ним,  ведь
врач тот же духовник.
     - Сударыня, - мягко сказал ей немного  смущенный  аббат,  -  прошу  вас
видеть в моих действиях лишь пламенное желание примирить две семьи...
     Он заговорил о божественном милосердии, описывая радость, с которой  он
сможет  успокоить  сердца  честных  людей,  покончив  с   этим   невыносимым
положением дел. Он назвал Берту "несчастное дитя", что снова  довело  ее  до
слез, - и все это с таким отеческим чувством, в столь осторожных выражениях,
что Ортанс и не понадобилось выходить из комнаты. Тем не менее ему  пришлось
завести речь о пятидесяти  тысячах:  казалось  уже,  что  супругам  остается
только броситься друг к другу в объятия,  но  тут  он  поставил  непременным
условием примирения выплату приданого.
     - Господин аббат, позвольте мне прервать вас, - сказала г-жа  Жоссеран.
- Мы глубоко тронуты вашей великодушной попыткой. Но  мы  никогда,  слышите,
никогда не  станем  торговать  честью  дочери...  В  их  семействе  уже  все
помирились между собой, воспользовавшись несчастьем  нашего  ребенка.  О,  я
знаю, они все были друг с другом на ножах, а теперь не расстаются  и  сообща
поносят нас с  утра  до  вечера...  Нет,  господин  аббат,  сделка  была  бы
позором...
     - Но мне все же кажется, сударыня... - заикнулся было аббат.
     Г-жа Жоссеран не дала ему договорить.
     - Вот здесь мой брат, - заявила она с апломбом.  -  Можете  расспросить
его... Он еще несколько минут тому назад говорил мне:  "Элеонора,  я  принес
тебе пятьдесят тысяч, постарайся уладить это прискорбное недоразумение".  Но
спросите его, господин аббат, какой был мой ответ... Встань,  Нарсис.  Скажи
правду.
     Дядюшка успел уже снова заснуть, сидя в кресле в  глубине  комнаты.  Он
зашевелился, произнес что-то несвязное. Но так  как  его  сестра  продолжала
настаивать, то он, положив руку на сердце, пробормотал, запинаясь:
     - Когда речь идет о долге, надо его исполнять... Семья прежде всего...
     - Вы слышите? -  торжествующе  воскликнула  г-жа  Жоссеран.  -  Никаких
разговоров о деньгах. Это недостойно. Мыто не отправляемся на тот свет,  как
некоторые, не расплатившись, - можете так и передать  этим  людям.  Приданое
тут, мы дали бы его, но раз его требуют как  выкуп  за  нашу  дочь,  это  уж
чересчур мерзко... Пусть Огюст сначала возьмет Берту обратно,  а  там  будет
видно.
     Она повысила голос,  и  доктор,  осматривавший  больного,  попросил  ее
замолчать.
     - Потише, сударыня! - сказал он. - Вашему мужу очень плохо...
     Аббат Модюи чувствовал себя  все  более  и  более  неловко;  подойдя  к
кровати, он сказал Жоссерану несколько ласковых слов и удалился, не упоминая
больше о деле, по которому пришел; хотя он  и  старался  любезно  улыбаться,
скрывая свое замешательство, вызванное неудачей, складка у его рта  говорила
об испытываемых им  боли  и  отвращении.  Доктор  тоже  собрался  уходить  и
напрямик объявил г-же Жоссеран, что больной безнадежен:  надо  относиться  к
нему очень бережно, ибо малейшее волнение тут же убьет  его.  Г-жа  Жоссеран
была поражена; она вышла в столовую, куда уже раньше вернулись ее  дочери  с
дядюшкой, чтобы дать отдохнуть больному, - ему, видимо, хотелось спать.
     - Берта, - проговорила мать вполголоса, - ты доконала отца. Это  сказал
доктор.
     И женщины присели, плача, возле стола, а Башелар, у которого тоже  были
слезы на глазах, стал приготовлять себе грог.
     Когда Огюсту сообщили ответ Жоссеранов, в  нем  снова  вспыхнула  злоба
против жены, он поклялся, что даст ей пинка сапогом, когда она придет молить
его о пощаде. По правде говоря, Огюсту  недоставало  Берты.  Он  страдал  от
ощущения пустоты в доме,  он  был  выбит  из  колеи  новыми  неприятностями,
которые принесло ему одиночество,  не  менее  тягостными,  чем  неприятности
семейные. Огюст оставил у себя Рашель, чтобы досадить Берте; она обкрадывала
его и с таким хладнокровным бесстыдством устраивала  скандалы,  словно  была
ему законной супругой. Огюст в конце концов начал уже сожалеть  о  маленьких
радостях совместной жизни - о вечерах, когда они скучали  вдвоем,  о  дорого
обходившихся примирениях в теплой постели. Но особенно надоели ему Теофиль с
Валери,  которые  водворились  внизу,  в  магазине,  и   стали   по-хозяйски
распоряжаться в нем. Он даже подозревал  их  в  том,  что  они  бесцеремонно
присваивают себе из выручки мелочь. Валери не походила на Берту, она  любила
восседать на табурете за кассой; но  Огюсту  казалось,  что  она  заманивает
мужчин под самым носом у болвана-мужа, которому  упорный  насморк  постоянно
застилал глаза слезами. Уж лучше, пожалуй, иметь здесь Берту,  при  ней,  по
крайней мере, у прилавков не торчали всякие случайные прохожие. И  еще  одно
обстоятельство тревожило Огюста: "Дамское счастье"  процветало,  становилось
угрозой для его  торгового  дома,  оборот  которого  падал  с  каждым  днем.
Конечно, Огюст не жалел об отсутствии этого негодяя Октава, - но все же надо
отдать ему справедливость, у него исключительные  коммерческие  способности.
Как бы все шло хорошо, будь у них взаимное согласие.  Огюст  начинал  горько
раскаиваться,  бывали  минуты,  когда  он   чувствовал   себя   больным   от
одиночества, его жизнь рушилась; он охотно поднялся бы к Жоссеранам и забрал
у них Берту - даром.
     Впрочем, и Дюверье  не  терял  надежды,  продолжая  уговаривать  Огюста
помириться с женой; он все больше и больше страдал от нравственного  ущерба,
который причиняла его дому эта история. Он даже  прикидывался,  будто  верит
словам г-жи Жоссеран, переданным ему священником; если  Огюгг  возьмет  жену
обратно без всяких условий, ему наверняка на  следующий  же  день  отсчитают
приданое. Но когда Огюст опять впадал в бешенство от  подобных  утверждений,
советник начинал взывать к его сердцу. Отправляясь в суд, он  брал  с  собой
Огюста и таскал его по набережным; он со  слезами  в  голосе  внушал  шурину
необходимость прощать обиды, пичкал  его  трусливой  и  мрачной  философией,
согласно которой единственное возможное счастье  заключалось  в  том,  чтобы
терпеть возле себя женщину, раз уж без нее нельзя обойтись.
     Дюверье явно сдавал, вызывая на улице Шуазель беспокойство своей унылой
походкой и бледностью лица, на котором широко расплывались  зудящие  красные
пятна. На него, видимо, обрушилось какое-то несчастье, в котором он не  смел
признаться. Всему виной была Кларисса, продолжавшая толстеть  сверх  меры  и
нещадно терзать его.  По  мере  того  как  она  приобретала  округлые  формы
буржуазной  дамы,  Дюверье  казались  все  невыносимее   ее   претензии   на
благородное  воспитание  и  изысканную  строгость  нравов.  Теперь  она  уже
запрещала ему называть ее на "ты" при ее родне, а сама, в  его  присутствии,
вешалась на шею учителю, музыки и держала себя с ним настолько развязно, что
доводила Дюверье до слез. Советник дважды заставал ее с Теодором;  в  первый
момент он приходил в ярость, а потом на коленях вымаливал прощение, мирясь с
невозможностью владеть Клариссой безраздельно. Вдобавок, чтобы  внушить  ему
смирение и покорность, она постоянно с отвращением говорила о его прыщах; ей
даже взбрело на ум передать его  одной  из  своих  кухарок,  толстой  девке,
привыкшей к черной работе, но кухарка отвергла  советника.  Жизнь  с  каждым
днем становилась для Дюверье все более мучительной; приходя к любовнице,  он
попадал в ту же свою постылую домашнюю обстановку,  но  здесь  это  был  уже
сущий ад. Все племя уличных торговцев - мамаша, долговязый прощелыга братец,
обе маленькие сестрички, даже сумасшедшая тетя - бесстыдно обкрадывали  его,
открыто жили на его счет, доходили  до  того,  что  ночью,  когда  он  спал,
очищали его карманы. Тяжелое положение советника усугублялось  рядом  других
обстоятельств:  его  деньги  таяли,  он  смертельно  боялся  опорочить  свою
судейскую репутацию; конечно, его не могли  сместить,  но  молодые  адвокаты
посматривали  на  него  с  такими  нахальными  улыбочками,  что  мешали  ему
отправлять правосудие. А если, спасаясь  от  грязи  и  шума,  преисполненный
омерзения к самому себе, он  убегал  с  улицы  Асса  и  укрывался  на  улице
Шуазель, его добивала холодная ненависть  жены.  Советник  терял  голову  и,
отправляясь в судебное заседание, то и дело поглядывал на Сену, размышляя  о
том, что когда-нибудь, не  в  силах  вытерпеть  своих  мучений,  он  решится
броситься в нее.
     Клотильда  заметила  приступы  чувствительности   у   своего   мужа   и
встревожилась: хороша любовница, которая ведет себя так безнравственно,  что
не может даже составить счастье человека! К  тому  же  Клотильда  сама  была
крайне раздосадована неприятным случаем, последствия  которого  взбудоражили
весь дом. Клеманс, поднявшись однажды утром к  себе  в  комнату  за  носовым
платком, застала Ипполита с этим недоноском,  с  этой  девчонкой  Луизой,  в
своей собственной кровати; с тех пор она при малейшем поводе  так  и  лупила
его по щекам на кухне, что, разумеется, нарушало порядок в  хозяйстве.  Хуже
всего было то, что г-жа Дюверье не могла дольше закрывать глаза на связь  ее
горничной  и  лакея;  прочие  служанки  смеялись,  о  скандале  узнали  даже
лавочники, надо было во что бы то ни стало поженить Ипполита и Клеманс, если
она хотела оставить их у себя; а так как Клотильда была очень довольна своей
горничной, она уже не могла думать ни  о  чем  другом,  кроме  этого  брака.
Однако переговоры с влюбленными, которые  награждают  друг  друга  тумаками,
представлялись ей настолько щекотливыми, что она решила поручить и это  дело
аббату Модюи, который в данном случае как нельзя  более  подходил  для  роли
наставника. Да и вообще с некоторых пор  прислуга  доставляла  г-же  Дюверье
немало огорчений. На даче Клотильда обнаружила связь своего шалопая  Гюстава
с Жюли; была минута, когда она хотела рассчитать кухарку, не без  сожаления,
правда, потому что ей нравилось, как та готовит; но потом, поразмыслив,  она
благоразумно оставила Жюли, предпочитая, чтобы ее шалопай имел  любовницу  у
себя дома, к тому же это - чистенькая девушка, которая никогда не станет  ей
обузой. Ведь никогда не знаешь,  что  может  молодой  человек  подцепить  на
стороне, особенно когда он начинает слишком рано. Поэтому  Клотильда  только
наблюдала за ними, ничего не говоря; а теперь еще  эти  двое  заморочили  ей
голову своими историями!
     Однажды утром, когда  г-жа  Дюверье  собиралась  отправиться  к  аббату
Модюи, Клеманс сообщила ей, что священник пошел наверх соборовать  господина
Жоссерана.  Встретив  на  лестнице  аббата  со  святыми  дарами,   горничная
вернулась в кухню.
     - Я говорила, что их снова принесут в  наш  дом  еще  в  этом  году!  -
воскликнула она.
     И, намекая на беды, обрушившиеся на их дом, добавила:
     - Это нам всем принесло несчастье.
     Но  на  сей  раз  святые  дары  не   опоздали:   то   было   прекрасное
предзнаменование.  Г-жа  Дюверье  поспешила  в  церковь  святого  Роха,  где
дождалась возвращения аббата. Он выслушал ее, храня грустное молчание, но не
смог отказать в просьбе разъяснить горничной и лакею  всю  безнравственность
их поведения. Вдобавок ему так или иначе придется вскоре вернуться на  улицу
Шуазель, - бедный господин Жоссеран вероятно не доживет до утра; и аббат дал
понять Клотильде, что видит здесь прискорбное, но вместе  с  тем  и  удачное
стечение обстоятельств, дающее возможность помирить  Огюста  и  Берту.  Надо
будет попытаться уладить сразу оба дела.  Давно  пора  небу  воздать  ему  и
Клотильде за их ревностные усилия.
     -  Я  молился,  сударыня,  -  сказал   священник.   -   Господня   воля
восторжествует.
     И в самом деле, вечером, около семи часов, у Жоссерана началась агония.
Подле него собралась вся семья,  кроме  дядюшки  Башелара,  которого  тщетно
искали  по  всем  кафе,  и  Сатюрнена,  по-прежнему  находившегося  в   доме
умалишенных в Мулино. Леон, чья свадьба досадным образом откладывалась из-за
болезни отца, с достоинством переносил свое горе.  Г-жа  Жоссеран  и  Ортанс
держались стойко. Одна лишь Берта рыдала так громко, что, боясь, как бы  это
не подействовало  на  больного,  убежала  на  кухню,  где  Адель,  пользуясь
смятением, пила  подогретое  вино.  Впрочем,  Жоссеран  умер  спокойно.  Его
задушила честность. Он без пользы прожил жизнь и ушел из нее как  порядочный
человек, утомленный ее  дрязгами,  убитый  холодным  равнодушием  тех  самых
человеческих существ, которых любил больше всего на свете. В восемь часов он
пролепетал: "Сатюрнен...", отвернулся к стене и тихо скончался.
     Никто и  не  подумал,  что  он  умер,  все  опасались  тяжелой  агонии.
Некоторое время они терпеливо сидели, не  двигаясь,  чтобы  не  будить  его.
Когда же оказалось, что он уже начал коченеть, г-жа Жоссеран  разрыдалась  и
тут же накинулась на Ортанс, которой она поручила сходить  за  Огюстом;  она
тоже  рассчитывала  сбыть  Берту  мужу,  воспользовавшись  этими   скорбными
последними минутами.
     - Ты ни о чем не думаешь! - говорила г-жа Жоссеран, утирая слезы.
     -  Но,  мама,  -  отвечала  плачущая  девушка,  -  разве   можно   было
предположить, что папа так скоро кончится! Ты мне велела позвать  Огюста  не
раньше девяти, чтобы он наверняка пробыл здесь до конца.
     Эта перебранка отвлекла семью от тяжкого  горя.  Еще  один  провал,  им
никогда ничего не добиться...  К  счастью,  оставались  похороны  -  удобный
случай для примирения.
     Похороны были вполне приличные, хотя  и  ниже  разрядом,  чем  похороны
старика Вабра. Они не  вызвали  особого  возбуждения  ни  у  жильцов,  ни  у
соседей, ведь тут шла речь не о домовладельце. Покойный был человеком тихим,
он даже не потревожил сна г-жи Жюзер. Одна только Мари,  еще  со  вчерашнего
дня ожидавшая начала родов, пожалела, что не  могла  помочь  дамам  обрядить
бедного господина Жоссерана. Внизу, когда  гроб  проносили  мимо  г-жи  Гур,
старуха ограничилась тем, что встала и отвесила поклон из  глубины  комнаты,
не  выходя  на  порог.  Однако  на  кладбище  пошли  все:  супруги  Дюверье,
Кампардон, Вабры, Гур. По дороге говорили о весне и о том,  что  непрерывные
дожди губительны для будущего урожая. Кампардон удивился  болезненному  виду
Дюверье, а когда советник, глядевший на гроб,  который  опускали  в  могилу,
побледнел как полотно и ему чуть не стало дурно, архитектор пробормотал:
     - Он почуял запах земли... Дай бог, чтобы наш дом не  понес  еще  одной
утраты!
     Г-жу Жоссеран и ее дочерей пришлось вести под  руки  до  экипажа.  Леон
хлопотал вокруг них, дядюшка  Башелар  помогал  ему;  Огюст,  чувствуя  себя
весьма неловко, шел позади. Он сел в  другой  экипаж,  вместе  с  Дюверье  и
Теофилем.  Клотильда  поехала  с  аббатом   Модюи,   который   не   совершал
богослужения,  но  явился  на  кладбище,  чтобы  выразить  сочувствие  семье
усопшего. Лошади побежали веселее, и Клотильда тут же  попросила  священника
зайти к  ним  -  ей  казалось,  что  момент  был  вполне  подходящим.  Аббат
согласился.
     На улице Шуазель родственники молча высадились из трех траурных  карет.
Теофиль сразу же пошел к Валери, которая осталась присматривать  за  большой
уборкой в магазине, закрытом по случаю похорон.
     - А1ожешь выметаться! - в бешенстве крикнул жене  Теофиль.  -  Они  все
взялись за него! Держу пари, он еще будет просить у нее прощения!
     И в самом деле, все испытывали неотложную потребность покончить с  этой
историей. Пусть  несчастье  послужит  на  пользу  хоть  чему-нибудь.  Огюст,
окруженный ими со всех сторон, хорошо понимал, чего  они  хотят,  -  он  был
один, обессиленный, в полном замешательстве. Семейство медленно  прошло  под
аркой, задрапированной черным сукном. Никто не проронил ни слова.  Молчание,
скрывавшее лихорадочную  работу  умов,  длилось  все  время,  пока  траурные
креповые юбки, печально ниспадая, бесшумно скользили по ступенькам. Огюст, в
последней вспышке возмущения, прошел вперед, собираясь поскорее запереться у
себя, но  когда  он  открывал  дверь,  шедшие  за  ним  Клотильда  и  аббат:
остановили его. Позади на площадке показалась Берта, в глубоком  трауре,  ее
сопровождали мать и сестра.  У  всех  троих  были  красные  глаза;  особенно
тяжелое впечатление производила г-жа Жоссеран.
     - Ну, друг мой... - просто сказал священник со слезами в голосе.
     И этого было достаточно. Огюст тотчас же уступил, -  лучше  помириться,
раз представляется случай с честью выйти из положения. Его жена плакала,  он
тоже заплакал и произнес, запинаясь:
     - Входи... Мы постараемся, чтобы это не повторялось...
     Тогда все обнялись. Клотильда поздравила брата: иного она и  не  ждала,
ведь у него такое  доброе  сердце.  Г-жа  Жоссеран  выказала  лишь  скорбное
удовлетворение, -  даже  самое  неожиданное  счастье  не  может  взволновать
безутешную вдову.  Она  как  бы  присоединила  покойного  мужа  ко  всеобщей
радости:
     - Вы исполняете  свой  долг,  мой  милый  зять...  Тот,  кто  на  небе,
благодарит вас.
     - Входи... - повторял взволнованный Огюст.
     В это время в прихожей появилась привлеченная  шумом  Рашель;  заметив,
как девушка побледнела от молчаливой злобы, Берта на секунду  задержалась  в
дверях. Но потом, приняв суровый вид, она решительно переступила порог, и ее
черный траурный наряд  слился  с  полумраком,  царившим  в  квартире.  Огюст
последовал за ней, и дверь захлопнулась.
     У всех стоявших на лестнице вырвался вздох облегчения, и весь  дом  как
будто сразу наполнился радостью. Дамы  жали  руки  священнику,  чью  молитву
услышал бог. В тот момент, когда Клотильда собралась увести аббата  к  себе,
чтобы уладить другую историю, к  ним,  с  трудом  передвигая  ноги,  подошел
Дюверье, остававшийся позади с Леоном и Башеларом. Ему сообщили о счастливом
исходе дела, но советник, так давно стремившийся  к  этому,  казалось,  едва
понял, что ему говорят; у него был какой-то  странный  вид,  как  будто  его
ничто не интересовало, кроме мучившей его навязчивой идеи.  Жоссераны  пошли
домой, а Дюверье вернулся к себе, вслед за женой и аббатом. Они еще  были  в
прихожей, когда до них  донеслись  приглушенные  крики;  все  вздрогнули  от
испуга.
     - Не  тревожьтесь,  сударыня,  -  услужливо  объяснил  Ипполит.  -  Это
начались схватки у дамочки наверху. Я видел, как доктор Жюйера бегом побежал
туда...
     И затем, оставшись один, он философически добавил: "Да... одни  уходят,
другие приходят".
     Клотильда усадила аббата в гостиной, пообещав прислать к  нему  сначала
Клеманс, и, чтобы он не скучал в ожидании, предложила ему номер  "Revue  des
deux Mondes", в котором были напечатаны истинно утонченные стихи. Она хотела
подготовить горничную к этому разговору. Но, войдя в туалетную комнату,  она
увидела сидящего на стуле мужа.
     С самого утра Дюверье находился в смертельной тоске. Он  в  третий  раз
застал Клариссу с Теодором, и, когда  он  попытался  возмутиться,  ее  мать,
брат, маленькие сестрички - вся семейка уличных торговцев  -  накинулись  на
него и, пиная его ногами, избивая, вышвырнули на лестницу.  Кларисса  в  это
время обзывала его голодранцем и свирепо грозила, что  пошлет  за  полицией,
если он когда-либо вздумает явиться к ней в дом. - Все было  кончено;  внизу
привратник, сжалившись над  Дюверье,  объяснил  ему,  что  какой-то  богатый
старик уже неделю тому назад предложил госпоже  Клариссе  пойти  к  нему  на
содержание. Тогда,  изгнанный  из  последнего  теплого  гнездышка,  Дюверье,
побродив по улицам, зашел в  какую-то  убогую  лавчонку  и  купил  карманный
револьвер. Жизнь стала слишком безрадостной, - теперь  он  по  крайней  мере
сможет уйти из нее, когда найдет место, подходящее для  этой  цели.  Всецело
поглощенный выбором  укромного  уголка,  он  машинально  вернулся  на  улицу
Шуазель, чтобы присутствовать на похоронах Жоссерана. Когда советник шел  за
гробом,