(Когда  они  вчетвером  проходили  мимо
швейцарской, оттуда вышел привратник и поспешил им навстречу:
     - Сударь, сударь, возьмите ключ!
     - Разве барыни нет дома? - круто остановившись на первой же  ступеньке,
спросил Дюверье.
     - Нет, сударь... вам придется взять свечу.
     Когда швейцар передавал советнику  подсвечник,  на  его  бледном  лице,
выражавшем преувеличенную  почтительность,  промелькнула  наглая,  злорадная
усмешка. Ни дядюшка, ни молодые люди не проронили ни слова. Сгорбившись, они
гуськом поднимались по погруженной в безмолвие лестнице, и нескончаемый стук
их башмаков гулко отдавался по всем уныло-безлюдным этажам. Впереди,  словно
лунатик, машинально двигая ногами, шел Дюверье,  пытавшийся  осмыслить,  что
тут собственно произошло, и свеча, которую он держал в руке, отбрасывала  на
стены четыре тени, двигавшиеся в  странном  шествии,  похожем  на  процессию
каких-то сломанных картонных паяцев.
     Когда Дюверье поднялся на  четвертый  этаж,  им  вдруг  овладела  такая
слабость, что он никак не мог попасть ключом  в  замочную  скважину.  Трюбло
помог ему открыть дверь. Ключ, повернувшись  в  замке,  издал  гулкий  звук,
словно под сводами собора.
     - Черт возьми! - пробормотал Трюбло. - Здесь будто никто и не живет!
     - Гудит, как в пустом пространстве! - заметил Башелар.
     - Небольшой фамильный склеп! - прибавил Гелен.
     Они вошли. Дюверье, держа высоко свечу, прошел  первым.  Прихожая  была
пуста, даже вешалки - и те исчезли. Пустой  оказалась  большая  гостиная,  а
вместе с ней  и  маленькая:  никакой  мебели,  ни  занавесок  на  окнах,  ни
карнизов. Дюверье, остолбенев, то глядел себе под ноги, то подымал  глаза  к
потолку, то обводил взглядом стены, как бы ища дыру, через которую  все  это
улетучилось.
     - Вот так обчистили! - вырвалось у Трюбло.
     - А не идет ли тут ремонт? - без малейшей улыбки произнес Гелен. - Надо
заглянуть в спальню. А вдруг туда составили всю мебель?
     Они прошли в спальню. Но и спальня была совершенно пуста, своей унылой,
безжизненной  наготой  она  вызывала  неприятное   чувство,   какое   обычно
испытываешь, глядя на голую штукатурку стены, с которой содраны  обои.  Там,
где стояла кровать, от вырванных железных крюков балдахина  остались  только
зияющие отверстия; одно окно  было  полуоткрыто,  и  через  него  в  комнату
проникал с улицы промозглый, сырой воздух.
     - Боже мой! Боже мой! - запинаясь, бормотал Дюверье.
     И глядя на место в стене, где обои были стерты матрацем,  он  дал  волю
слезам.
     Дядюшка Башелар отнесся к Дюверье с отеческим участием.
     - Бодритесь, сударь! - повторял он. - Это случалось и со мной,  и,  как
видите, я жив... Лишь бы не пострадала честь, остальное не беда!
     Советник покачал головой и прошел в туалетную комнату. Всюду был тот же
разгром. Там со стен и пола была сорвана клеенка, а на кухне были  выдернуты
гвозди и даже сняты полки.
     - Как хотите, это  уже  слишком!  Просто  невероятно!  -  с  изумлением
воскликнул Гелен. - Гвозди-то уж она могла бы оставить!
     Трюбло, который сильно устал, как от обеда, так и от ходьбы, нашел, что
не очень-то  забавно  топтаться  по  пустой  квартире.  Дюверье  по-прежнему
расхаживал со свечой в руке, словно чувствуя  потребность  испить  до  конца
горькую чашу разлуки. Остальным волей-неволей пришлось следовать за ним.  Он
снова обошел всю квартиру, вздумал еще раз  заглянуть  в  большую  гостиную,
затем в  маленькую,  а  оттуда  возвратился  в  спальню,  освещая  свечой  и
тщательно исследуя каждый уголок. А позади него,  как  прежде  на  лестнице,
гуськом продолжали шествие его приятели.  Их  огромные  тени  как-то  нелепо
колыхались на голых стенах, и в мрачной тишине гулко и уныло раздавался стук
их шагов по паркету. В довершение этого грустного зрелища квартира буквально
сверкала чистотой, словно тщательно вымытая миска, - нигде не  виднелось  ни
обрывка бумаги,  ни  соринки:  жестокосердый  швейцар  старательно  прошелся
метлой по всем комнатам.
     - Как хотите, я больше не могу!.. - заявил наконец Трюбло, когда они  в
третий раз обошли гостиную. - Право, я бы охотно дал десять су за стул.
     При этих словах все четверо остановились.
     - Когда вы ее видели в последний раз? - спросил Башелар.
     - Да вчера, сударь! - воскликнул Дюверье.
     Гелен покачал головой. Черт возьми! Она,  видать,  не  дремала!  Чистая
работа, ничего не скажешь! Вдруг у Трюбло вырвалось восклицание.  Он  увидел
на камине грязный мужской воротничок и обломанную сигару.
     - Не плачьте! - со смехом произнес он. - Она вам  оставила  кое-что  на
память... Как-никак вещь!
     Дюверье  вдруг  растрогался  и  с  каким-то  умилением   посмотрел   на
воротничок.
     - На двадцать пять тысяч франков мебели! - пробормотал он.  -  Ведь  на
все это истрачено ни больше ни меньше, как двадцать пять тысяч  франков!  Но
нет, нет! Не денег мне жалко!
     - Не закурите ли вы сигару? - прервал его Трюбло.  -  Тогда,  с  вашего
разрешения... Правда, она поломана, но  если  приклеить  кусочек  папиросной
бумаги...
     И он закурил ее от свечки, которую советник  все  еще  держал  в  руке.
Затем опустился на пол и, прислонившись спиной к стене, произнес:
     -  Была  не  была,  посижу  чуточку  хоть  на  полу...  У  меня   прямо
подкашиваются ноги...
     - Скажите на милость, куда она  могла  деваться?  -  спросил,  наконец,
Дюверье.
     Башелар и Гелен переглянулись. Вопрос  был  щекотливый.  Тем  не  менее
дядюшка Башелар принял мужественное решение и рассказал  бедняге  Дюверье  о
всех проделках его Клариссы, о том, как она без конца переходила  из  рук  в
руки, о ее любовниках, которых она заводила себе тут же, за его  спиной,  на
каждом из своих вечеров. Сейчас она, по-видимому, сбежала со своим последним
дружком, толстяком Пайаном, каменщиком с  Юга,  которого  его  родной  город
хотел сделать скульптором. Дюверье с ужасом слушал все эти мерзости.
     - Нет больше честности на земле! - с отчаянием воскликнул он.
     Его внезапно прорвало, и он стал перечислять, что он для нее сделал. Он
говорил о своем благородстве, обвинял Клариссу в том, что она поколебала его
веру в лучшие человеческие чувства. Этими горестными сетованиями  он  наивно
пытался скрыть удар, нанесенный его грубому сластолюбию. Кларисса  сделалась
ему необходимой. Но он непременно ее разыщет, единственно для того,  говорил
он, чтобы пристыдить ее за этот поступок и убедиться, сохранилась  ли  в  ее
сердце хоть капля порядочности.
     -  Да  полно  вам!  -  вскричал  Башелар,  который  упивался  постигшим
советника несчастьем. - Она опять наставит вам рога!.. Верьте мне, на  свете
нет ничего превыше добродетели! Найдите себе  бесхитростную,  невинную,  как
новорожденный младенец, малютку... Тут уж вам нечего  будет  бояться,  и  вы
сможете спокойно спать.
     Тем временем Трюбло, привалившись спиной к стене и вытянув перед  собой
ноги, курил сигару. О нем забыли, и он сосредоточенно и серьезно  предавался
отдыху.
     - Если уж вам так приспичило, - заметил он,  -  то  я  узнаю,  где  она
находится. Я знаком с ее кухаркой.
     Дюверье обернулся, удивленный голосом, который раздался  где-то  внизу,
словно из-под пола. Но когда он увидел, что Трюбло, выпуская изо рта  густые
клубы дыма, курит найденную сигару - единственное,  что  осталось  здесь  от
Клариссы, - ему почудилось, что вместе с этим дымом  улетучиваются  двадцать
пять тысяч франков, истраченных на обстановку, и, сделав негодующий жест, он
произнес:
     - Нет!  Она  недостойна  меня...  Ей  на  коленях  придется  вымаливать
прощение.
     - Тише! Она как будто идет сюда! - прислушавшись,  внезапно  воскликнул
Гелен.
     Действительно, в прихожей раздались шаги, и чей-то голос произнес: "Что
такое? В чем дело? Вымерли здесь все, что ли!" И перед  глазами  собравшихся
предстал Октав. Вид оголенных комнат и  настежь  раскрытых  дверей  ошеломил
его. Изумление его еще более возросло, когда он посреди опустевшей  гостиной
увидел четырех мужчин, из которых один сидел на полу, а трое других  стояли,
освещенные лишь скудным пламенем свечки,  которую  советник  держал  в  руке
наподобие церковной свечи.
     Октаву вкратце рассказали о случившемся.
     - Не может быть! - воскликнул он,
     - А разве внизу вам ничего не сказали? - спросил Гелен.
     - Да нет, привратник спокойно смотрел, как я поднимаюсь по  лестнице...
Значит, она удрала? Это меня не удивляет. У  нее  была  какая-то  несуразная
прическа и дикие глаза!
     Он  стал  расспрашивать  о  подробностях,  несколько  минут   поболтал,
совершенно забыв о прискорбной вести,  с  которой  явился.  Однако  внезапно
вспомнив, что его сюда привело, он повернулся к Дюверье:
     - Кстати, меня за вами послала, ваша жена, ее отец умирает.
     - А! - проронил советник.
     - Папаша Вабр? - пробормотал Башелар. - Этого следовало ожидать.
     - Ну что ж, всему приходит конец, - с философским спокойствием  вставил
Гелен.
     - Давайте убираться отсюда,  -  произнес  Трюбло,  приклеивая  к  своей
сигаре еще клочок папиросной бумаги.
     Наконец они решились покинуть пустую квартиру. Октав все повторял,  что
он дал честное слово немедленно же привезти Дюверье, в каком бы виде он  его
ни застал. Советник с такой тщательностью запер за собой дверь, как будто за
ней оставалась его умершая любовь. Однако, когда они сошли вниз,  ему  стало
стыдно перед привратником, и он поручил Трюбло передать ему ключ.
     На тротуаре  мужчины  молча  обменялись  крепкими  рукопожатиями.  Едва
только фиакр увез Дюверье и Октава, дядюшка Башелар, оставшись с  Геленом  и
Трюбло посреди пустынной улицы, воскликнул:
     - Черт возьми! Я все-таки вам ее покажу.
     Он с минуту потоптался на тротуаре, злорадствуя по поводу неприятности,
приключившейся с этим дуралеем советником, и чуть не лопаясь от счастья  при
мысли о собственной удаче, которую он всецело приписывал своей замечательной
ловкости и которой ему не терпелось с кем-нибудь поделиться.
     - Знаете, дядюшка, если вы намерены опять  довести  нас  до  дверей,  а
потом оставить с носом...
     -  Да  нет,  черт  возьми!  Я  вам  ее   покажу.   Это   доставит   мне
удовольствие... Правда, уже поздно, наверно около  полуночи...  Но  неважно,
если она успела лечь, то встанет... Да будет  вам  известно,  что  она  дочь
капитана, капитана Меню, и  у  нее  есть  тетя,  вполне  приличная  женщина,
честное слово, родом из Вильнева, что близ Лилля... О ней можно справиться у
"Братьев Мардьен" на улице Сен-Сюльпис... Черт возьми, это именно  то,  чего
нам не хватает! Сейчас увидите, что такое добродетель...
     И, подхватив обоих молодых людей под руки, Гелена -  справа,  Трюбло  -
слева, он быстро зашагал по улице, стараясь  найти  карету,  чтобы  поскорее
добраться.
     Тем временем Октав, сидя с Дюверье в фиакре, рассказал  ему  об  ударе,
случившемся с Вабром, не скрыв при этом, что  жене  его  известен  адрес  на
улице Серизе.
     После некоторого молчания советник жалобным голосом произнес:
     - Вы думаете, она меня простит?
     Октав промолчал. А фиакр между тем все катился. В нем было темно,  лишь
лучи газовых  фонарей  изредка  прорезали  мрак.  Когда  подъехали  к  дому,
Дюверье, снедаемый тревогой, еще раз обратился к Октаву с вопросом:
     - Не находите ли вы, что в моем теперешнем  положении,  пожалуй,  самое
лучшее было бы помириться с женой?
     - Считаю, что это  было  бы  разумно,  -  произнес  Октав,  вынужденный
что-нибудь ответить.
     Дюверье почувствовал, что ему следует  высказать  сожаление  по  поводу
болезни тестя. Это человек большого ума, поразительного трудолюбия. Впрочем,
надо надеяться, что его как-нибудь еще удастся спасти.
     На улице Шуазель они нашли парадную дверь широко раскрытой и наткнулись
на кучку людей, собравшихся  у  помещения  привратника.  Жюли,  спустившаяся
вниз, чтобы побежать в аптеку, на все корки разносила господ, которые скорее
дадут подохнуть друг другу, чем окажут какую-нибудь помощь во время болезни.
Кормить своих больных бульоном и ставить  им  припарки  -  на  это  способен
только рабочий люд. Уже целых два часа, как этот старик хрипит там  у  себя,
наверху, и за это время он  уже  двадцать  раз  мог  подавиться  собственным
языком, а его доченька не потрудилась даже сунуть ему в рот кусочек  сахара.
Что и говорить, бессердечные люди, вставил  Гур,  ничего  не  умеют  сделать
собственными руками. Они, пожалуй, сочли бы унизительным для себя  поставить
родному отцу  промывательное!  А  Ипполит,  чтобы  подлить  масла  в  огонь,
расписывал, с каким дурацким видом,  беспомощно  опустив  руки,  стояла  его
хозяйка возле этого бедного старика, вокруг  которого  хлопотливо  суетились
слуги. Однако, увидав Дюверье, все сразу умолкли.
     - Что слышно? - спросил он.
     - Доктор ставит барину горчичники, - ответил Ипполит. - Ну и  набегался
же я, пока его нашел.
     Когда  Дюверье  с  Октавом  очутились  наверху,  им   навстречу   вышла
Клотильда. Она много плакала,  -  веки  у  нее  распухли,  и  в  глазах  был
лихорадочный блеск. Советник, сильно смущенный,  заключил  ее  в  объятия  и
прошептал:
     - Моя бедная Клотильда!
     Пораженная этой непривычной нежностью, она подалась назад. Октав,  стоя
поодаль, услышал, как муж тихим голосом произнес:
     - Прости меня... И в эту горестную для нас минуту  давай  забудем  наши
взаимные обиды... Ты видишь, я возвращаюсь к тебе, и теперь уже  навсегда...
Ах, я так наказан!
     Не отвечая, она высвободилась из его объятий. И тут же, снова выказывая
себя перед Октавом женой, закрывающей глаза на проделки мужа, проговорила:
     - Я бы вас не потревожила, мой друг!  Ведь  я  знаю,  насколько  спешно
ведется следствие по этому делу о доме на улице Прованс. Но  я  была  совсем
одна и сочла ваше присутствие  здесь  необходимым...  Мой  бедный  отец  при
смерти. Возле него доктор. Пройдите к нему.
     Когда Дюверье удалился  в  соседнюю  комнату,  она  подошла  к  Октаву,
который из приличия стоял у фортепьяно. Инструмент был  открыт,  и  ария  из
"Земиры и Азора"  еще  стояла  на  нотном  пюпитре.  Он  притворился,  будто
разбирает партитуру. Лампа по-прежнему освещала своим мягким  светом  только
один угол большой гостиной. Г-жа Дюверье беспокойным взглядом с минуту молча
смотрела на молодого человека; затем, отбросив  свою  обычную  сдержанность,
отрывисто произнесла:
     - Он был там?
     - Да, сударыня.
     - Так в чем же дело? Что случилось?
     - Эта особа, сударыня, уехала, забрав с собой всю мебель. Я застал  его
среди голых стен, со свечой в руке.
     Клотильда безнадежно махнула рукой. Она  все  понимает.  Ее  прекрасное
лицо выразило грусть и отвращение. Мало того, что у нее  умирает  отец,  так
надо еще,  чтобы  это  несчастье  послужило  поводом  для  возобновления  ее
близости с мужем. Она отлично изучила его и знала, что теперь,  когда  ничто
не будет отвлекать его от дома, он прилипнет к ней. И, как  женщина,  честно
относящаяся ко всем своим обязанностям, она заранее содрогалась  при  мысли,
что не сможет отказаться от гнусной супружеской  повинности.  Она  с  минуту
смотрела на фортепьяно, и на глазах у нее снова выступили слезы.
     - Благодарю вас, сударь, - просто сказала она Октаву.
     Они оба перешли в  комнату  больного.  Дюверье,  весь  бледный,  слушал
доктора  Жюйера,  который  вполголоса  давал  ему  объяснения.   У   старика
апоплексический  удар  в  тяжелой  форме;,  возможно,  он  еще  протянет  до
следующего утра, но вообще-то надежды нет никакой.
     В это время как раз вошла  Клотильда.  Услышав  приговор  доктора,  она
опустилась на стул, прижимая к глазам смятый в  комочек  и  мокрый  от  слез
носовой платок. Впрочем, она нашла в себе силы спросить, придет  ли  еще  ее
бедный отец в сознание. В этом доктор весьма сомневался, но,  как  бы  поняв
скрытый смысл вопроса Клотильды, выразил надежду,  что  г-н  Вабр,  наверно,
давно привел в порядок свои дела. Советник, мысли которого все еще витали на
улице Серизе, при этих словах как бы очнулся.  Переглянувшись  с  женой,  он
ответил, что г-н Вабр никому не сообщал о  своих  намерениях.  Он,  Дюверье,
совершенно не в курсе его дел; правда, старик поговаривал, что он  обеспечит
их сына Гюстава, особо упомянув его в завещании, в благодарность за то,  что
Дюверье взяли старика-отца к себе. Если завещание существует, то оно так или
иначе будет обнаружено.
     - Известили вы остальных членов семьи? - спросил доктор Жюйера.
     - Да нет, боже мой! - проронила Клотильда. - Это было  для  меня  таким
внезапным потрясением!.. Первой моей мыслью было послать господина Октава за
мужем.
     Дюверье еще раз взглянул на нее. Теперь-то они оба поняли  друг  друга.
Медленными шагами приблизившись к кровати, он стал смотреть на Вабра; старик
лежал в той же позе, вытянувшись словно труп,  и  на  его  осунувшемся  лице
мало-помалу проступали желтые пятна.
     Пробило  час  ночи.  Доктор,  сославшись  на  то,  что   применил   все
употребительные в таких случаях отвлекающие средства и что ему больше нечего
делать, собрался уходить, пообещав на следующее утро явиться пораньше.
     Когда он уже выходил из комнаты вместе с Октавом, г-жа Дюверье отозвала
последнего в сторону:
     - Подождем до завтра, не  так  ли?  -  сказала  она.  -  Утром  вы  под
каким-нибудь предлогом пришлете ко мне Берту. Я, со своей стороны, позову  к
себе Валери. А уж они обе сообщат своим мужьям. Пусть себе спят  спокойно...
Хватит и нас двоих, чтобы сидеть тут всю ночь в слезах.
     И Клотильда осталась одна  с  мужем  при  умирающем,  чье  предсмертное
хрипение наполняло комнату какой-то жутью.

XI

     На другой день, когда Октав в восемь часов утра вышел из своей комнаты,
его очень удивило, что все жильцы уже знают об ударе,  случившемся  вчера  с
домовладельцем, и о безнадежном состоянии больного. Впрочем,  старик  их  не
занимал, они обсуждали вопросы, связанные с наследством.
     Пишоны сидели у себя в маленькой столовой и пили шоколад. Жюль окликнул
проходившего мимо Октава.
     - Вы представляете себе, какая подымется кутерьма, если он так и умрет!
Мы тут еще много чего увидим... Вы не слыхали, есть завещание?
     Молодой  человек,  не  отвечая,  спросил,  откуда   они   все   узнали.
Оказывается, Мари принесла это известие из булочной; впрочем, оно и так  уже
передавалось из этажа в этаж  благодаря  служанкам,  а  потом  облетело  всю
улицу. Шлепнув Лилит, полоскавшую пальцы в шоколаде, Мари воскликнула в свой
черед:
     - Ну и денег там! Хоть бы старику  пришло  в  голову  оставить  нам  по
одному су с каждого пятифранковика. Да разве такое бывает!
     И видя, что Октав уходит, она добавила:
     - Я прочитала ваши книги, господин Муре...  Не  возьмете  ли  вы  их  с
собой?
     Октав поспешно спускался по лестнице; он  встревожился,  вспомнив,  что
обещал г-же Дюверье  прислать  к  ней  Берту,  прежде  чем  кто-либо  успеет
проболтаться; на площадке четвертого этажа он  столкнулся  с  выходившим  из
дому Кампардоном.
     - Итак, - сказал архитектор, - ваш хозяин получает наследство. Мне  тут
наговорили,  что  у  старика  около  шестисот  тысяч  франков,  кроме   этой
недвижимости... Черт возьми! Он ведь ничего не тратил, живя у Дюверье, и  от
капитальца, вывезенного из Версаля, у него еще осталось  немало,  не  считая
двадцати с лишним тысяч дохода с дома...  Лакомый  кусочек  для  дележа,  не
правда ли? Да еще когда их только трое!
     Он продолжал разговаривать, спускаясь вслед за Октавом. Но  на  третьем
этаже они встретили возвращавшуюся домой г-жу Жюзер; она выходила  на  улицу
посмотреть, куда это девается по утрам  ее  молоденькая  служанка  Луиза,  -
пойдет купить немного молока и пропадет  на  несколько  часов!  Г-жа  Жюзер,
разумеется, включилась в беседу, ведь она отлич