парламентаризма  и  замены  его  диктаторской  властью  Луи-Наполеона.}  был
владелец крупной шоколадной фабрики, живший на  улице  Сент-Оноре,  -  некий
Девенк, но они только отпускали шуточки на его счет. Девенка не поддерживало
даже духовенство, так как было обеспокоено его связями с Тюильри. Кампардон,
окончательно перешедший на сторону церкви, сдержанно отнесся к его имени.  А
потом, без всякого перехода, воскликнул:
     - Знаете что? Пуля, ранившая вашего Гарибальди в ногу, должна  была  бы
пронзить его сердце! {Народный герой Италии, великий революционный  демократ
и полководец Джузеппе Гарибальди (1807-1882) совершил ряд походов, сыгравших
решающую роль в деле освобождения и воссоединения его родины. В сражении при
Аспромонте 27 августа 1862 года Гарибальди был ранен в ногу и взят  в  плен.
От ампутации ноги его спас знаменитый русский хирург Н. И. Пирогов.}
     И чтобы его больше не  видели  в  обществе  этих  господ,  он  вошел  в
церковь, где высокий голос аббата Модюи отвечал на жалобные сетования хора.
     - Теперь он уже совсем прилип к ним, - негромко  сказал  доктор,  пожав
плечами. - Вот где надо было бы как следует прогуляться метлой!
     Римские дела приводили его в неистовство. Когда Леон напомнил о  словах
государственного министра, сказавшего в Сенате, что империя  вышла  из  недр
революции, но лишь для того, чтобы сдержать  ее  {Луи  Бонапарт  был  избран
президентом республики  на  основании  конституции,  принятой  Учредительным
собранием после февральской революции 1848 года. Вероломно нарушив присягу и
совершив 2 декабря 1851 года государственный переворот, он не  "сдержал",  а
задушил революцию.}, мужчины вернулись к разговору  о  предстоящих  выборах.
Они еще были единодушны в том, что императору необходимо преподать урок,  но
их уже начинало охватывать беспокойство, имена  кандидатов  уже  разъединяли
их, вызывая у них по ночам кошмары: им мерещился красный  призрак.  А  рядом
Гур,  одетый  с  корректностью  дипломата,  слушал  их,   полный   холодного
презрения: он-то сам был просто за власть.
     Впрочем,  отпевание  уже  шло  к  концу;  громкий   скорбный   возглас,
донесшийся из глубины церкви, заставил их умолкнуть.
     - Requiescat in расе! {Да почиет в мире! (лат.).}
     - Amen!
     На кладбище Пер-Лашез, когда гроб опускали в могилу, Трюбло, все  время
державший Октава под руку, увидел, как тот опять обменялся улыбкой  с  г-жой
Жюзер.
     -  О  да,  -  пробормотал  он,  -  бедная  маленькая   женщина,   такая
несчастная... Все, что хотите, только не это!
     Октав вздрогнул. Как! И Трюбло тоже! Но  тот  сделал  пренебрежительный
жест; нет, не он, один из его приятелей. И вообще все, кого забавляет  такое
слизывание пенок.
     - Извините меня, - добавил он. - Старик уже водворен на место,  я  могу
пойти отчитаться перед Дюверье в одном дельце.
     Семейство удалялось, молчаливое и печальное. Трюбло пришлось  задержать
советника, чтобы сообщить ему о встрече со служанкой Клариссы; но адреса  он
не узнал, потому что служанка ушла от Клариссы накануне переезда, надавав ей
оплеух. Таким образом, улетучилась последняя надежда. Дюверье уткнулся лицом
в носовой платок и присоединился к родне.
     Уже с вечера начались ссоры. На семейство обрушилось ужасное несчастье.
Старик  Вабр,  со  скептической  беспечностью,  которую   иногда   проявляют
нотариусы, не позаботился о том, чтобы оставить завещание. Наследники тщетно
обыскивали все ящики и шкафы; но хуже всего  было  то,  что  не  нашлось  ни
одного су из ожидаемых  шестисот  или  семисот  тысяч  франков  -  деньгами,
ценными бумагами или акциями; было обнаружено всего  лишь  семьсот  тридцать
четыре франка в полуфранковиках - тайный клад выжившего из  ума  старика.  И
позеленевшие от злости наследники узнали по  самым  бесспорным  признакам  -
записной книжке, испещренной цифрами, письмам  от  биржевых  маклеров,  -  о
скрытом пороке папаши, его  неудержимой  страсти  к  биржевой  игре,  диком,
исступленном влечении к спекуляции; которое он маскировал невинной манией  -
своим  великим  статистическим  трудом.  Эта  страсть  поглотила  все:   его
версальские сбережения, доход от дома и даже те мелкие  монеты,  которые  он
выуживал у своих детей; в последние годы жизни он дошел до того, что заложил
дом за сто  пятьдесят  тысяч  франков,  в  три  приема.  Семейство  застыло,
подавленное,  перед  знаменитым  несгораемым  шкафом,  в  котором,  как  оно
полагало,   должно   было   скрываться   целое   состояние,   а    оказалась
просто-напросто уйма каких-то странных вещей, различный хлам,  собранный  по
всем комнатам: ломаные железные предметы, черепки, обрывки лент вперемежку с
растерзанными игрушками, которые дед когда-то стащил у маленького Гюстава.
     Тут посыпались яростные упреки. Старика обозвали жуликом. Какая низость
- промотать подобным образом свои деньги, тайком, ни с  кем  не  считаясь  и
разыгрывая  недостойную  комедию,  чтобы  с   ним   по-прежнему   продолжали
нянчиться. Дюверье были безутешны - двенадцать лет они кормили его, ни  разу
не  потребовав  восьмидесяти  тысяч  приданого  Клотильды,  из  которых  они
получили всего лишь десять  тысяч.  Но  это  все-таки  десять  тысяч,  резко
возражал Теофиль, не получивший ни одного су из обещанных ему  при  женитьбе
пятидесяти тысяч франков. Однако Огюст, в свою очередь, говорил с еще  более
горькой обидой, попрекая брата, - тому по крайней  мере  удалось  в  течение
трех месяцев класть себе в карман проценты  с  этой  суммы,  тогда  как  он,
Огюст, уже никогда ничего  не  получит  из  своих  пятидесяти  тысяч,  также
указанных  в  брачном  контракте.   Подученная   матерью   Берта   отпускала
оскорбительные замечания, возмущаясь тем, что вошла  в  нечестную  семью.  А
Валери выходила из себя по поводу квартирной платы, которую  она  так  долго
вносила старику, боясь лишиться наследства. Она никак не могла примириться с
подобной оплошностью, она сожалела об этих деньгах, как об использованных на
безнравственные цели, послуживших разврату.
     Целых две недели, не меньше, эта история волновала весь  дом.  В  итоге
осталась лишь недвижимость, оцененная в триста тысяч франков; следовательно,
после уплаты по закладной троим детям Вабра предстояло поделить между  собой
примерно половину названной суммы. Получалось по пятьдесят тысяч франков  на
каждого -  слабое  утешение,  которым,  однако,  пришлось  довольствоваться.
Теофиль и Огюст уже заранее распоряжались своей долей. Было  решено  продать
дом. Дюверье взялся устроить все дела от имени своей жены. Вначале он убедил
обоих братьев не производить продажи с торгов в судебном порядке;  если  они
договорятся, это можно будет сделать через его  нотариуса,  мэтра  Ренодена,
человека, за которого он ручается. Затем, якобы по совету того же нотариуса,
он подсказал им мысль пустить дом в продажу по низкой  цене,  всего  за  сто
сорок тысяч франков, - это весьма хитрый подход: к  ним  нахлынет  множество
желающих, разохотясь, они станут все больше и больше набавлять цену, которая
под конец превзойдет все ожидания. Теофиль и Огюст доверчиво смеялись.  А  в
день торгов, после пяти или шести надбавок, Реноден внезапно оставил дом  за
Дюверье, предложившим сто сорок девять тысяч франков. Денег не хватало  даже
на уплату по закладной. Это был последний удар.
     Никто не узнал подробностей ужасающей сцены, происшедшей в тот же вечер
у  Дюверье.  Величественные  стены  дома  приглушили  ее  раскаты.  Теофиль,
говорят, обозвал своего шурина негодяем; он обвинял Дюверье в том,  что  тот
подкупил нотариуса, обещав  ему  назначение  мировым  судьей.  Что  касается
Огюста,  то  он  прямо  говорил  об  уголовной  ответственности  и  грозился
притянуть к суду Ренодена, о чьих мошеннических проделках  рассказывали  все
соседи. Но хоть и осталось навсегда неизвестным, как дело  у  них  дошло  до
потасовки, - а о ней поговаривали многие, - были люди, которые  собственными
ушами слышали слова, напоследок брошенные родственниками друг другу в дверях
и нарушившие буржуазную благопристойность лестницы.
     - Мерзкая каналья! - кричал Огюст. -  Ты  посылаешь  на  галеры  людей,
которые куда меньше заслужили их, чем ты сам!
     Теофиль,  выходя  последним,  придержал  дверь,  вне  себя  от  ярости,
задыхаясь в приступе кашля:
     - Вор! Вор! Да, вор! А ты воровка, слышишь? Воровка!
     Он хлопнул дверью так сильно, что  в  ответ  задрожали  двери  на  всех
этажах.  Тур,  который  подслушивал  на  лестнице,  всполошился.  Он  окинул
взглядом пролеты, но заметил лишь тонкий профиль г-жи Жюзер. Сгорбившись, он
на цыпочках вернулся в швейцарскую, где снова обрел свои полный  достоинства
вид. Э, скажем всем, что ровно ничего не  было!  Сам  он,  очень  довольный,
всячески оправдывал нового домовладельца.
     Через несколько дней состоялось примирение Огюста с сестрой. Все жильцы
были удивлены. Кто-то  видел,  как  Октав  ходил  к  Дюверье.  Обеспокоенный
советник решил освободить Огюста от арендной платы за магазин на  пять  лет,
чтобы заткнуть рот хоть  одному  из  наследников.  Узнав  об  этом,  Теофиль
спустился вместе с женой вниз, к брату, собираясь устроить там новую  сцену.
Огюст дал себя купить, он теперь переходит на  сторону  этих  разбойников  с
большой дороги! Но в магазине находилась г-жа Жоссеран, которая  быстро  его
выпроводила. Она без обиняков заявила Валери,  что  нечего  ей,  продающейся
направо  и  налево,  кричать  о  продажности  Берты.   И   Валери   пришлось
ретироваться, крича:
     - Значит, мы одни останемся на бобах!  Стану  я  платить  за  квартиру,
черта с два! У меня есть контракт. Быть может, этот бандит побоится  выгнать
нас... А ты, Берта, моя крошка, мы еще увидим когда-нибудь, сколько  надобно
выложить, чтобы купить тебя!
     Двери снова  хлопнули.  Отныне  оба  семейства  прониклись  смертельной
ненавистью друг к другу. Октав, оказавший  некоторые  услуги,  присутствовал
при этой сцене, он становился своим человеком в доме. Берта в полуобморочном
состоянии повисла у него на руках, в то время как Огюст пошел убедиться, что
покупатели ничего не слыхали. Сама г-жа Жоссеран оказывала доверие  молодому
человеку. Впрочем, она по-прежнему относилась сурово к супругам Дюверье.
     - Арендная плата - уже, конечно, кое-что, - сказала она. -  Но  я  хочу
пятьдесят тысяч франков.
     - Разумеется, если ты выплатишь свои, - рискнула вставить Берта.
     Мать сделала вид, что не понимает ее.
     - Да, я хочу получить их, понимаешь! Он, наверно, вовсю потешается  там
в своей могиле, этот старый плут, папаша Вабр! Нет! Я не  допущу,  чтобы  он
радовался, - вот, мол, как я ее провел.  Есть  же  такие  мерзавцы!  Обещать
деньги, которых и в помине нет! О! Их отдадут тебе, дочь моя, или  я  вытащу
старика из могилы и плюну ему в физиономию!

XII

     Однажды утром, когда Берта была у матери, явилась растерянная  Адель  и
доложила, что пришел господин Сатюрнен с каким-то мужчиной. Доктор  Шассань,
директор дома  для  умалишенных  в  Мулино,  уже  неоднократно  предупреждал
родителей, что не может держать у себя их  сына,  так  как  не  считает  его
безумие  достаточно  отчетливо  выраженным.  А  теперь,  узнав,  что   Берта
заставила брата подписать бумагу на получение трех тысяч франков, и опасаясь
быть замешанным в какую-нибудь историю, доктор неожиданно отослал  Сатюрнена
домой.
     Вся семья пришла в ужас. Г-жа Жоссеран, боясь, как бы  Сатюрнен  ее  не
придушил, пыталась объясниться с провожатым. Но тот просто заявил:
     - Господин директор велел передать вам, что если сын может давать своим
родителям деньги, то он может и жить с ними дома.
     - Но ведь он сумасшедший, сударь! Он нас всех перережет!
     - А когда  нужна  его  подпись,  тогда  он  не  сумасшедший?  -  сказал
провожатый, уходя.
     Впрочем, Сатюрнен вернулся в совершенно спокойном состоянии. Он  вошел,
заложив руки в карманы, словно придя с прогулки в саду Тюильри, не  вымолвил
ни слова о своем пребывании в Мулино, обнял плачущего отца и расцеловал мать
и Ортанс, дрожавших от страха. Потом, увидев Берту, он пришел  в  восторг  и
стал ласкаться к ней, как маленький мальчик. Она немедленно  воспользовалась
тем, что он так растроган, и  сообщила  ему  о  своем  замужестве.  Сатюрнен
ничуть не возмутился, он словно и не понял ее сначала, как бы совсем  забыв,
какие приступы бешенства вызывали  у  него  раньше  разговоры  о  замужестве
Берты. Но когда она собралась пойти  вниз,  он  зарычал:  она  вышла  замуж,
пусть, это ему безразлично, лишь бы она всегда была  здесь,  вместе  с  ним,
подле него. Видя перекошенное лицо матери,  уже  направлявшейся  поспешно  в
спальню, чтобы запереться там, Берта решила  взять  Сатюрнена  к  себе.  Его
вполне можно будет использовать в складе при магазине,  хотя  бы  для  того,
чтобы перевязывать пакеты.
     В тот же вечер Огюст, хоть и неохотно, но подчинился желанию Берты. Еще
не прошло и трех месяцев, как они поженились, а  между  ними  уже  нарастало
глухое взаимное недовольство. Тут столкнулись люди различных  темпераментов,
различного воспитания: он - угрюмый, педантичный, вялый; она  -  выросшая  в
тепличной атмосфере показной парижской роскоши, бойкая,  жадно  пользующаяся
жизнью и убежденная, подобно эгоистичному  и  беспечному  ребенку,  что  все
должно доставаться ей одной. Поэтому  Огюст  и  не  понимал  ее  потребности
двигаться, ее постоянных отлучек  из  дому  -  в  гости,  за  покупками,  на
прогулки, ее беготни по театрам, празднествам, выставкам. Два или три раза в
неделю г-жа  Жоссеран  заходила  за  дочерью,  уводя  ее  до  самого  обеда,
довольная тем, что может показаться с нею на людях и похвастать ее  богатыми
нарядами, тем более, что уже не она их оплачивала.  Чаще  всего  именно  эти
кричащие наряды, в которых,  по  мнению  мужа,  не  было  никакой  нужды,  и
вызывали у него бурные вспышки возмущения. Зачем одеваться не по  средствам,
забывая о своем положении? На каком основании она растрачивает деньги, столь
необходимые ему для торговых дел? Он говорил обычно, что когда продаешь шелк
другим женщинам, самой надо носить шерстяные платья. Но тут у Берты на  лице
появлялось свирепое выражение,  как  у  ее  матери,  и  она  спрашивала,  не
рассчитывает ли ее муж, что она будет ходить  нагишом;  Берта  удручала  его
вдобавок  сомнительной  чистотой  своих  юбок,   пренебрежением   к   белью,
которого-де все равно не видно, -  у  нее  всегда  были  наготове  заученные
фразы, чтобы зажать Огюсту рот, если он будет настаивать на своем.
     - Лучше внушать зависть, чем жалость. Деньги всегда имеют цену; когда у
меня бывал один франк, я непременно говорила, что у меня их два.
     После замужества  Берта  начала  мало-помалу  приобретать  осанку  г-жи
Жоссеран. Она пополнела, стала еще больше походить на мать. То была  уже  не
равнодушная девушка, покорно сносившая материнские пощечины,  а  женщина,  в
которой росло упорство, отчетливо выраженное стремление все подчинять  своим
прихотям. Иногда, глядя на нее, Огюст удивлялся тому, как  быстро  наступила
эта зрелость. Вначале Берта  тщеславно  радовалась,  восседая  за  кассой  в
тщательно обдуманном наряде, скромном и элегантном.  Однако  торговля  скоро
наскучила ей; она страдала от неподвижности, уверяла, что заболеет от этого,
но, впрочем, смирялась, хотя и с  видом  мученицы,  жертвующей  жизнью  ради
преуспеяния семьи. С тех пор между ней и ее мужем  шла  непрерывная  борьба.
Берта пожимала плечами за его спиной, как ее мать за  спиной  ее  отца;  она
затевала с Огюстом те же семейные распри, знакомые ей смолоду, обращалась  с
ним просто как с  человеком,  чьей  обязанностью  было  оплачивать  расходы,
подавляла его этим презрением к мужскому полу, которое  как  бы  заложили  в
основу ее воспитания.
     - Да, мама была права! - восклицала Берта после каждого спора.
     Все же Огюст старался в первое время удовлетворять ее желания. Он любил
покой, мечтал  о  тихом  семейном  уголке,  уже  в  этом  возрасте  проявляя
стариковские чудачества, весь во власти привычек своей прежней целомудренной
жизни бережливого холостяка. Его  квартира  в  бельэтаже  оказалась  слишком
тесной, он взял другую, на третьем этаже, с окнами во  двор,  истратив  пять
тысяч франков на обстановку, хотя, по его мнению, это было безумием.  Берта,
вначале радовавшаяся своей спальне с обитой голубым атласом  мебелью,  стала
относиться к ней с полным презрением, побывав у одной приятельницы, вышедшей
замуж за банкира. Затем начались первые скандалы по поводу служанок. Молодая
женщина,  привыкшая  к  забитым,  несчастным   девушкам,   которых   держали
впроголодь, требовала от них такой непосильной работы, что они целыми  днями
рыдали у себя на кухне. Когда Огюст,  обычно  не  столь  уж  чувствительный,
неосторожно попытался утешить одну из них, ему пришлось час  спустя  выгнать
ее вон из-за бурных слез хозяйки, яростно кричавшей, чтобы он выбирал  между
ней и этой тварью. Но вслед за той явилась смелая девица лет двадцати  пяти;
эта как будто намеревалась остаться у них. Ее звали Рашель,  она,  вероятно,
была еврейка, хоть и отпиралась, скрывая,  откуда  она  родом.  У  нее  было
суровое лицо, большой нос и иссиня-черные волосы. Вначале Берта заявила, что
не потерпит ее и двух дней; но затем ее молчаливое послушание, выражение  ее
лица, показывавшее, что она  хоть  и  понимает  все,  но  молчит,  понемногу
примирили Берту с нею, и она, как бы в свою  очередь  покорившись,  оставила
новую служанку у себя ради ее достоинств и из какого-то безотчетного страха.
Рашель, безропотно выполнявшая  самую  тяжелую  работу,  после  которой  она
получала лишь сухой хлеб, постепенно прибрала дом к рукам; ее зоркий  взгляд
и поджатые губы выдавали в ней пронырливую служанку, выжидающую  неизбежного
и предвкушаемого заранее часа, когда хозяйка окажется всецело в ее власти.
     Между тем,  вслед  за  волнениями,  вызванными  скоропостижной  смертью
старика Вабра, во всем доме, начиная с нижнего этажа и  кончая  тем  этажом,
где были расположены людские, воцарилось полнейшее спокойствие.  Лестница  -
этот буржуазный храм - вновь обрела  свою  благоговейную  сосредоточенность;
из-за   постоянно    запертых    дверей    красного    дерева,    охранявших
добропорядочность жильцов, не доносилось ни звука. Ходили слухи; что Дюверье
помирился с женой. Что до Теофиля и Валери, те не разговаривали ни с  кем  и
проходили,  неестественно  выпрямившись,  полные  собственного  достоинства.
Никогда еще от дома не веяло подобной строгостью нравственных правил. Гур, в
домашних  туфлях  и  ермолке,  обходил  его  торжественно,   как   церковный
причетник.
     Однажды вечером, около одиннадцати часов, Огюст, все еще находившийся в
магазине, то и дело подбегал к дверям, высовывая голову наружу  и  оглядывая
улицу. Он был охвачен нетерпением, возраставшим  с  каждой  минутой.  Берта,
которую увели пришедшие во время обеда мать и сестра, не дав ей даже  съесть
сладкое, все еще не возвращалась, хотя отсутствовала уже более  трех  часов,
несмотря на твердое обещание вернуться к закрытию магазина.
     -- О боже мой! Боже мой! -  сказал,  наконец,  Огюст,  стиснув  руки  и
хрустя пальцами.
     Он остановился перед Октавом, прикреплявшим ярлычки  к  отрезам  шелка,
разложенным  на  прилавке.  В  такой  поздний  час  ни  один  покупатель  не
показывался  в  этом  отдаленном  конце  улицы  Шуазель.  Магазин  оставляли
открытым только для того, чтобы сделать уборку.
     - Вы-то уж, наверно, знаете, куда пошли  наши  дамы?  -  спросил  Огюст
молодого человека.
     Тот поднял глаза с удивленным и невинным видом.
     - Но, сударь, они ведь вам сказали... На публичную лекцию.
     - Лекция, лекция... - заворчал муж. -  Она  должна  была  окончиться  в
десять часов, их лекция... Порядочным женщинам надо бы уже быть дома.
     И он  снова