лампу. Парадную дверь  они  запрут  на  задвижку,  а
Берта выйдет через черный ход, взяв с собой ключ от кухонной двери. Служанка
спокойно  выслушала  эти  распоряжения,  словно  речь  шла  о   том,   чтобы
приготовить на завтра жаркое из говядины.
     На вечер  Октав,  из  тактических  соображений,  принял  приглашение  к
Кампардонам; Берта должна была  в  этот  день  обедать  у  родителей.  Октав
рассчитывал пробыть в гостях до десяти часов; потом он собирался  запереться
у себя в комнате и, вооружившись терпением, дожидаться половины первого.
     Обед у Кампардонов был  чрезвычайно  патриархальным.  Архитектор,  сидя
между женой и ее кузиной, налегал на еду, -  обильную  и  здоровую  домашнюю
пищу, как он выражался. В этот вечер  подали  курицу  с  рисом,  говядину  и
жареный картофель. С тех пор как хозяйство вела кузина, вся  семья  страдала
несварением  желудка,  постоянно  объедаясь,  -  настолько  умело   закупала
Гаспарина провизию: она платила значительно дешевле и приносила вдвое больше
мяса, чем другие. Кампардон трижды накладывал себе  порцию  курицы,  а  Роза
жадно поглощала рис. Анжель приберегала аппетит для жаркого; она любила соус
с кровью, и  Лиза  тайком  подсовывала  его  девочке  целыми  ложками.  Одна
Гаспарина едва дотрагивалась до еды, якобы из-за сужения желудка.
     - Ешьте же, - кричал архитектор Октаву, - пользуйтесь, пока вас  самого
не съели!
     Г-жа  Кампардон,  наклонясь  к  молодому   человеку,   опять   радостно
рассказывала ему на ухо о счастье, которое  принесла  в  дом  кузина:  денег
уходит теперь вдвое меньше, прислуга приучена к вежливости, за Анжелью  есть
присмотр, и вдобавок у девочки все время прекрасный пример перед глазами.
     - И наконец, - прошептала она, - Ашиль чувствует себя превосходно,  как
рыба в воде, а мне так просто нечего делать, решительно нечего... Вы знаете,
Гаспарина даже моет меня теперь... Я могу жить, не ударяя палец о палец, она
взяла на себя все хозяйственные заботы...
     Затем архитектор рассказал, как он  ловко  провел  "этих  остолопов  из
министерства народного просвещения".
     - Представьте себе, дорогой мой, они без конца придирались ко мне из-за
моих работ в Эвре... А ведь я прежде всего хотел угодить его преосвященству,
не так ли? Но только плиты в  новых  кухнях  и  паровое  отопление  обошлись
дороже двадцати тысяч франков. Ассигнований не утвердили, а из  тех  скудных
сумм, которые отпущены на содержание архиепископской резиденции,  не  так-то
легко выкроить двадцать тысяч. С другой стороны, кафедра, - на нее отпустили
три тысячи, а она стоила почти десять тысяч, - выходит, еще семь тысяч  надо
как-то протащить... Вот они и вызвали меня сегодня в министерство. Там  один
долговязый напустился было на меня... Но я подобных штучек не люблю! Я  его,
не  стесняясь,  припугнул  архиепископом,   пригрозил,   что   попрошу   его
преосвященство приехать в Париж, и тогда он сам будет  объясняться  с  ними.
Ну, этот тип сразу стал вежлив, да как еще! До сих пор не могу вспомнить без
смеха! Ведь они сейчас чертовски боятся  епископов!  Когда  меня  за  спиной
епископ, я могу снести и  заново  построить  Собор  Парижской  богоматери  и
чихать при этом на правительство!
     Все сидевшие за столом веселились, утратив всякое уважение к  министру;
они с презрением говорили о нем, набивая рисом рты. Роза заявила, что  самое
правильное - быть на стороне духовенства. С тех пор как  начались  работы  в
церкви святого Роха, Ашиль завален заказами, - самые знатные  семьи  дерутся
из-за него, прямо рвут его на части, так что ему приходится уже работать  по
ночам. Положительно сам господь бог покровительствует им, вся семья возносит
ему за это хвалу и утром и на сон грядущий.
     - Кстати, дорогой мой, вы знаете, что  Дюверье  нашел...  -  воскликнул
вдруг Кампардон за сладким.
     Он чуть было не назвал Клариссу, но вспомнил  о  присутствии  Анжели  и
добавил, покосившись на дочь:
     - Нашел свою родственницу, ту самую...
     Он поджимал губы, подмигивал, и Октав в конце концов сообразил,  о  ком
идет речь.
     - Да, я встретил Трюбло, он мне все рассказал. Третьего дня,  во  время
проливного дождя, Дюверье зашел в какой-то подъезд, и кого же он там увидел?
Свою родственницу, которая отряхивала зонтик... А  Трюбло  целую  неделю  ее
разыскивал, чтобы вернуть ее к Дюверье.
     Анжель скромно потупила глаза, глядя в тарелку и старательно  запихивая
себе в рот большие куски. Впрочем, в этой семье  неукоснительно  следили  за
пристойностью своих выражений.
     - Она хороша собой, его родственница? - спросила Роза у Октава.
     - Как сказать, - ответил он. - И на таких есть любители.
     - Эта особа имела нахальство прийти однажды к нам в магазин, - заметила
Гаспарина; несмотря на собственную худобу, она терпеть не могла тощих. - Мне
ее показали... Настоящая палка!
     - Да что с того! - заключил архитектор. - Все равно, теперь  она  снова
подцепила Дюверье... Его бедной жене...
     Он хотел сказать, что Клотильде, вероятно, стало легче жить и что  она,
должно быть, очень довольна. Но вспомнив опять об Анжели,  он  изобразил  на
лице соболезнование.
     - Родственники не всегда ладят между собой... Что  поделать,  в  каждой
семье бывают неприятности.
     Лиза, стоявшая с салфеткой на руке по другую сторону стола,  посмотрела
на Анжель; а та, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, уткнулась носом в
стакан и старалась пить как можно медленнее.
     Около десяти часов Октав, сославшись на сильную усталость, ушел к  себе
наверх.  Несмотря  на  умиление  Розы,  ему  было  не  по  себе  среди  этих
добродушных людей: он чувствовал, как растет неприязнь Гаспарины к  нему.  А
ведь он ничего худого ей не сделал. Она просто ненавидела  в  нем  красивого
мужчину, подозревая,  что  ему  принадлежат  все  женщины  в  их  доме.  Это
приводило Гаспарину в исступление,  хотя  она  не  испытывала  ни  малейшего
влечения к Октаву; в действительности ее злил его успех у  женщин,  так  как
собственная ее красота увяла слишком рано.
     Октав ушел, и все отправились спать. Каждый вечер, перед тем как лечь в
постель, Роза проводила час в туалетной комнате. И теперь она вымылась с ног
до головы, обрызгала себя духами, затем причесалась, осмотрела  свои  глаза,
рот, уши и даже налепила мушку на подбородок. К ночи  она  меняла  роскошные
пеньюары на столь же роскошные чепчики и рубашки. В  этот  раз  она  выбрала
рубашку и чепчик, отделанные валансьенскими  кружевами.  Гаспарина  помогала
ей, подавая тазы, приводя в порядок залитый  водой  пол,  растирая  ее  тело
полотенцем,  оказывая  всевозможные  интимные   услуги,   с   которыми   она
справлялась куда лучше Лизы.
     - Ах, как хорошо! - сказала,  наконец,  Роза,  вытянувшись  в  постели;
кузина оправила ей простыни и взбила подушку.
     Роза смеялась от наслаждения, лежа одна посреди широкой кровати. Вся  в
кружевах,  изнеженная,  пухленькая,  холеная,  она  походила  на  влюбленную
красавицу, ожидающую своего избранника. Ей лучше спится,  когда  она  знает,
что хорошо выглядит, говорила  она.  И  к  тому  же  это  было  единственное
удовольствие, которое ей оставалось.
     - Готово? - спросил Кампардон,  входя.  -  Ну,  тогда  спокойной  ночи,
кисонька!
     Оказывается,  ему  еще  нужно  поработать.  Придется   посидеть.   Роза
рассердилась: надо же хоть немного отдохнуть, как это глупо, губить подобным
образом свое здоровье.
     - Ложись спать, слышишь... Гаспарина, обещай  мне,  что  заставишь  его
лечь.
     Кузина  поставила  на  ночной  столик  стакан  с  подсахаренной  водой,
положила рядом томик Диккенса и теперь стояла, глядя на  Розу.  Не  отвечая,
она нагнулась к ней, шепнула: "Как ты мила сегодня!" - и  поцеловала  в  обе
щеки сухими губами, горько  усмехнувшись,  с  самоотречением,  как  подобает
некрасивой бедной родственнице.  Кампардон,  лицо  которого  побагровело  от
затрудненного пищеварения, тоже смотрел на жену. Усы его слегка  вздрогнули,
он в свою очередь поцеловал Розу.
     - Спокойной ночи, душечка!
     - Спокойной ночи, дорогой... И ложись сию же минуту.
     - Не волнуйся! - сказала Гаспарина. - Если он  в  одиннадцать  все  еще
будет сидеть, я встану и потушу у него лампу.
     Около одиннадцати часов Кампардон, зевавший над домиком  в  швейцарском
стиле, который вздумал  построить  один  портной  с  улицы  Рамо,  не  спеша
разделся, думая о Розе, такой хорошенькой и опрятной; потом, для отвода глаз
смяв свою постель, он отправился к Гаспарине, в ее кровать. Им  очень  плохо
спалось там, в тесноте; они толкали друг друга  локтями.  Особенно  неудобно
было Кампардону, которому приходилось сохранять равновесие на  краю  тюфяка;
по утрам у него так и ломило ногу.
     В это же время, после  того  как  Виктуар,  покончив  с  посудой,  ушла
наверх, Лиза заглянула по своему обыкновению к барышне, узнать, не нужно  ли
ей чего-нибудь. Анжель ждала ее, лежа в кровати; каждый вечер, потихоньку от
родителей, они затевали нескончаемую игру в карты, раскладывая их на кончике
одеяла. Они играли в "баталию", непрерывно  говоря  о  кузине,  этой  дряни,
которую горничная, не стесняясь,  разоблачала  перед  девочкой.  Обе  мстили
таким образом за свою лицемерную покорность в течение дня, и  Лиза  находила
низменное  наслаждение  в  том,  чтобы   развращать   Анжель,   удовлетворяя
любопытство  болезненной  пятнадцатилетней   девочки,   трудно   переносящей
переломную пору своего развития.
     В этот вечер они были страшно злы  на  Гаспарину  -  она  уже  два  дня
запирала сахар, которым горничная набивала карманы, чтобы выложить его потом
девочке на постель. Ну что за свинья!  Нельзя  даже  погрызть  сахару  перед
сном!
     - Ее-то ваш папаша вдоволь пичкает сладким! -  заметила  Лиза,  цинично
смеясь.
     - О да! - прошептала Анжель, тоже посмеиваясь.
     - А что ей делает ваш папа? Ну-ка, покажите.
     Девочка бросилась служанке на шею, обвила ее  голыми  руками  и  крепко
поцеловала в губы, повторяя:
     - Вот что! Вот что!
     Пробило полночь. Кампардон и Гаспарина охали,  лежа  на  слишком  узкой
кровати, в то время как Роза, удобно раскинувшись, читала Диккенса, проливая
слезы умиления. Наступила глубокая тишина, целомудренная ночь окутала  мглой
эту достойную семью.
     Возвращаясь к себе, Октав заметил, что у Пишонов гости.  Жюль  окликнул
его, желая  непременно  чем-нибудь  попотчевать.  Там  были  старики  Вийом,
помирившиеся с молодыми супругами по случаю  первого  посещения  их  дочерью
церкви после родов, происшедших в сентябре. Они даже  согласились  прийти  к
обеду как-нибудь во вторник, чтобы отпраздновать выздоровление Мари, лишь со
вчерашнего дня начавшей выходит