ще слушал их, как бы погрузившись в какой-то кошмар. Нет,  это
невозможно, его дочь не  могла  причинить  ему  такого  горя;  он  с  трудом
поднялся, не говоря ни слова, и пошел за Бертой, Как только она придет сюда,
она бросится Огюсту на шею, они объяснятся, все будет забыто. Когда Жоссеран
вошел в комнату к дочерям, Берта спорила  с  Ортанс.  Та  настаивала,  чтобы
Берта умолила мужа простить ее, - сестра уже надоела  Ортанс,  она  боялась,
как бы ей не пришлось слишком долго делить с ней  комнату.  Молодая  женщина
вначале противилась, но, тем не  менее,  последовала  за  отцом.  Подходя  к
столовой, где все еще стояла  неубранная  посуда,  они  услыхали  крик  г-жи
Жоссеран:
     - Нет, честное слово, мне вас ничуть не жаль!
     Заметив Берту, она замолчала и снова обрела свое суровое величие. Огюст
протестующе взмахнул рукой при виде жены, как бы желая убрать  ее  со  своей
дороги.
     - Послушайте, - кротко сказал Жоссеран дрожащим голосом, - что  это  со
всеми вами приключилось? Я ничего не понимаю, вы меня с ума  сведете  вашими
делами... Ведь твой муж ошибается, дитя мое, не так ли? Ты объяснишь  ему...
Надо иметь немного жалости к старикам  родителям.  Сделайте  это  для  меня,
поцелуйтесь же!
     Берта, которая была готова обнять Огюста, видя, что  муж  попятился  от
нее   с   выражавшим   отвращение   трагическим   лицом,   остановилась    в
замешательстве, скованная тесным пеньюаром.
     - Как, ты не хочешь, деточка? - продолжал отец.  -  Ты  должна  сделать
первый шаг... А вы, дружок, подбодрите ее, будьте снисходительны.
     Тут Огюста окончательно взорвало.
     - Подбодрить ее! Благодарю  покорно!  Я  застал  ее  в  одной  рубашке,
сударь! И с этим господином! И я же еще должен целовать ее, - да вы смеетесь
надо мной! В одной рубашке, сударь!
     Жоссеран застыл от изумления. Затем он схватил Берту за руку.
     - Ты молчишь, стало быть, это правда?  На  колени,  сию  же  минуту  на
колени!
     Но Огюст уже был в дверях. Он спасался бегством.
     - Не трудитесь! Ваши комедии ни на  кого  больше  не  действуют!  И  не
пытайтесь навязать мне ее вторично, хватит с меня одного  раза.  Не  выйдет,
слышите? Уж скорее я пойду на развод. Передайте ее кому-нибудь другому, если
она вам мешает. Да вы сами ничуть не лучше ее!
     И только очутившись в прихожей, Огюст отвел душу, крикнув напоследок:
     - Да, да, когда делают из дочери продажную девку, нечего подсовывать ее
порядочному человеку!
     Дверь хлопнула, наступило гробовое  молчание.  Берта  опять  машинально
уселась за стол, опустив глаза, разглядывая остатки кофе на дне своей чашки,
а ее мать, увлекаемая вихрем переживаний, принялась мерить комнату  большими
шагами. Отец, окончательно обессилев, смертельно бледный, сел в другом конце
комнаты,  у  стены.  Воздух  был  наполнен  зловонием   прогорклого   масла,
купленного по дешевке на Центральном рынке.
     - А теперь, когда  этот  грубиян  ушел,  -  сказала  г-жа  Жоссеран,  -
поговорим... Да, сударь, вот к чему привела ваша никчемность.  Сознаете  вы,
наконец, свою вину? Как по-вашему, посмел бы кто-нибудь явиться,  скажем,  к
одному из братьев Бернгейм, владельцу хрустальной фабрики,  и  закатить  ему
подобный скандал? Нет, конечно!  Если  бы  вы  послушали  меня,  если  б  вы
прибрали к, рукам ваших хозяев, этот грубиян ползал бы теперь, перед нами на
коленях, ведь ему несомненно нужны только деньги... Имейте деньги, сударь, и
с вами будут считаться. Когда у меня бывал, один франк, я  всегда  говорила,
что у меня их два... Но вам, сударь, вам  все  безразлично,  я  могу  ходить
босая, и вас это не взволнует, вы бессовестно обманули и жену и дочерей,  вы
обрекли их на нищенское существование. Не возражайте,  пожалуйста,  вот  он,
источник всех наших бед!
     Жоссеран, сидевший с потухшим  взглядом,  даже,  не  пошевелился.  Г-жа
Жоссеран остановилась перед  ним;  ей  безумно  хотелось  устроить  ему  еще
больший скандал, но так как муж не двигался,  она  опять  начала  шагать  по
комнате.
     - Да, да, можете изображать презрение. Вы отлично знаете, что меня  это
мало трогает. Посмотрим, как вы осмелитесь  теперь  поносить  мою  родню,  -
после того, что происходит  в  вашей  собственной  семье!  Да  ведь  дядюшка
Башелар просто орел! А моя сестра - учтивейшая из женщин! Хотите  знать  мое
мнение? Извольте, - если б мой отец не умер, вы бы убили его... Что касается
вашего папаши...
     Жоссеран еще больше побледнел.
     - Элеонора, умоляю тебя, - прошептал он. - Говори  что  хочешь  о  моем
отце, говори что хочешь о всей моей семье... Но только оставь меня в  покое,
умоляю тебя... Я так плохо себя чувствую.
     Берте стало жаль отца; она подняла глаза.
     - Оставь его, мама, - сказала она.
     Г-жа Жоссеран обернулась к дочери.
     - А ты  погоди,  дойдет  и  до  тебя  черед!  -  все  больше  свирепея,
продолжала она. - Я сдерживаю себя со вчерашнего дня... Но имей в виду,  мое
терпение  скоро  лопнет,  да,  да,  лопнет!  Мыслимо  ли  это,  -  с  жалким
приказчиком! Где же твоя гордость? А я-то думала, что ты просто  пользуешься
его услугами, что ты была с ним любезна ровно  настолько,  чтобы  приохотить
его к торговле, для пользы-дела, и я же еще помогала тебе,  поощряла  его...
Ну какую ты усмотрела в этом выгоду, скажи на милость?
     - Никакой выгоды, разумеется, - пробормотала Берта.
     - Зачем же ты тогда связалась с ним? Это еще более глупо, чем гадко...
     - Какая ты смешная, мама, - в таких делах обычно не рассуждают...
     Г-жа Жоссеран опять начала расхаживать по комнате.
     - Ах, не рассуждают! Надо рассуждать, надо! Нет, вы только подумайте, -
так вести себя! Где же тут здравый смысл? Его нет и в помине, вот  что  меня
бесит! Разве я учила тебя изменять мужу? Разве я сама изменяла твоему  отцу?
Вот он, спроси его.  Пусть  скажет,  заставал  ли  он  меня  когда-нибудь  с
мужчиной?
     Г-жа Жоссеран замедляла шаги, ее  походка  становилась  величественной;
она размашисто похлопывала себя по зеленому лифу,  отчего  ее  грудь  ходила
ходуном.
     - За мной нет ничего, ни единого проступка, ни разу я не забылась, даже
в мыслях... Моя жизнь чиста...  А  ведь  одному  богу  известно,  сколько  я
натерпелась от твоего отца! Никто бы не решился меня осудить, многие женщины
на моем месте отомстили бы за себя. Но у меня был здравый смысл, и это  меня
спасло... Вот видишь, твоему отцу нечего сказать.  Сидит  себе  на  стуле  и
молчит, - что он может возразить? На моей стороне все  права,  я  порядочная
женщина... Дура ты этакая, ты даже и не подозреваешь, как ты глупа!
     И она принялась назидательным  тоном  читать  дочери  лекцию  из  курса
практической морали, на тему о нарушении супружеской верности.  Разве  Огюст
не вправе теперь командовать ею? Она сама дала ему в  руки  грозное  оружие.
Даже если они и помирятся, она не сможет затеять с  ним  никакого  спора,  У
него сразу найдется чем попрекнуть ее в ответ.  Каково  ей  тогда  придется!
Очень ей будет сладко - вечно гнуть спину!  Конечно,  она  неминуемо  должна
будет проститься со всеми мелкими преимуществами, которые могла бы иметь при
послушном муже, проститься с его лаской и вниманием! Нет,  лучше  оставаться
порядочной женщиной и иметь право кричать у себя в доме сколько вздумается!
     - Клянусь богом, -  заявила  г-жа  Жоссеран,  -  даже  если  б  ко  мне
приставал сам император, я и то держала бы себя в руках!  Слишком  уж  много
теряешь на этом!
     Она молча прошлась по комнате, как  бы  размышляя  о  чем-то,  а  затем
добавила:
     - И к тому же это величайший позор.
     Жоссеран смотрел  на  нее,  смотрел  на  дочь,  шевеля  губами,  но  не
произнося ни слова; всем своим видом смертельно измученного человека он  как
бы взывал к ним, умоляя прекратить это жестокое объяснение. Но Берта, обычно
покорявшаяся насилию, обиделась на поучения матери. Она даже возмутилась под
конец, она не понимала своей вины, так как  ее  приучали  лишь  к  одному  -
стремиться поскорее выйти замуж.
     - Черт возьми, - сказала она, опершись локтями на стол, - незачем  было
выдавать меня за человека, которого я не любила... А теперь я его ненавижу и
сошлась с другим.
     Она продолжала говорить, раскрывая в коротких,  отрывистых  фразах  всю
историю своего замужества: три  зимы,  проведенные  в  погоне  за  мужчиной;
молодые люди всех мастей, в чьи объятия ее  толкали;  неудачи,  которые  она
терпела в торговле своим телом на  этих  своего  рода  узаконенных  панелях,
какими являются буржуазные гостиные; затем ухищрения, которым матери обучают
дочерей-бесприданниц, целый  курс  пристойного  и  дозволенного  разврата  -
прикосновения  во  время  танцев,  пожатия  ручек  втихомолку  за   дверьми,
бесстыдство невинности,  рассчитанное  на  аппетиты  простаков;  затем  муж,
добытый в один прекрасный вечер так, как добывают  мужчин  уличные  женщины,
муж, подцепленный за портьерой, возбужденный и попавшийся в ловушку  в  пылу
безудержного желания.
     - Короче говоря, он мне надоел, и я ему надоела, - объявила Берта. -  Я
тут ни при чем, у нас просто нет общего языка... Уже наутро после свадьбы он
ходил с таким видом, словно мы его надули; да, он был холоден, мрачен, как в
те дни,  когда  у  него  расстраивается  какая-нибудь  сделка...  И  мне  он
показался совсем неинтересным... Право! Как будто нельзя ждать от замужества
большего удовольствия! Вот так оно и началось. Ну и  пусть,  все  равно  это
должно было случиться! Еще неизвестно, кто тут больше виноват.
     Она замолчала, а потом добавила с глубоким убеждением;
     - Ах, мама, как я теперь понимаю тебя! Помнишь, когда ты говорила,  что
больше не можешь выдержать!
     Г-жа Жоссеран уже несколько минут стояла и слушала  ее,  остолбенев  от
возмущения.
     - Я? Я это говорила? - воскликнула она.
     Но Берту уже нельзя было остановить.
     - Ты говорила это двадцать раз... Да и я хотела бы видеть тебя на  моем
месте. Огюст не такой добряк, как папа. Вы бы уже через  неделю  передрались
из-за денег... Вот этот человек сразу  же  заставил  бы  тебя  сказать,  что
мужчины только на то и годны, чтобы водить их за нос!
     - Я? Я это говорила? - повторяла взбешенная мать.
     И она двинулась к дочери с таким угрожающим видом, что отец протянул  к
ним руки молитвенным жестом, как бы прося  пощады.  Громкие  возгласы  обеих
женщин беспрерывно поражали его в  самое  сердце;  он  чувствовал,  как  при
каждом новом ударе его рана все увеличивается.  Слезы  брызнули  у  него  из
глаз.
     - Прекратите, сжальтесь надо мной! - пролепетал он.
     - О нет, это просто чудовищно! - еще громче продолжала г-жа Жоссеран. -
Теперь она изволит приписывать мне свое  бесстыдство!  Скоро  окажется,  что
изменяла ее мужу я, вот увидите! Стало быть, я виновата? Выходит, что так...
Виновата я?
     Берта не снимала локтей со стола, бледная, но полная решимости.
     - Конечно, если бы ты воспитала меня иначе...
     Она не успела договорить. Мать со всего размаху дала  ей  пощечину,  да
такую, что Берта ткнулась носом в клеенку. У г-жи Жоссеран чесались руки еще
со вчерашнего дня, эта пощечина все  время  готова  была  сорваться,  как  в
далекие времена детства Берты, когда та, бывало, оскандалится во сне.
     - На! - воскликнула мать. - Получай за твое воспитание! Да твоему  мужу
надо было убить тебя!
     Молодая женщина, не поднимая головы, рыдала, прижавшись щекой  к  руке.
Она забыла о том, что ей двадцать четыре года,  эта  пощечина  напомнила  ей
былые пощечины, к ней вернулось ее прошлое, полное трусливого лицемерия.  Ее
решимость взрослого, самостоятельного человека растворилась  в  тяжком  горе
маленькой девочки.
     Когда отец услыхал  ее  рыдания,  он  страшно  взволновался.  Он  встал
наконец, не помня себя, и оттолкнул мать.
     - Вы, видимо, обе хотите убить меня... Скажите, что же мне, становиться
перед вами на колени? - произнес он.
     Г-жа Жоссеран отвела душу, ей нечего  было  больше  добавить;  она  уже
удалялась в царственном безмолвии, когда, распахнув дверь, обнаружила за ней
Ортанс, которая подслушивала. Тут последовал новый взрыв.
     - А-а, ты слушала все эти мерзости! Одна делает черт знает что,  другая
это смакует: славная парочка, ничего не скажешь! Боже  милосердный,  кто  же
вас воспитывал?
     Ортанс как ни в чем не бывало вошла в комнату.
     - Зачем мне нужно было подслушивать, когда  вы  кричите  на  весь  дом?
Служанка на кухне помирает со смеху... К тому же в моем возрасте уже выходят
замуж, я могу знать все.
     - Ты имеешь в виду Вердье, да? - с горечью произнесла мать. -  Вот  как
ты меня утешаешь, и ты тоже... Теперь ты ждешь  смерти  маленького  ребенка.
Придется тебе подождать, мне сказали, что он жив, здоров  и  хорошо  упитан.
Так тебе и надо.
     Худощавое лицо молодой девушки пожелтело от злости.
     - Если он жив, здоров и хорошо упитан, Вердье  может  спокойно  бросить
его, - произнесла она сквозь зубы. -  И  я  заставлю  Вердье  бросить  этого
ребенка раньше, чем вы думаете, чтобы вам всем досадить... Да, да,  я  выйду
замуж без вашей помощи. Браки, которые ты стряпаешь, как видно, не  очень-то
прочны!
     И, видя, что мать направилась к ней, Ортанс добавила:
     - Тише, тише, не  забывай,  что  я  не  позволю  бить  себя  по  щекам.
Берегись!
     Они пристально смотрели друг на друга, и г-жа Жоссеран сдалась  первая,
скрывая свое отступление под маской презрительного  превосходства.  Но  отцу
показалось, что схватка возобновляется.  И  тогда,  окруженный  этими  тремя
женщинами, видя, что и мать и дочери, которые были для него самыми  дорогими
существами, готовы теперь перегрызть друг другу глотки, он почувствовал, что
весь его мир рушится у него под ногами, и, уйдя в свою комнату, забился  там
в угол, словно пораженный насмерть; он хотел умереть в одиночестве.
     - Я не могу больше, не могу... - повторял он, рыдая.
     В столовой снова наступила тишина. Берта, все еще  прижимаясь  щекой  к
руке, вздрагивая от всхлипываний, начала понемногу успокаиваться.  Ортанс  с
невозмутимым видом уселась на другом конце стола, намазывая  маслом  остатки
гренков, чтобы прийти в себя. Потом она  стала  изводить  сестру  тоскливыми
рассуждениями: жизнь у них становится  невыносимой,  она  предпочла  бы,  на
месте  Берты,  получать  затрещины  от  мужа,  чем  от  матери,  это   более
естественно; впрочем, сама она, когда выйдет за Вердье,  выставит  мать,  не
стесняясь, за дверь, чтобы у нее в доме не бывало подобных сцен. В это время
явилась Адель убирать со стола; но Ортанс продолжала говорить,  уверяя,  что
им могут отказать от квартиры, если это повторится.  Служанка  разделяла  ее
мнение; ей пришлось закрыть окно  в  кухне,  потому  что  Лиза  и  Жюли  уже
навострили уши. Вдобавок эта история казалась Ад ел и очень забавной, она до
сих пор смеялась: госпоже Берте здорово попало;  не  так  велика  беда,  как
говорят, но госпожа Берта пострадала, однако, больше всех.  Затем,  повернув
свой объемистый корпус, Адель глубокомысленно изрекла: в конце концов в доме
никому нет до них дела, жизнь идет своим чередом, через неделю  никто  и  не
вспомнит о госпоже Берте  с  ее  двумя  господчиками.  Ортанс,  одобрительно
кивая, прервала ее, чтобы пожаловаться на отвратительный привкус масла. Чего
ж вы хотите? Масло по двадцать два су, конечно, это просто отрава. И так как
оно оставляло на дне кастрюль вонючий осадок, служанка считала, что покупать
его даже неэкономно. Но тут до них внезапно донесся глухой стук,  отдаленное
сотрясение пола; все три насторожились.
     Испуганная Берта подняла, наконец, голову.
     - Что это такое? - спросила она.
     - Может быть, это ваша матушка и та дама  в  гостиной,  -  предположила
Адель.
     Г-жа Жоссеран, проходя по гостиной, вздрогнула  от  неожиданности.  Там
одиноко сидела какая-то женщина.
     - Как!  Это  все  еще  вы?  -  воскликнула  хозяйка  дома,  узнав  г-жу
Дамбревиль, о которой она совсем забыла.
     Но та не шевелилась. Семейные ссоры, громкие  крики,  хлопанье  дверей,
очевидно, так мало затронули, ее, что она ни о чем даже не подозревала. Г-жа
Дамбревиль  сидела  неподвижно,  устремив  взгляд  в  пространство,  всецело
поглощенная  своей  безумной  любовью.  Но  тем  не  менее  она  была  полна
внутреннего возбуждения, советы  матери  Леона  потрясли  ее,  она  решилась
купить дорогой ценой жалкие остатки счастья.
     - Слушайте, - грубо  продолжала  г-жа  Жоссеран,  -  вы  же  не  можете
ночевать здесь... Мой сын прислал записку, он не придет сегодня.
     Тогда г-жа Дамбревиль  заговорила  заплетающимся  от  долгого  молчания
языком, как будто проснувшись:
     - Я ухожу, извините меня... И передайте ему от моего имени, что  я  все
это обдумала и что я согласна... Да, я подумаю еще и, может быть,  женю  его
на Раймонде, если уж так надо... Но это я, я отдаю ее Леону и хочу, чтобы он
пришел попросить ее руки у меня, у меня одной, слышите? О, пусть  он  только
вернется, пусть он вернется!
     В ее голосе звучала  страстная  мольба.  Затем  она  добавила,  понизив
голос,  упрямо,  как  женщина,  которая,  пожертвовав  всем,  цепляется   за
последнее, что ей остается.
     - Он женится на ней, но будет жить у нас... Иначе из этого брака ничего
не выйдет. Я предпочитаю потерять его.
     И она  ушла.  Г-жа  Жоссеран  стала  вновь  обворожительно  любезна.  В
прихожей у нее нашлись  слова  утешения,  она  обещала  сегодня  же  вечером
прислать к г-же Дамбревиль своего сына покорным и нежным, утверждая, что  он
будет  счастлив,  если  ему  придется  жить  у   тещи.   Закрыв   дверь   за
посетительницей, мать подумала с ласковым сочувствием:
     - Бедный мальчик! Она его заставит дорого заплатить за все!
     Но в этот момент она тоже услыхала глухой стук,  от  которого  задрожал
пол. Что там такое? Очевидно, Адель бьет посуду, ну  что  за  растяпа!  Г-жа
Жоссеран кинулась в столовую, закричав дочерям:
     - В чем дело? Сахарница упала?
     - Нет, мама... Мы сами не знаем.
     Она обернулась, ища взглядом служанку, и увидела, что та прислушивается
к чему-то у двери в спальню.
     - Что ты тут делаешь? - крикнула г-жа Жоссеран. - У тебя на  кухне  все
летит с грохотом, а ты здесь подсматриваешь за хозяином. Да, да, начинают  с
чернослива, а кончают совсем другим. Мне уже давно не нравятся твои повадки,
от тебя так и разит мужчиной, моя милая.
     Служанка глядела на нее, выпучив глаза.
     - Да не в этом дело, - перебила она хозяйку. -  По-моему,  хозяин  упал
там, в комнате.
     - Боже мой, она права! - воскликнула Берта, бледнея. - Действительно, и
мне показалось, что кто-то упал.
     Они  вошли  в  спальню.  Жоссеран  лежал  на   полу,   у   кровати,   в
полуобморочном состоянии; падая, он ударился головой о стул, тонкая  струйка
крови сочилась из правого уха. Мать,  обе  дочери,  служанка  окружили  его,
стали осматривать. Одна Берта плакала, снова содрогаясь от  рыданий,  -  она
все еще не могла успокоиться после той  пощечины.  А  когда  они  попытались
вчетвером приподнять его, чтобы уложить на кровать,  они  услыхали,  как  он
прошептал:
     - Кончено... Они меня убили.

XVII

     Шли месяцы, наступила весна. На улице  Шуазель  толковали  о  том,  что
Октав в скором времени женится на г-же Эдуэн.
     В действительности же события развертывались не так быстро. Октав снова
занял свое место в "Дамском счастье"; круг его обязанностей  с  каждым  днем
расширялся. После смерти мужа г-жа Эдуэн не могла одна справляться со  всеми
делами, которых становилось все больше и  больше;  ее  дядя,  старик  Делез,
прикованный к креслу ревматизмом, ни в чем не помогал ей,  и  поэтому  вышло
как бы само собой, что деятельный молодой человек, обуреваемый жаждой  вести
торговлю крупного масштаба, за короткий срок стал играть в предприятии  роль
первостепенной важности. К тому же,