ся
шаловливые девочки смешили его, рассказывая свои  сны.  От  Берты  и  Ортанс
приятно веяло молодостью - они уселись, положив локти  на  стол,  обмакивали
хлеб в кофе  и  уписывали  его,  хохоча  вовсю.  И  прошлое  воскресало  для
Жоссерана во всей своей полноте, когда он  бросал  взгляд  на  суровое  лицо
сидевшей против них матери, огромной, расплывшейся, без  корсета,  в  старом
платье из зеленого шелка, которое она донашивала по утрам.
     Но тут неприятная сцена испортила весь завтрак. Г-жа Жоссеран  внезапно
окликнула служанку:
     - Что это ты там ешь?
     Она уже несколько минут наблюдала  за  Аделью,  которая  терлась  возле
стола, тяжело передвигаясь в стоптанных башмаках.
     - Ничего, сударыня, - ответила та.
     - Как ничего? Ты что-то жуешь, я же не слепая! Да у тебя еще полон рот.
Не втягивай щеки, все равно заметно... И это лежит у тебя в кармане, не  так
ли, то, что ты ешь...
     Адель смутилась, хотела отойти в сторону, но г-жа Жоссеран ухватила  ее
за юбку.
     - Я уже целых четверть часа смотрю, как ты что-то вытаскиваешь оттуда и
суешь потихоньку себе в рот, прикрывая его рукой. Наверное, что-нибудь очень
вкусное. Ну-ка, покажи!
     Она запустила руку в карман служанки и извлекла из него горсть вареного
чернослива, с которого еще стекал сок.
     - Это что такое? - яростно закричала она.
     - Чернослив, сударыня, - сказала служанка. Видя, что  ее  уличили,  она
стала дерзка.
     - Ах, ты ешь мой чернослив! Вот почему он у  нас  так  быстро  выходит!
Недаром он больше не появляется на столе... Как вам это нравится, чернослив!
В кармане!
     Г-жа Жоссеран стала заодно винить служанку  в  том,  что  она  выпивает
хозяйский уксус. Все исчезает, картофелину, и то нельзя оставить - потом  ни
за что не найдешь!
     - Знаешь, моя милая, ты какая-то бездонная бочка!
     - Кормите меня, - напрямик отрезала ей Адель, - я и не взгляну тогда на
вашу картошку...
     Это уже переходило все  границы.  Г-жа  Жоссеран  поднялась  со  стула,
величественная и грозная.
     - Молчи, ты только и знаешь, что грубить! Мне все известно, тебя портят
другие служанки. Стоит появиться в доме какой-нибудь деревенской дурехе, как
эти дрянные девки со всех этажей  начинают  обучать  ее  всяким  пакостям...
Сначала перестала ходить к обедне, а теперь уже принялась воровать!..
     Адель, которую действительно все время  подстрекали  Лиза  и  Жюли,  не
сдавалась.
     - Если я  дуреха,  как  вы  говорите,  нечего  было  пользоваться  моей
глупостью... А теперь хватит, довольно!
     - Вон отсюда! Можешь получить  расчет!  -  воскликнула  г-жа  Жоссеран,
указывая трагическим жестом на дверь,
     Она села, вся дрожа, а служанка не спеша направилась  в  кухню,  шаркая
башмаками и проглотив по дороге еще одну сливу. Ее выгоняли таким манером не
меньше одного раза в неделю; подобные разговоры  больше  не  действовали  на
нее. За столом воцарилось тягостное молчание. Наконец  Ортанс  сказала,  что
это ни к чему не приводит - то и дело выгонять служанку, а потом  все  равно
оставлять ее. Конечно, она ворует, а теперь начала и дерзить,  но  уж  лучше
эта, чем какая-либо другая, по крайней мере она соглашается прислуживать им,
тогда как другая не выдержала бы и недели, даже если бы пила уксус и  совала
в карман чернослив.
     Тем не менее завтрак закончился в атмосфере трогательной  задушевности.
Жоссеран, сильно взволнованный, заговорил о бедном Сатюрнене, которого вчера
опять пришлось увезти, в отсутствие отца; старик поверил в рассказанную  ему
историю, будто с Сатюрненом  случился  там,  в  магазине,  припадок  буйного
помешательства. Затем Жоссеран пожаловался, что давно не видит  Леона;  г-жа
Жоссеран, которая в это  время  опять  сидела,  не  говоря  ни  слова,  сухо
заметила, что ждет его как раз сегодня: он, может быть,  придет  завтракать.
Молодой человек уже неделю тому назад порвал с г-жой  Дамбревиль,  сватавшей
ему, чтобы сдержать свое обещание,  какую-то  вдову,  смуглую  и  сухопарую.
Однако Леон намеревался жениться на племяннице Дамбревиля, очень  богатой  и
ослепительно  красивой  креолке;  потеряв  отца,  умершего   на   Антильских
островах, она прибыла в сентябре к дядюшке.  Между  любовниками  происходили
ужасные сцены, г-жа Дамбревиль отказывала Леону в руке племянницы, сгорая от
ревности, не в силах уступить этой прелестной цветущей юности.
     - Как обстоят дела с женитьбой? - осторожно спросил Жоссеран.
     Мать ответила ему, выбирая слова, - из-за  присутствия  Ортанс.  Теперь
она преклонялась перед сыном, преуспевающим юношей, и даже иногда  попрекала
отца, ставя в пример Леона, который, слава богу, пошел в нее,  -  уж  его-то
жене не предстоит нищенская жизнь. Г-жа Жоссеран распалялась  все  больше  и
больше.
     - Одним словом, он сыт по горло! В свое время это было  не  так  плохо,
какую-то пользу это ему принесло. Но если тетушка не  отдаст  племянницы,  -
прощайте, всего хорошего! Пускай остается на бобах... Я не возражаю.
     Ортанс, из приличия, принялась пить кофе, стараясь совсем  скрыться  за
чашкой, а Берта, которой можно было теперь слушать всякие  разговоры,  узнав
об успехах брата, скорчила легкую гримаску отвращения. Семейство  собиралось
уже встать из-за стола, и Жоссеран,  подбодрившись,  чувствуя  себя  гораздо
лучше, сказал, что, может быть, он все-таки пойдет в контору. Но  тут  Адель
принесла визитную карточку. Дама дожидается в гостиной,
     - Как, это она! В такое время! - воскликнула г-жа Жоссеран.  -  А  я-то
без корсета! Тем хуже! Я должна выложить ей всю правду!
     То  была  действительно  г-жа  Дамбревиль.  Отец  остался  поболтать  с
дочерьми в столовой, а мать  направилась  в  гостиную.  Прежде  чем  открыть
дверь, она остановилась, с беспокойством  оглядела  свое  старое  платье  из
зеленого щелка, попыталась застегнуть его, очистила подол  от  приставших  к
нему с пола ниток и засунула в лиф выпиравшую из него грудь.
     - Извините меня, дорогая госпожа Жоссеран,  -  улыбаясь,  сказала  г-жа
Дамбревиль.  -  Я  случайно  проходила  мимо  и  заглянула  узнать,  как  вы
поживаете.
     Она была  затянута  в  корсет,  элегантно  причесана,  одета  в  плотно
облегавшее  фигуру   строгое   платье   и   держалась   непринужденно,   как
благовоспитанная женщина, которая зашла на минутку  проведать  приятельницу.
Но  губы  ее  дрожали,  когда  она  улыбалась,  за  ее  светскими   манерами
угадывалась мучительная тревога,  от  которой  трепетало  все  ее  существо.
Сначала она заговорила о разных  пустяках,  избегая  каких  бы  то  ни  было
упоминаний о Леоне, затем решилась все  же  вынуть  из  кармана  только  что
полученное от него письмо.
     -  О,  это  такое  письмо,  такое  письмо...  -  едва  выговорила   она
изменившимся голосом, в котором слышались слезы. - За что он  так  ополчился
на меня, дорогая госпожа Жоссеран? Ведь  он  пишет,  что  не  желает  больше
бывать у нас.
     Она взволнованно протянула матери письмо, дрожавшее в ее пальцах.  Г-жа
Жоссеран взяла его и хладнокровно прочла. Леон  сообщал  о  разрыве  в  трех
строчках, жестоких своей краткостью.
     - Что ж, - сказала мать, возвращая  письмо  г-же  Дамбревиль,  -  может
быть, Леон и прав...
     Но та немедленно принялась расхваливать одну вдову, женщину всего  лишь
тридцати пяти лет, достойную во всех отношениях, обладательницу  порядочного
состояния, которая сумеет сделать мужа министром, настолько  она  энергична.
Короче говоря, г-жа Дамбревиль сдержала слово, она  нашла  Леону  прекрасную
партию. За что же он  сердится  на  нее?  И,  не  дожидаясь  ответа,  нервно
вздрогнув,  она  с  внезапной  решимостью  заговорила  о   Раймонде,   своей
племяннице. Ну разве  это  возможно?  Ведь  речь  идет  о  шестнадцатилетней
девчонке, дикарке, не имеющей понятия о жизни!
     - А что ж такого? - повторяла г-жа Жоссеран после каждого вопроса. -  А
что ж такого, раз он любит ее?
     Нет! Нет! Он ее не любит,  он  не  может  ее  любить!  Г-жа  Дамбревиль
возражала, теряя самообладание.
     - Поймите, - воскликнула она, - я прошу лишь одного - чтобы он был  мне
хоть немного благодарен... Ведь это я вывала его в люди,  благодаря  мне  он
стал членом судебного присутствия, а в свадебной корзинке будет  лежать  его
назначение докладчиком в государственном  совете...  Сударыня,  умоляю  вас,
скажите ему, чтобы он вернулся, скажите  ему,  чтобы  он  доставил  мне  эту
радость. Я взываю к его сердцу и к вашему  сердцу,  сердцу  матери,  да,  ко
всему, что в вас есть благородного...
     Она молитвенно сложила руки, ее голос срывался...  Наступило  молчание,
обе  женщины  смотрели  друг  другу  в  глаза.  И  вдруг  г-жа   Дамбревиль,
окончательно сломленная, не в силах совладать с собой,  разразилась  бурными
рыданиями.
     - Только не Раймонда, - лепетала она, - только не Раймонда!
     То был крик  души,  -  безумная  жажда  любви  одолевала  эту  женщину,
которая, как и многие другие, не хотела стареть и в порыве  поздней  страсти
цеплялась за последнего в  своей  жизни  мужчину.  Она  схватила  руки  г-жи
Жоссеран, обливая их слезами, она признавалась  матери  во  всем,  унижалась
перед ней, повторяя, что только  она  одна  может  воздействовать  на  сына,
клянясь, что будет ее верной рабой, если та вернет ей Леона.
     Г-жа Дамбревиль  пришла,  без  сомнения,  не  за  тем,  чтобы  все  это
высказать, напротив, она намеревалась скрыть свои переживания, но сердце  ее
разрывалось, она ничего не могла с собой поделать.
     - Замолчите, моя милая, мне стыдно за вас, - сказала ей
     г-жа Жоссеран недовольным тоном, - вас могут услышать мои  дочери...  Я
ничего не знаю и не хочу знать. Если у вас есть какие-то дела с моим  сыном,
договаривайтесь с ним сами. Я никогда не возьму на себя такой  двусмысленной
роли.
     И все же  она  засыпала  г-жу  Дамбревиль  советами.  В  ее  годы  надо
покоряться судьбе. Да поможет ей в этом  господь  бог.  Но  если  она  хочет
принести небесам искупительную жертву, надо отдать племянницу Леону. К  тому
же вдова ему нисколько не подходит, ему нужна жена  с  приятной  внешностью,
хотя бы для званых обедов. Самолюбию г-жи Жоссеран льстило, что у нее  такой
сын, она говорила о  нем  с  восхищением,  перечисляла  все  его  прекрасные
качества, утверждая, что Леон достоин самых красивых женщин.
     - Не забывайте, друг мой, что ему нет еще и  тридцати  лет.  Мне  очень
неприятно огорчать вас, но ведь вы годитесь  ему  в  матери...  Конечно,  он
знает, чем он  вам  обязан,  и  я  сама  полна  признательности  к  вам.  Вы
останетесь его ангелом-хранителем. Но того, что кончилось,  не  вернешь.  Не
надеялись же вы, что он вечно будет при вас!
     Но так как несчастная женщина отказывалась  понимать  доводы  рассудка,
просто-напросто желая получить Леона  обратно,  и  притом  немедленно,  мать
рассердилась:
     - Знаете что, сударыня, вы мне надоели в конце концов! Я и так  слишком
снисходительна к вам... Мальчик больше не хочет иметь с вами дела! И  вполне
понятно, почему... Поглядите на себя  в  зеркало!  Нет,  теперь  уж  я  сама
напомню ему о его долге, если он вздумает уступить вашим требованиям; вы мне
только скажите, ну какой тут может быть интерес для вас обоих  после  всего,
что произошло между вами? Леон  как  раз  должен  прийти  сюда,  и  если  вы
рассчитывали на меня...
     Из всех ее слов г-жа Дамбревиль уловила только последние. Она уже целую
неделю гонялась за Леоном, но ей все не удавалось увидеться с ним.  Ее  лицо
просияло.
     - Если он должен прийти, я остаюсь! - искренне вырвалось у нее.
     И она поглубже уселась в кресло, устремив  взгляд  в  пространство,  не
отвечая ни слова, с упорством животного, которое упирается,  даже  если  ему
грозят  побои.  Г-жа  Жоссеран,  расстроенная  тем,  что  говорила   слишком
откровенно, выведенная из себя этим бесчувственным чурбаном, застрявшим в ее
гостиной, не решилась, однако, вытолкать посетительницу за дверь и  в  конце
концов оставила ее одну. Вдобавок г-жу  Жоссеран  обеспокоил  донесшийся  из
столовой шум: ей показалось, что она слышит голос Огюста.
     - Честное слово, сударыня, я в жизни  не  видела  ничего  подобного!  -
сказала она, с силой захлопывая за собой дверь. - Это верх неприличия!
     Огюст и в самом деле поднялся  сюда,  чтобы  объясниться  с  родителями
жены, обдумав уже с вечера все, что хотел  им  сказать.  Жоссеран,  чувствуя
себя все более и  более  бодрым,  решительно  отбросив  мысль  о  конторе  и
проектируя небольшой кутеж, пригласил было дочерей на  прогулку,  но  в  это
время Адель доложила, что пришел муж госпожи Берты. Все растерялись. Молодая
женщина побледнела.
     - Как, твой муж? - спросил отец. - Но  ведь  он  же  в  Лионе!  Ах,  вы
обманули меня! Случилось какое-нибудь несчастье?  Недаром  я  уже  несколько
дней это предчувствую!
     Берта встала, но отец удержал ее.
     - Вы опять поссорились, да? Говори! Из-за денег, не  правда  ли?  Может
быть, из-за приданого, из-за десяти тысяч, которые мы ему не выплатили?
     - Да, да, - пробормотала Берта, вырвалась и убежала.
     Органе, тоже встала. Она бегом догнала сестру,  и  обе  укрылись  в  ее
комнате. Их юбки, взлетев, оставили после себя какой-то  панический  трепет;
отец внезапно очутился один за столом, в полной тишине. Все его недомогание,
чувство безысходного  утомления  жизнью,  отразилось  сейчас  на  его  лице,
покрывшемся землистой  бледностью.  Настал  час,  которого  он  так  боялся,
которого он ждал со стыдом и тревогой: его  зять  будет  сейчас  говорить  о
страховке, а ему придется сознаться в  нечестной  проделке,  на  которую  он
согласился.
     - Входите, входите, дорогой Огюст, - сказал он  сдавленным  голосом.  -
Берта только сейчас призналась мне, что вы поссорились. Я не совсем  здоров,
и меня щадят... Право, мне очень неприятно, что я не могу выплатить вам  эти
деньги. Я не должен был обещать, это непростительно с моей  стороны,  я  сам
знаю...
     Он продолжал говорить с трудом, словно преступник, сознающийся в  своей
вине. Огюст слушал его с удивлением. Он навел  справки,  ему  была  известна
сомнительная  подкладка  этой  истории  со  страховкой,  но  он  никогда  не
осмелился бы потребовать выплаты десяти тысяч из боязни,  что  грозная  г-жа
Жоссеран потребует у него сначала  вызвать  с  того  света  папашу  Вабра  и
получить те десять тысяч, которые должен был внести старик. Но  поскольку  с
ним заговорили о деньгах, Огюст и начал с них. То была первая претензия.
     - Да, сударь,  я  знаю  все,  вы  меня  основательно  одурачили  своими
россказнями. На деньги я бы еще махнул рукой, но меня  возмущает  лицемерие!
Зачем  нужен  был  этот  фокус  с  несуществующей  страховкой?  Зачем   было
изображать нежные чувства и предлагать внести вперед те деньги, которые,  по
вашим же словам, вы могли получить лишь через три года? А на  самом  деле  у
вас не было ни гроша! Подобный образ действий имеет только одно название  на
всех языках...
     Жоссеран открыл рот, уже собираясь крикнуть: "Это не я, это они!" Но он
не мог навлечь позор на свою семью и опустил голову, приняв на себя вину  за
неблаговидный поступок.
     - И вдобавок все были против меня, - продолжал Огюст, - Дюверье и тогда
вел себя черт знает как со своим жуликом нотариусом; ведь  я  просил,  чтобы
страховку включили в брачный контракт в качестве гарантии, а меня  принудили
молчать... Но если б я настоял на своем, вам пришлось бы  совершить  подлог.
Да, сударь, подлог!
     Услыхав такое обвинение, отец встал, смертельно побледнев. Он уже хотел
отвечать, предложить взамен свой труд, купить счастье дочери  всем  остатком
своей жизни, но тут в комнату  вихрем  влетела  г-жа  Жоссеран;  возмущенная
упрямством г-жи Дамбревиль, она уже не  обращала  внимания  на  свое  старое
платье из зеленого шелка; лиф окончательно расползся на ее  вздымавшейся  от
гнева груди.
     - А? Что? - закричала  она.  -  Кто  говорит  о  подлоге?  Вы,  сударь?
Отправляйтесь-ка  сначала  на  кладбище  Пер-Лашез,  сударь,  поглядеть,  не
раскошелится ли ваш папаша!
     Хотя Огюст и ждал этого, но все же он был очень раздосадован.
     - Они у нас есть, те десять тысяч франков, что мы должны  дать  вам,  -
добавила г-жа  Жоссеран,  высоко  подняв  голову  и  подавляя  Огюста  своим
апломбом. - Да, да, они там, в ящике  стола...  Но  вы  получите  их  только
тогда, когда господин Вабр вернется с того света, чтобы дать вам ваши десять
тысяч...  Ну  и  семейка!  Игрок-папаша,  который  нас  всех  облапошил,   и
вор-зятек, который упрятал наследство себе в карман!
     - Ах, вот что, вор!  Вор!  -  повторил,  заикаясь,  уже  доведенный  до
крайности Огюст. - Воры, сударыня, здесь, передо мной!
     Они стояли  друг  против  друга  с  пылающими  от  возбуждения  лицами.
Жоссеран, не в  силах  переносить  подобный  скандал,  развел  их  в  разные
стороны, умоляя успокоиться; сам он вынужден был сесть, так его трясло.
     - Во всяком случае, - продолжал после минутного молчания зять, -  я  не
потерплю в своем доме шлюхи... Можете оставить у себя и ваши деньги  и  вашу
дочь... Я для того и пришел, чтобы заявить вам об этом.
     - Тут уж вы затрагиваете другой вопрос, -  спокойно  заметила  мать.  -
Хорошо, перейдем к нему.
     Отец никак не мог встать со стула; он  с  ужасом  смотрел  на  них.  Он
больше ничего не понимал. О чем они говорят? Кто  эта  шлюха?  И  когда  ему
стало ясно, что речь идет о  его  дочери,  у  него  все  оборвалось  внутри,
открылась зияющая рана, из которой вытекала по каплям его жизнь.  Боже  мой!
Стало быть, он умрет из-за собственного ребенка?  Неужели  Берта  будет  ему
наказанием за его слабоволие? Берта, дочь, которую он  не  сумел  воспитать?
Одна лишь мысль о том, что  она  запуталась  в  долгах,  что  она  постоянно
враждует с мужем, уже отравляла его старость, он заново переживал  все  свои
прежние муки. А теперь Берта  изменила  мужу,  дошла  до  последней  степени
падения, на какую способна женщина; это оскорбляло его наивную, честную душу
порядочного человека. Молча, словно окаменев, Жоссеран слушал  спор  жены  с
зятем.
     - Я вам говорил, что она  будет  мне  изменять!  -  победоносно  кричал
негодующий Огюст.
     - А я вам сказала, что вы  сами  делаете  для  этого  все,  что  только
возможно! - победоносно заявила г-жа Жоссеран. - О, я не  оправдываю  Берту,
она натворила глупостей, и она еще от меня получит,  я  с  ней  поговорю  по
душам... Но поскольку ее здесь нет, я могу сказать откровенно:  виноваты  во
всем только вы.
     - Что? Я виноват?
     - Разумеется, дорогой мой. Вы не умеете подойти  к  женщине...  Да  вот
вам, к примеру: разве вы  удостаиваете  посещением  мои  вторники?  Нет,  вы
приходите самое большее на полчаса и то лишь раза три в год. Даже при вечной
мигрени можно быть учтивее... Конечно, это не такое уж преступление, но  оно
весьма характерно для вас: вы не умеете жить!
     Г-жа Жоссеран не говорила, а шипела, изливая давно накопившиеся  обиды;
когда она выдавала Берту  замуж,  она  возлагала  особые  надежды  на  зятя,
рассчитывая, что его друзья пополнят собой количество гостей на ее  приемах.
А он никого не приводил, даже не являлся сам, - так пришел конец  ее  мечте,
она никогда не сможет состязаться с вокальными вечерами Дюверье.
     -  Впрочем,  -  иронически  добавила  она,  -  я  никого  не  принуждаю
развлекаться у меня в доме.
     - Вот уж где действительно развлечешься! - нетерпеливо ответил зять.
     Г-жа Жоссеран вдруг пришла в бешенство.
     - Что ж, продолжайте, придумывайте новые оскорбления! Но только знайте,
сударь, что если б я захотела,  у  меня  бывали  бы  все  сливки  парижского
общества... Как будто только вы мне и нужны, чтобы у меня дом был  поставлен
на солидную ногу.
     О Берте уже не было  и  речи,  они  сводили  счеты,  забыв  об  измене.
Жоссеран все е