ку, и, уже совсем запутавшись  в
своих представлениях о женской истерии, он перебирал  в  уме  все,  что  ему
когда-нибудь приходилось слышать об этом. Ему пришли на память слова  Трюбло
- никогда не знаешь, на что можно нарваться с этими психопатками, у  которых
глаза горят, точно раскаленные уголья!
     Придя наверх, Октав, обозленный  на  всех  женщин  в  мире,  постарался
приглушить свои шаги. Но дверь квартиры Пишонов  внезапно  открылась,  и  он
вынужден был туда войти. Мари поджидала его, стоя  посреди  комнаты,  скудно
освещенной коптившей лампой. Она придвинула колыбельку к самому  столу,  так
что спавшая Лилит оказалась в желтом световом  круге.  Прибор,  поставленный
для завтрака, послужил, по-видимому, для обеда, и тут  же  рядом  с  грязной
тарелкой, на которой виднелись хвостики редиски, лежала закрытая книга.
     - Вы прочли  книгу?  -  спросил  Октав,  удивленный  молчанием  молодой
женщины.
     При взгляде на ее распухшее лицо, какое бывает у людей,  очнувшихся  от
тяжелого сна, можно было подумать, что она под хмельком.
     - Да, да, - с усилием произнесла Мари. - О, я провела весь день, ничего
не слыша и не видя вокруг себя. Я не в состоянии была оторваться от книги...
Когда тебя так захватывает, то забываешь, где и находишься. У меня даже  шею
свело...
     Изнемогая от усталости, она больше не говорила о книге.  Она  была  так
переполнена впечатлениями и смутными  грезами,  навеянными  чтением,  что  с
трудом переводила дыхание. В ушах у нее звенело от отдаленных призывов рога,
в который трубил стрелок, герой ее романсов,  унося  ее  в  заоблачные  выси
неземной любви. И тут же, без всякой связи, она рассказала, что в  это  утро
ходила в церковь святого Роха к ранней  обедне  и  там  очень  плакала,  ибо
церковь заменяет ей все на свете.
     - О, мне теперь гораздо легче!  -  продолжала  она,  испустив  глубокий
вздох и остановившись перед Октавом.
     Наступило молчание. Глаза ее ясно улыбались ему.  Никогда  до  сих  пор
она, со своими жиденькими волосами и невыразительным лицом, не казалась  ему
такой ничтожной. Пока  она  так  смотрела  на  него,  смертельная  бледность
внезапно залила ее лицо, и она пошатнулась. Октав едва успел ее подхватить.
     - Ах, боже мой! - с рыданием вырвалось у нее.
     А он, растерянный, по-прежнему продолжал ее поддерживать.
     - Вы бы выпили немного липового чаю!.. Это потому, что вы слишком много
читали.
     - Да, когда я  закрыла  книгу  и  увидела,  что  я  одна,  во  мне  все
перевернулось! Какой вы добрый, господин Мюре!.. Если бы не вы, я бы упала и
расшиблась...
     Пока она говорила, Октав искал глазами стул, чтобы усадить ее.
     - Хотите я разведу огонь?
     - Нет, не  надо,  вы  перепачкаетесь.  Я  заметила,  что  вы  всегда  в
перчатках.
     При этих словах она опять тяжело  задышала  и,  словно  внезапно  теряя
сознание и как бы все еще продолжая грезить наяву,  послала  в  пространство
неловкий поцелуй, едва коснувшись губами уха молодого человека.
     Октава этот поцелуй совершенно ошеломил. Губы Мари  были  холодны,  как
лед. Когда же она, словно отдаваясь, крепко прильнула к  его  груди,  в  нем
внезапно вспыхнула страсть, и он хотел унести ее в  глубь  комнаты.  Но  это
грубое прикосновение вернуло Мари к действительности:  она  вдруг  осознала,
что, против своей воли, чуть не отдалась  ему,  и  в  ней  восстал  инстинкт
женщины, подвергающейся насилию. Она стала отбиваться,  призывая  на  помощь
мать, совершенно забыв про мужа, который  с  минуты  на  минуту  должен  был
вернуться, и про спавшую тут же рядом свою дочь Лилит.
     - Только не это! О нет, нет! Этого нельзя!  А  он  между  тем  страстно
повторял:
     - Никто не узнает... Я никому не скажу!..
     - Нет, господин Октав... Вы отнимете у меня радость, которую  доставило
мне знакомство с вами. Нам это ничего не даст, уверяю вас... Я ведь  мечтала
совсем о другом...
     Он не стал больше разговаривать и, желая отыграться на ней за все  свои
неудачи, цинично повторял про себя: "Нет! Уж ты-то от меня не уйдешь!.."
     Убедившись, что она ни под каким видом не хочет перейти в  спальню,  он
грубо повалил ее на край стола. Она перестала сопротивляться, и  он  овладел
ею между забытой тарелкой и романом, который  от  толчка  свалился  на  пол.
Дверь, как была,  так  и  оставалась  открытой,  и  торжественное  безмолвие
лестницы распространилось на комнату, в которой больше не  было  произнесено
ни слова. А рядом, положив голову на подушку, мирно спала Лилит.
     Когда Октав и Мари поднялись; высвобождаясь из  помятых  юбок,  оба  не
нашли, что сказать друг другу. Она машинально подошла взглянуть на  ребенка,
взяла со стола тарелку и тут же поставила  ее  обратно  на  место.  Он  тоже
молчал, чувствуя себя не менее смущенным, чем она, -  настолько  неожиданным
было все случившееся. И он вспомнил, как исключительно из  дружеских  чувств
вздумал бросить молодую женщину в объятия ее мужа. Сознавая, что надо как-то
прервать это тягостное молчание, он сказал:
     - Вы разве не заперли дверь?
     Она бросила беглый взгляд на площадку лестницы и тихо сказала:
     - Ведь правда, она была открыта...
     Ее движения были скованы, а лицо выражало отвращение.  Молодой  человек
подумал,   что   вовсе   не   забавно   овладеть    беззащитной    женщиной,
воспользовавшись ее глупостью и  одиночеством.  Это  даже  не  доставило  ей
никакого удовольствия.
     - Ах! Смотрите, книга свалилась на пол! - подняв ее, воскликнула Мари.
     Один уголок на переплете надломился. Это мелкое происшествие  разрядило
атмосферу и снова сблизило их. Они опять  обрели  дар  речи.  Мари  казалась
сильно огорченной.
     - Я не виновата... Вы видите, я даже обернула ее бумагой... Мы нечаянно
ее задели...
     - А разве она была здесь? - произнес Октав. - Я и не заметил... Мне-то,
положим, на это наплевать, но Кампардон так трясется над своими книгами...
     Они стали передавать друг другу томик, стараясь выровнять  отогнувшийся
край. Пальцы их соприкасались без малейшего трепета. Мысль о  неприятностях,
которые могла повлечь за собой порча изящного томика Жорж Санд, окончательно
привела их в уныние.
     - Это должно было плохо кончиться! - в виде заключения  со  слезами  на
глазах произнесла Мари.
     Октаву пришлось ее утешать. Он что-нибудь придумает. Не съест же его  в
конце концов Кампардон! В момент прощания они снова ощутили  неловкость.  Им
хотелось сказать друг другу что-нибудь ласковое, но слово "ты" застревало  у
них в горле. К счастью, на лестнице послышались шаги. Это  возвращался  муж.
Октав молча обнял Мари и поцеловал ее прямо  в  губы,  которые  она  покорно
подставила ему. Губы Мари по-прежнему были холодны, как лед.
     Октав бесшумно проскользнул к себе в комнату. Снимая с себя пальто,  он
подумал, что Мари, по-видимому, тоже равнодушна "к этому". Что же ей в таком
случае нужно? И почему она так легко упала в объятия первого встречного? Да,
женщины поистине странные существа...
     На следующий день, когда Октав, сидя у Кампардонов,  объяснял,  как  он
неловко уронил книгу, вдруг вошла Мари. Она собиралась с Лилит на прогулку в
Тюильрийский сад и зашла узнать, не доверят ли ей на некоторое время Анжель.
     Без малейшего смущения улыбнувшись Октаву, она с присущим  ей  невинным
видом взглянула на лежавшую на столе книгу.
     - Ну, конечно! Ведь это так любезно с вашей стороны! - воскликнула г-жа
Кампардон. - Анжель, пойди надень шляпу.  С  вами  я  куда  угодно  могу  ее
отпустить...
     Мари, очень скромная, в темном шерстяном пальто, рассказала, что муж ее
накануне вернулся домой простуженным, затем  заговорила  о  ценах  на  мясо,
которое скоро вообще станет недоступным.  Когда  она  ушла,  уводя  с  собой
Анжель, все высунулись из окна, чтобы посмотреть, как они пойдут по улице.
     Ступив на тротуар, она натянула на руки перчатки  и  медленно  покатила
перед собой детскую коляску, в то время как Анжель,  чувствуя,  что  на  нее
смотрят, чинно выступала рядом с ней, потупив глаза.
     - Как она прекрасно себя держит! - воскликнула г-жа Кампардон. -  И  до
чего же она милая, порядочная женщина!
     - Да, мой друг, - изрек архитектор, хлопнув  Октава  по  плечу,  -  нет
ничего лучше домашнего воспитания!

V

     В этот день у Дюверье должен был состояться  званый  вечер  и  концерт.
Около десяти часов Октав, приглашенный туда в первый раз, кончал одеваться у
себя в комнате. Он был мрачен и недоволен собой. Почему  у  него  ничего  не
вышло с Валери, женщиной, у которой  такая  богатая,  влиятельная  родня?  А
Берта  Жоссеран?  Ему  бы  следовало   хорошенько   подумать,   прежде   чем
отказываться от нее.
     Когда он  повязывал  белый  галстук,  мысль  о  Мари  Пишон  стала  ему
совершенно нестерпимой. Подумать только, пять месяцев, как он  в  Париже,  и
одно только это жалкое приключение! Оно тяготило его, как  нечто  постыдное,
ибо он прекрасно чувствовал всю бессмысленность  и  ненужность  этой  связи.
Надевая перчатки, он дал себе слово впредь подобным образом не терять время.
Он был полон решимости отныне действовать  энергично,  поскольку  он  теперь
получил доступ в свет, где, разумеется, может подвернуться не  один  удобный
случай.
     Выйдя из комнаты, он в конце коридора натолкнулся  на  поджидавшую  его
Мари Пишон. Самого Пишона не было дома, и ему пришлось на  минутку  зайти  к
ней.
     - Какой вы интересный! - прошептала она.
     Супругов Пишон никогда не приглашали к Дюверье, что  преисполняло  Мари
глубоким почтением к салону жильцов второго этажа. Впрочем,  она  никому  не
завидовала, у нее для этого не хватало ни воли, ни сил.
     - Я вас буду ждать, - сказала она, подставляя ему лоб  для  поцелуя.  -
Возвращайтесь пораньше и приходите мне  рассказать,  весело  ли  вы  провели
время.
     Октаву пришлось коснуться губами ее волос. Несмотря на то, что связь их
продолжалась - по его инициативе и в той мере, в какой это его устраивало, -
и она отдавалась ему каждый раз, когда желание или  просто  скука  приводили
его к ней, они до сих пор не говорили друг другу "ты". Наконец он  спустился
вниз. Она же, перевесившись через перила, смотрела ему вслед.
     В это время в квартире Жоссеранов разыгралась целая драма. На вечере  у
Дюверье, куда они отправлялись всей семьей, должен был,  как  этого  ожидала
мать, решиться вопрос о браке Берты с Огюстом  Вабром.  Огюст,  на  которого
последние две недели повели энергичную атаку, продолжал колебаться, очевидно
одолеваемый сомнениями насчет приданого. И потому г-жа  Жоссеран,  собираясь
нанести решительный удар, написала своему брату о предполагаемом  замужестве
Берты, одновременно напомнив о его обещании,  в  надежде,  что  он  в  своем
ответе обмолвится какой-нибудь фразой, которую можно будет истолковать,  как
обязательство. И вся семья, одетая  для  выхода,  собравшись  в  столовой  у
печки, ждала, когда пробьет девять часов, чтобы спуститься вниз,  как  вдруг
появился Гур и вручил им письмо от дядюшки Башелара. Это  письмо  г-жа  Гур,
после очередной доставки почты, засунула под  табакерку,  совершенно  о  нем
позабыв.
     - Наконец-то! - воскликнула г-жа Жоссеран, распечатывая конверт.
     Отец и обе дочери с тревогой следили за чтением письма, в то время  как
Адель,  которой  пришлось  помогать  своим  хозяйкам   одеваться,   неуклюже
топталась вокруг стола, где стояла еще не убранная после обеда посуда.
     Г-жа Жоссеран побледнела, как полотно.
     - Ничего! Решительно ничего! - с трудом проговорила  она,  -  Ни  одной
определенной фразы!  Он  посмотрит...  подумает...  попозже...  перед  самой
свадьбой... И тут же он уверяет, что все же очень любит нас!  Какая  гнусная
скотина!
     Жоссеран, как был, во фраке, так и рухнул на стул. Ортанс  и  Берта,  у
которых подкосились  ноги,  тоже  опустились  на  стулья.  И  обе,  в  своих
неизменных, еще раз переделанных для этого случая туалетах - одна в розовом,
другая в голубом, - застыли на месте.
     - Я всегда говорил, что Башелар  нас  просто  обманывает,  -  прошептал
отец. - Вовеки не дождаться от него ни гроша!
     Г-жа Жоссеран, в своем ярко-оранжевом платье, продолжала стоять посреди
столовой и перечитывала письмо. Затем она разразилась гневной речью:
     - Ох, уж эти мужчины!  Взять  хотя  бы  моего  братца!..  Кутит  вовсю,
посмотришь - ну прямо болван болваном! Но как бы не так! Даром что будто  не
в своем уме, а только заикнись о деньгах - сразу же настораживается! Ох,  уж
эти мужчины!..
     Она повернулась лицом к дочерям, к которым собственно и  относились  ее
поучения, и продолжала:
     - Я даже порой задаю себе вопрос, чего ради вы так рветесь замуж?.. Ах,
если бы вы знали, как они могут осточертеть, эти мужчины! Ведь вы не найдете
ни одного,  который  полюбил  бы  вас  бескорыстно  и  принес  бы  вам  свое
состояние... Дядюшки-миллионеры, которые целых двадцать лет кормятся у вас и
даже не считают себя обязанными дать своим племянницам приданое! Ни  к  чему
не пригодные мужья, да, да, милостивый государь, ни к чему не пригодные!..
     Жоссеран  опустил  голову.  Вдруг  гнев  хозяйки  обрушился  на  Адель,
которая, совсем не прислушиваясь к разговору, молча  продолжала  убирать  со
стола.
     - Тебе что здесь надо? Шпионишь за нами? Ступай к себе на кухню и  сиди
там!
     - Если как следует разобраться, - в виде заключения добавила она, -  то
все для  этих  прохвостов.  А  нам,  женщинам,  достается  шиш  с  маслом!..
По-моему, они только на то и годятся, чтобы водить их  за  нос...  Запомните
хорошенько, что я вам говорю!
     Ортанс  и  Берта,   как   бы   проникнувшись   материнскими   советами,
одобрительно кивнули головой. Мать  давным-давно  вбила  им  в  голову,  что
мужчины - полнейшие ничтожества и что они созданы  только  для  того,  чтобы
жениться и выкладывать денежки.
     В столовой с закопченными стенами, где  стоял  неприятный  запах  пищи,
исходивший от не убранных служанкой тарелок, воцарилось  гробовое  молчание.
Разряженные Жоссераны в крайне угнетенном состоянии,  рассевшись  по  разным
углам комнаты, забыв про концерт у Дюверье, размышляли о том, как  их  вечно
преследует судьба. Из соседней комнаты доносился  храп  Сатюрнена,  которого
пораньше уложили спать. Берта первая прервала молчание.
     - Значит, ничего не вышло? Раздеваться, что ли?
     Но тут г-жа Жоссеран вмиг, обрела всю свою  энергию.  Как?  Что  такое?
Раздеваться?  А  с  какой  это  собственно  стати?  Разве  они  какие-нибудь
непорядочные? Разве породниться с ними менее почетно, чем с  другими?  Пусть
она треснет, но свадьба эта состоится во что бы то ни стало!.. И она наскоро
распределила роли. Обе девицы получили задание быть  как  можно  любезнее  с
Огюстом и ни в коем  случае  не  отставать  от  него,  пока  он  не  сделает
решительного шага. На отца была возложена миссия расположить к себе  старика
Вабра и его зятя Дюверье, во всем поддакивая им, если только у него  на  это
хватит ума. Что касается ее самой, то она,  считая,  что  ничем  не  следует
пренебрегать, решила заняться женщинами, уверенная, что заставит  их  играть
себе на руку. Затем, ненадолго уйдя  в  свои  мысли,  она  в  последний  раз
окинула взглядом столовую, словно желая  удостовериться,  не  забыто  ли  ею
какое-нибудь оружие, приняла грозный вид воина, будто вела своих дочерей  на
кровавую битву, и громко отчеканила одно-единственное слово:
     - Пошли!
     Они  стали  спускаться.  Жоссеран  шел  по  исполненной  торжественного
безмолвия лестнице  с  каким-то  тревожным  чувством  в  душе,  ибо  заранее
предвидел, что ему придется совершить ряд поступков,  неприемлемых  для  его
щепетильно-честной натуры.
     Когда  они  вошли  к  Дюверье,  там  уже  было  полно  народу.   Вокруг
концертного  фортепьяно,  занимавшего  целый  угол  гостиной,  на   стульях,
расставленных рядами, как в театре, сидели дамы, а  из  настежь  распахнутых
дверей столовой и маленькой комнаты двумя широкими потоками вливались фраки.
Люстры и шесть ламп на консолях распространяли ослепительный, не  уступавший
дневному свет в этой отделанной позолотой гостиной, где на фоне  белых  стен
резкими пятнами  выделялся  красный  шелк  мебели  и  портьер.  Было  жарко.
Равномерные  взмахи  вееров  разносили  по  гостиной   возбуждающий   запах,
исходивший от низко вырезанных лифов и обнаженных плеч.
     Как раз в  этот  момент  г-жа  Дюверье  садилась  за  фортепьяно.  Г-жа
Жоссеран, очаровательно улыбаясь, движением  руки  издали  попросила  ее  не
беспокоиться. Оставив дочерей среди мужчин,  она  села  на  предложенный  ей
стул, между Валери и г-жой Жюзер. Жоссеран прошел в маленькую гостиную,  где
на своем обычном месте, в углу дивана, дремал  сам  домовладелец  Вабр.  Там
отдельной группой стояли Кампардон, Теофиль и Огюст Вабры, доктор  Жюйера  и
аббат Модюи. Трюбло и Октав, оба сбежав от музыки, разыскали  друг  друга  и
скрылись в глубине столовой. А рядом с ними, за  толпой  мужчин  во  фраках,
стоял высокий и худой Дюверье, вперив глаза в свою жену, которая  сидела  за
фортепьяно в ожидании, пока водворится тишина. В  петлице  его  фрака  алела
сложенная маленьким безукоризненным бантиком ленточка Почетного легиона.
     - Тс!.. Тс!.. Замолчите! - предупредительно зашикали кругом.
     Клотильда Дюверье взяла  первые  ноты  очень  трудного  для  исполнения
ноктюрна Шопена. Это была красивая, статная женщина с  пышной  конной  рыжих
волос, с  белоснежным,  продолговатой  формы  лицом,  постоянно  сохранявшим
холодное выражение. Зажечь огонь  в  ее  серых  глазах  могла  лишь  музыка,
которую она любила с болезненной страстностью, живя только  ею  и  не  ведая
иных желаний, ни духовных, ни плотских. Дюверье по-прежнему не спускал с нее
глаз, но как только она начала играть, какая-то  нервная  судорога  исказила
его лицо, губы сжались, и он скрылся в  глубине  столовой.  По  его  бритому
лицу, на котором выделялись острый подбородок и косо посаженные глаза, пошли
крупные пятна, свидетельствовавшие  о  гнилой  крови:  глубоко  гнездившийся
недуг проступал наружу и жег ему щеки.
     - Он  не  выносит  музыки,  -  флегматично  сказал  Трюбло,  который  с
любопытством наблюдал за ним.
     - Я тоже! - подхватил Октав.
     - Да, но вам она так не досаждает, как ему. Это, милый мой, один из тех
людей, которым всегда везет... Он ничуть не умнее других,  но  у  него  было
немало покровителей. Он из старинной буржуазной семьи. Отец его в свое время
был председателем суда,  а  сам  он,  едва  кончив  школу,  был  зачислен  а
судейское сословие, после чего служил в Реймсе  заместителем  судьи,  откуда
был переведен в Париж членом Трибунала первой инстанции. Затем его наградили
орденом, а в настоящее время он советник Палаты, хотя ему еще нет  и  сорока
пяти лет! Но музыки он не выносит. Фортепьяно отравило  ему  жизнь.  Что  ж,
нельзя сразу обладать врем...
     Клотильда тем временем с чрезвычайным хладнокровием преодолевала  самые
трудные для исполнения места. Она  чувствовала  себя  за  инструментом,  как
искусная наездница на лошади. Октава, однако, занимала во всем  этом  только
бешеная работа ее пальцев.
     - Посмотрите-ка на ее руки! - заметил он. - Это просто поразительно.  Я
уверен, что больше четверти часа ей не выдержать!..
     И оба, не уделяя больше внимания игре,  заговорили  о  женщинах.  Вдруг
Октав увидел Валери и ощутил неловкость. Как ему с ней держаться? Заговорить
или притвориться, что он ее не замечает?
     Трюбло высказывался о женщинах весьма презрительно: ни одна из них  его
не устраивает.  В  ответ  на  возражение  Октава,  который,  окинув  глазами
гостиную, заметил, что вряд ли тут не окажется ни  одной  в  его  вкусе,  он
авторитетным тоном заявил:
     - Приглядитесь-ка сами и вы увидите,  когда  начнете  разбирать  их  по
косточкам. Ну, конечно же, ни та с  перьями,