ее сторону. Я сам не здоровее ее, а  между
тем никогда ей не изменял...
     Г-жа Жоссеран долго не возвращалась. Между близкими знакомыми  пронесся
слух, что Валери бьется в  ужасных  судорогах  и  что  будто  нужно  позвать
мужчин, чтобы ее держать. Но ввиду того, что ее пришлось раздеть, в  комнату
не пустили ни Гелена, ни  Трюбло,  предложивших  свои  услуги.  Оркестр  тем
временем заиграл кадриль, и Берта открыла бал с Дюверье, который танцевал  с
подобающей своему  положению  важностью.  Огюст,  не  найдя  г-жи  Жоссеран,
пригласил Ортанс и стал визави с ними. Чтобы не причинять новобрачным лишних
волнений, им ничего не сказали о припадке Валери.
     Бал становился  все  оживленнее,  в  зале,  освещенном  ярко  пылавшими
люстрами, звучал смех; кадриль сменилась  полькой,  залихватски  исполняемой
скрипками, и под ее звуки  закружились  танцующие  пары,  разметав  вереницу
дамских шлейфов.
     -  Доктора  Жюйера!  Где  доктор  Жюйера?  -  крикнула  г-жа  Жоссеран,
стремительно вбегая в зал.
     Доктору было послано приглашение на бал, но он  еще  не  появлялся.  Не
обнаружив его,  г-жа  Жоссеран  дала  волю  глухому  гневу,  с  самого  утра
кипевшему у нее в груди, и, не стесняясь в выражениях, выпалила все как есть
перед Октавом и Кампардоном.
     - Мне это уже начинает  надоедать!  Знаете,  моей  дочери  не  очень-то
приятно все время слушать, как этому дураку наставили рога.
     Отыскивая глазами Ортанс, она заметила, что та разговаривает с каким-то
господином. Хотя г-жа Жоссеран и не видела его лица, но  по  широким  плечам
она узнала Вердье, и это еще ухудшило ее расположение  духа.  Сухо  окликнув
дочь, она вполголоса заметила, что в такой  день,  как  сегодняшний,  ей  бы
следовало оставаться возле матери. Ортанс и бровью не  повела,  слушая  этот
выговор. Она сияла, потому что Вердье наконец обещал ей, что  они  поженятся
через два месяца, в июне.
     - Отстань от меня! - буркнула мать.
     - Уверяю тебя, мама... Он уж теперь три раза в неделю не  ночует  дома,
чтобы та особа свыклась с мыслью, что он от нее уходит, а скоро он  и  вовсе
перестанет там бывать... Тогда все это кончится, и он будет мой!..
     - Отстань от меня!.. У меня уже вот где сидит этот ваш роман!.. Постой,
пожалуйста, у двери и подкарауль доктора Жюйера, и  как  только  он  явится,
пошли его ко мне. И чтобы ни слова об этом Берте!
     Г-жа Жоссеран скрылась в  соседней  комнате,  оставив  Ортанс,  которая
ворчала себе под нос, что  она-то,  слава  богу,  не  нуждается  ни  в  чьем
одобрении и многие, пожалуй, разинут  рты,  когда  в  один  прекрасный  день
убедятся, что она вышла замуж получше  других.  Тем  не  менее  она  покорно
отправилась к дверям дожидаться прихода доктора Жюйера.
     Оркестр  теперь  играл  вальс.  Берта,  чтобы  не  обидеть  никого   из
родственников, танцевала с молоденьким кузеном  своего  мужа.  Г-жа  Дюверье
сочла неудобным отказать дядюшке Башелару, хотя ей было очень неприятно, что
он дышит ей прямо в лицо.
     Духота все усиливалась, мужчины, то и дело вытиравшие носовыми платками
пот  со  лба,  мало-помалу  заполнили  буфет.   В   конце   зала   несколько
девочек-подростков кружились друг  с  другом,  а  сидевшие  поодаль  мамаши,
погрузившись в раздумье, вспоминали все  неудавшиеся  попытки  выдать  замуж
своих дочерей. Приглашенные с жаром поздравляли отцов,  Вабра  и  Жоссерана,
которые ни на  миг  не  покидали  друг  друга,  за  все  время,  однако,  не
обменявшись ни единым словом. Казалось, гости веселятся вовсю; они наперебой
расхваливали перед обоими  стариками  прекрасно  удавшийся  бал.  По  словам
Кампардона, царившее на балу веселье служило хорошим предзнаменованием.
     Архитектор из  светской  учтивости  время  от  времени  осведомлялся  о
состоянии Валери, не пропуская, однако, ни одного танца. Ему пришло в голову
послать свою дочь  Анжель  справиться  от  его  имени,  как  себя  чувствует
больная. И четырнадцатилетняя девчонка, с самого утра сгоравшая  от  желания
узнать побольше о даме, про  которую  столько  говорят,  пришла  в  восторг,
получив возможность проникнуть в соседнюю комнату. Видя, что она  оттуда  не
возвращается, архитектор позволил себе приоткрыть дверь и просунуть  голову.
Он  заметил,  что  его  дочь  стоит  перед  диваном,  не  отрывая  глаз   от
распростертой на нем Валери, чью  грудь,  видневшуюся  из-под  расстегнутого
корсажа, сотрясали судороги. На него закричали, велели удалиться.  Он  ушел,
клянясь, что хотел лишь узнать, как себя чувствует больная.
     - Плохо дело! Плохо дело! - сокрушенным голосом объявил он  стоявшим  у
двери. - Ее держат вчетвером. Ну и крепкий же народ женщины! Бьется в  таких
судорогах, что недолго и вывихнуть себе что-нибудь, а она еще держится.
     Его окружило несколько человек, и они  принялись  вполголоса  обсуждать
все стадии припадка. Некоторые дамы, узнав о внезапной болезни Валери, между
двумя кадрилями с соболезнующим видом заглядывали в комнату, где она лежала,
и,  выходя  оттуда,  передавали  подробности   мужчинам,   а   затем   снова
отправлялись танцевать.  Этот  уголок  зала  был  овеян  тайной,  среди  все
усиливающегося    шума    там    разговаривали     шепотом,     обменивались
многозначительными  взглядами.  Теофиль,  покинутый  всеми,  в   одиночестве
прохаживался взад и вперед у дверей, а в голове у него вертелась  неотвязная
болезненная мысль, что над ним смеются и что ему не следует этого допускать.
     Через зал поспешно прошел, в сопровождении Ортанс,  доктор  Жюйера;  на
ходу она объясняла ему, что случилось. Вслед за ним  в  комнату  направилась
г-жа Дюверье. Кое-кто из гостей с недоумением посмотрел им  вслед,  и  опять
пошли разговоры. Едва только доктор исчез  за  дверью,  из  комнаты  больной
вышла г-жа Дамбревиль, а за ней г-жа Жоссеран, гнев которой  все  возрастал.
Только что она вылила на голову Валери два графина  воды.  Впервые  в  жизни
видит она такую нервную женщину! Вдруг ей пришло на  ум  обойти  зал,  чтобы
своим присутствием пресечь нежелательные  пересуды.  Но  она  ступала  такой
грозной поступью и в расточаемых ею улыбках было столько горечи, что даже  и
те, кто ничего не знал, стали шушукаться за ее спиной. Г-жа Дамбревиль ни на
шаг не отходила от  нее.  С  самого  утра  она  не  переставала  в  туманных
выражениях жаловаться на Леона, прибегнув к содействию его матери, чтобы  та
своим вмешательством как-нибудь наладила их отношения. Увидев Леона под руку
с  какой-то  сухопарой  девицей,  которую  он  отводил  на  место,  стараясь
показать, что усиленно за ней ухаживает, г-жа Дамбревиль задрожала  и,  едва
удерживая слезы, с легким смешком произнесла:
     - Он к нам и не подходит!.. Побраните  его.  Ведь  он  даже  не  желает
смотреть на нас!
     - Леон! - подозвала его г-жа Жоссеран.
     Когда он к ней подошел, она,  будучи  в  слишком  скверном  настроении,
чтобы говорить намеками, грубо выпалила:
     - Леон, почему ты ссоришься с  госпожой  Дамбревиль?  Она  против  тебя
ничего  не  имеет...  Пожалуйста,  объяснитесь.  Знаешь,  с   таким   дурным
характером ты мало чего добьешься.
     Она отошла в сторону, оставив  их  в  замешательстве.  Г-жа  Дамбревиль
взяла Леона под руку, и оба удалились в оконную нишу,  а  затем,  уже  нежно
воркуя,  вместе  ушли  с  бала.  Г-жа  Дамбревиль  поклялась,  что  к  осени
непременно его женит.
     Г-жа Жоссеран, продолжая расточать гостям улыбки, пришла в неподдельное
умиление,  когда  оказалась  возле  Берты  и   увидела   ее,   порозовевшую,
запыхавшуюся от  танцев,  в  белоснежном  подвенечном  платье,  хотя  уже  и
несколько помятом.  Заключив  Берту  в  объятия  и  несомненно  вспомнив  по
какой-то неуловимой ассоциации ту, которая  лежала  с  судорожно  искаженным
лицом в соседней комнате, она прошептала:
     - Моя бедная деточка, моя бедная деточка! - и крепко расцеловала  ее  в
обе щеки.
     - А как она себя чувствует? - невозмутимо спросила Берта.
     На лице г-жи Жоссеран снова появилось  злобное  выражение.  Как?  Берта
знает об этом? Ну, разумеется, она знает, да и все знают! Одному  только  ее
мужу, - Берта кивнула в сторону Огюста, в этот момент  отводившего  в  буфет
какую-то старушку, - еще  ничего  неизвестно  о  случившемся.  Она  как  раз
собиралась поручить кому-нибудь рассказать ему об  этом,  а  то  уж  у  него
слишком глупый вид, - вечно он ото всех отстает и никогда не знает того, что
давно известно всем.
     - А я, можно сказать, из кожи вон лезу, чтобы скрыть  этот  скандал!  -
сердито сказала г-жа Жоссеран. - Однако пора  положить  этому  конец!  Я  не
потерплю, чтобы тебя делали посмешищем!
     И в самом деле, о случившемся знали все. Но, чтобы  не  омрачать  бала,
гости предпочитали об этом  не  говорить.  Оркестр  заглушил  первые  охи  и
вздохи, и теперь, когда кавалеры, танцуя,  стали  теснее  прижимать  к  себе
своих дам, упоминание о событии вызывало лишь усмешку. В зале стояла духота,
час был поздний. Лакеи  разносили  прохладительные  напитки.  Две  маленькие
девочки, разбитые усталостью, обнявшись и прильнув личиками  друг  к  другу,
уснули на  диване.  Стоя  возле  оркестра,  Вабр,  под  гудение  контрабаса,
заговорил с  Жоссераном.  Он  рассказывал  ему  о  своем  обширном  труде  и
поделился с ним сомнением, задерживающим его работу, - вот уже две недели он
никак не может выяснить, какие именно картины написаны одним и какие  другим
из двух художников-однофамильцев. Чуть поодаль Дюверье,  окруженный  группой
мужчин, порицал императора  за  то,  что  он  дозволил  поставить  на  сцене
Французской Комедии пьесу, задевающую общественные устои {Речь, по-видимому,
идет о пьесе Понсара "Честь и деньги",  которая  шла  на  сцене  Французской
Комедии  в  1862  году.  В  ней  осуждалось  преклонение  перед  богатством.
Французская Комедия ("Комеди Франсез")  -  знаменитый  драматический  театр,
основанный в 1680 году.}. Но  стоило  только  оркестру  заиграть  вальс  или
польку, как мужчины были вынуждены отходить в  сторонку,  -  круг  танцующих
расширялся, и дамские шлейфы, усердно подметая паркет, вздымали дрожавшую  в
накаленном  горящими  свечами  воздухе  тонкую  пыль  и  разносили  по  залу
изысканный аромат бальных туалетов.
     - Ей лучше! - снова  на  миг  заглянув  в  соседнюю  комнату,  впопыхах
сообщил Кампардон. - Туда можно войти.
     Кое-кто из  близких  знакомых  решился  проникнуть  в  комнату.  Валери
по-прежнему лежала на диване, но ее немного отпустило. Ради приличия  на  ее
обнаженную  грудь  накинули  полотенце,  оказавшееся  тут  же  на  маленьком
столике.
     Г-жа Дюверье и г-жа Жюзер, стоя у окна,  внимательно  слушали  доктора,
объяснявшего, что при судорогах  иногда  рекомендуется  прикладывать  к  шее
горячие  компрессы.  Когда  Валери  увидела  Октава,  входившего  вместе   с
Кампардоном в комнату, она знаком подозвала его и,  видимо,  еще  не  совсем
придя в себя, пробормотала что-то несвязное. Молодой  человек  вынужден  был
сесть возле нее, по приказанию самого доктора, считавшего, что прежде  всего
больной не следует противоречить. Таким образом Октаву, выслушавшему в  этот
самый вечер признания мужа, пришлось слушать теперь признания жены. Она, вся
дрожа от страха, принимала его за своего любовника и умоляла,  чтобы  он  ее
куда-нибудь спрятал.  Наконец  узнав  его,  она  зашилась  слезами  и  стала
благодарить за то, что он утром во время богослужения в церкви  своей  ложью
выручил ее из беды. Октаву  тут  же  вспомнился  другой  такой  же  припадок
Валери, которым он, как охваченный необузданным  желанием  мальчишка,  хотел
было воспользоваться. Зато сейчас, когда  он  стал  просто  ее  другом,  она
расскажет ему все, и, возможно, это будет к лучшему.
     В эту минуту Теофиль, который все бродил у двери, вдруг пожелал войти в
комнату. Пустили ведь туда других мужчин, почему же  ему  нельзя  находиться
там? Валери, услышав его голос, опять  задрожала  всем  телом,  чем  вызвала
новый переполох: боялись,  что  припадок  возобновится.  А  Теофиль,  умоляя
впустить его и пытаясь отстранить от себя дам, которые выталкивали  его  вон
из комнаты, упрямо повторял:
     - Я прошу только назвать его имя!.. Пусть она только скажет имя!..
     Но на него обрушилась  подоспевшая  в  эту  минуту  г-жа  Жоссеран.  Во
избежание нового скандала она увела его в маленькую гостиную рядом  и  стала
злобно отчитывать:
     - Опять! Оставите вы наконец нас в покое? С самого утра вы изводите нас
своими глупостями!.. У вас, милостивый государь, совершенно нет  такта!  Да,
да, совершенно нет такта! Нельзя кричать  о  таких  вещах,  когда  празднуют
свадьбу.
     - Позвольте, сударыня, - пробормотал он, - это мое личное дело,  и  вас
оно не касается!
     - Как так не касается? Ведь с сегодняшнего дня я, в  некотором  смысле,
ваша родственница! Не думаете ли вы, сударь, что эта история доставляет  мне
удовольствие? Вы забыли о моей дочери!.. Нечего сказать, веселую свадьбу  вы
ей устроили!.. Замолчите, сударь! У вас нет такта!
     Теофиль, совершенно растерявшись,  стал  беспомощно  озираться  вокруг,
словно ища поддержки. Но по устремленным на него холодным взглядам остальных
дам он понял, что те осуждают  его  поведение  не  менее  строго,  чем  г-жа
Жоссеран. Вот оно, настоящее слово, - у него нет такта,  потому  что  бывают
обстоятельства, когда человек должен найти в себе силу воли, чтобы  обуздать
свои страсти. Даже родная сестра, и та на него  сердится.  И  когда  он  еще
попытался  протестовать,  все  кругом  возмутились.  Нет,   нет,   ему   нет
оправдания. Так себя не ведут!
     Этот единодушный приговор заставил его окончательно умолкнуть.  Он  был
так растерян, столь жалкий вид имела его тщедушная фигурка, трясущиеся  руки
и ноги и почти лишенное растительности женоподобное лицо, что на губах у дам
мелькнула усмешка. Если у тебя нет данных, чтобы сделать женщину счастливой,
то нечего и  жениться!  Органе  смерила  его  презрительным  взглядом.  Юная
Анжель, о которой в суматохе забыли, с  лукавой  гримаской  вертелась  около
него, словно что-то искала. И он, покраснев, растерянно подался назад, когда
увидел, как все эти женщины, такие рослые и толстые, обступили его  со  всех
сторон, грозя раздавить его своими мощными бедрами. Однако и они чувствовали
необходимость как-то уладить дело. Валери  опять  принялась  всхлипывать,  и
доктор Дюйера вновь стал  смачивать  ей  виски.  Тут  дамы  многозначительно
переглянулись между собой - чувство солидарности на  миг  сблизило  их.  Они
искали  выхода  из  положения,  старались   объяснить   мужу   происхождение
злополучного письма.
     - Черт возьми! - подходя к Октаву, вполголоса произнес Трюбло. - Тут не
бог весть какая хитрость нужна! В таких случаях  говорят,  что  письмо  было
адресовано прислуге...
     Уловив слова Трюбло, г-жа Жоссеран повернулась к  нему  и  окинула  его
восхищенным взглядом. Обратившись к Теофилю, она произнесла:
     - Разве невинная женщина унизится до объяснения, когда ей бросают такие
ужасные обвинения? Но я буду говорить за нее!.. Письмо это потеряла служанка
Франсуаза,  которую  вашей  жене  пришлось   сегодня   выгнать   за   дурное
поведение... Ну что, теперь-то вы удовлетворены? И вы не краснеете от стыда?
     Сначала муж лишь недоверчиво пожал плечами. Но дамы смотрели на него  с
таким серьезным видом и  столь  убедительным  образом  опровергали  все  его
возражения, что он заколебался. А тут еще г-жа Дюверье,  чтобы  нанести  ему
окончательное  поражение,  гневно  заявила,  что  его  поведение  становится
возмутительным и что она больше не желает с ним знаться! Тогда, не  в  силах
больше бороться, чувствуя потребность в какой-то ласке, он бросился  на  шею
Валери и попросил у нее прощения. Произошла очень трогательная  сцена.  Даже
г-жа Жоссеран, и та умилилась.
     - Всегда лучше жить в мире, - с облегчением произнесла  она,  -  Теперь
день хотя бы закончится благополучно!
     Когда Валери, вновь одетая, под руку с мужем  появилась  в  зале,  бал,
казалось, стал еще оживленнее. Было уже  около  трех  часов  ночи,  и  гости
понемногу стали разъезжаться, но  оркестр,  словно  в  упоении,  играл  одну
кадриль за другой. Некоторые из мужчин иронически усмехались, поглядывая  на
помирившихся  супругов.  Медицинский  термин,  примененный   Кампардоном   к
незадачливому  Теофилю,  привел  в  восторг  г-жу  Жюзер.  Молодые   девушки
толпились вокруг Валери, с любопытством рассматривая ее, но, почувствовав на
себе негодующий взгляд своих маменек, тотчас напускали  на  себя  глуповатый
вид. Берта, танцевавшая наконец с мужем,  по-видимому,  успела  шепнуть  ему
несколько слов и посвятить его в историю  с  Теофилем,  так  как  Огюст,  не
сбиваясь с такта, посмотрел на своего брата с  изумлением  и  превосходством
человека, с которым не может случиться ничего подобного.
     Напоследок оркестр заиграл галоп. Несмотря  на  удушливую  жару,  гости
яростно отплясывали в желтоватом  свете  догоравших  свечей,  от  мерцающего
пламени которых лопались стеклянные розетки.
     - Вы с ней в хороших отношениях? - спросила  г-жа  Эдуэн,  кружась  под
музыку с Октавом, пригласившим ее танцевать.
     Молодому  человеку  показалось,  что  по  телу  этой   женщины   всегда
державшейся так уверенно и спокойно, прошел легкий трепет.
     - Да ни в каких! - возразил он. - Они просто впутали меня в это дело...
И мне это крайне неприятно... Бедняга-муж проглотил все как есть.
     - Это очень дурно, - по своему обыкновению серьезно проговорила она.
     Октав, конечно, ошибся: когда он отнял свою руку, г-жа Эдуэн дышала так
же ровно, как обычно, взгляд ее был ясен, прическа в полном порядке.
     Конец бала, однако, ознаменовался скандалом. Дядюшка  Башелар,  допьяна
напившись в буфете, вздумал выкинуть веселую шуточку. Внезапно он на  глазах
у всех принялся отплясывать перед Теленом какой-то  совершенно  непристойный
танец. Под застегнутый фрак у него были  засунуты  две  свернутые  салфетки,
изображавшие объемистые груди  кормилицы;  а  поверх  салфеток,  выставляясь
наружу из-за лацканов жилета и  напоминая  человеческое  тело  с  ободранной
кожей,  торчали  два  кроваво-красных  апельсина.   Это   вызвало   всеобщее
возмущение. Можно зарабатывать кучу денег, но  существуют  границы,  которые
приличный человек ни  в  коем  случае  не  должен  переступать,  особенно  в
присутствии молодых девушек! Жоссеран, сгорая от стыда и негодования,  вывел
своего шурина из зала. Дюверье гадливо поморщился.
     В четыре часа ночи молодые супруги вернулись к себе на  улицу  Шуазель.
Они довезли в своей карете Теофиля и Валери. Подымаясь в третий этаж, где им
была отведена  квартира,  они  на  лестнице  догнали  Октава,  который  тоже
возвращался к себе, чтобы лечь спать. Молодой человек посторонился, но Берта
сделала движение в ту же сторону, и они столкнулись.
     - О, простите, мадемуазель!
     Слово "мадемуазель" рассмешило их обоих. Она посмотрела на него, и  ему
вспомнилось, как он в первый раз поймал ее взгляд на этой же самой  лестнице
- взгляд, в котором можно было прочесть и веселое  лукавство  и  задор  и  в
котором ему теперь почудился многообещающий призыв. Возможно, что они поняли
друг друга - она покраснела, а он одиноко побрел к себе на самый верх,  мимо
объятых безмолвием квартир.
     Огюст, все время сильно жмуривший  левый  глаз,  обезумев  от  мигрени,
которая с самого утра не давала ему покоя, уже успел войти в. квартиру, куда
пришла и вся родня.
     Когда настал, момент прощания, Валери крепко обняла Берту, окончательно
измяв ей платье, поцеловала ее и еле слышно произнесла:
     - Ах, дорогая моя! Желаю вам быть более счастливой, чем я.

IX

     Два дня спустя, около семи часов вечера, придя к  Кампардонам  обедать,
Октав застал Розу одну. Она была в кремовом  шелковом  пеньюаре,  отделанном
белым кружевом.