я  в  грош  не  ставят  и  забирают  себе  в  голову  каких-то
проходимцев-адвокатов, которые только и умеют, что развратничать!..
     Она остановилась перед Бертой и погрозила ей пальцем:
     - Ты у меня смотри! Если только пойдешь по стопам твоей сестрицы, то  я
тебе покажу!
     И она снова принялась шагать по столовой, разговаривая  сама  с  собой,
перескакивая с одной мысли на другую и сама  себе  противореча,  с  апломбом
женщины, которая всегда считает себя правой.
     - Я сделала то, что была обязана сделать, и  если  бы  пришлось  начать
сначала, я поступила бы точно  так  же...  В  жизни  терпят  неудачу  только
наиболее робкие... Деньги остаются деньгами! Когда их у тебя нет,  то  самое
правильное - сиди да помалкивай! Лично я, когда у меня бывало  двадцать  су,
всегда говорила, что у меня сорок, ибо вся мудрость заключается в  том,  что
лучше внушать зависть, чем жалость... И как бы ты ни был образован, если  ты
плохо одет, люди не станут тебя уважать. Пусть это несправедливо, но так  уж
повелось на свете... Я лучше буду  ходить  в  грязной  нижней  юбке,  чем  в
ситцевом платье... Сами ешьте картошку,  но  когда  у  вас  к  обеду  гости,
подавайте на стол курицу... А кто с этим не согласен, тот просто дурак!..
     Она посмотрела на мужа, к которому, собственно, и  относились  все  эти
высказывания.  Но  он,  вконец  измученный,  боясь  новой  ссоры,  малодушно
подхватил:
     - Правильно!.. В наше время деньги - все!
     - Ты слышишь? - снова наступая на дочь, воскликнула г-жа  Жоссеран.  --
Действуй напролом и старайся доставить нам хоть какое-нибудь удовлетворение!
Скажи, как это случилось, что у тебя опять сорвалась партия?
     Берта поняла, что теперь мать возьмет ее в оборот.
     - Сама не знаю, мама, - пробормотала она.
     - Помощник начальника отдела, - продолжала мать, - молодой, ему нет еще
и тридцати лет, великолепная будущность.  Каждый  месяц  регулярно  приносит
свое жалованье, уж чего вернее? А ведь это самое главное. Ты, надо полагать,
опять выкинула какую-нибудь глупость, как с другими женихами?
     - Нет, мама, уверяю тебя... Он, должно быть, навел справки и узнал, что
за мной нет ни гроша.
     - А приданое, которое тебе обещал дядя?  -  возмущенно  вскричала  г-жа
Жоссеран. - Ведь все об этом знают, о  твоем  приданом...  Нет,  тут  что-то
другое! Уж очень резко он порвал с тобой. Ты с ним  танцевала,  с  потом  БЫ
перешли в маленькую гостиную...
     Берта смутилась.
     - Да, мама... Когда мы очутились одни, он позволил себе разные гадости.
Он меня поцеловал и крепко прижал к себе... Тогда я  испугалась  и  толкнула
его так, что он налетел на стул...
     - Толкнула его так, что он  налетел  на  стул!  -  вскипев  от  ярости,
прервала ее мать. - Вот оно что! Ах ты, несчастная!.. Толкнула его так,  что
он налетел на стул...
     - Но, мама, ведь он меня схватил...
     - Ну и что? Важность какая, схватил!.. Вот и  отдавайте  этих  дурех  в
пансион! Чему только вас там обучают?
     Плечи и щеки молодой девушки  залились  краской,  и  на  глазах  у  нее
выступили слезы при воспоминании об оскорблении, нанесенном ее невинности.
     - Я не виновата... У него был такой страшный вид... Я не знаю, как надо
поступать в таких случаях...
     - Как надо поступать?..  Она  еще  спрашивает,  как  надо  поступать?..
По-моему, я вам уже сто раз объясняла, до чего оно глупо, ваше  жеманство...
Ведь вам в конце-то концов придется жить с людьми... Когда мужчина позволяет
себе вольности, значит, он в вас влюблен, и всегда можно  вежливо  поставить
его на место... А из-за какого-то поцелуя в уголке!..  Да  тебе  даже  и  не
следовало докладывать об этом нам, твоим  родителям...  А  ты  еще  толкаешь
людей так, что они налетают на стулья, и упускаешь женихов!..
     Она приняла нравоучительный тон и продолжала:
     - Ну, кончено! Я опускаю руки! Ты  просто  дура  набитая,  дочь  моя!..
Приходится вам все вдалбливать в голову, и это  в  конце  концов  становится
утомительным! Поймите раз навсегда, что поскольку у нас нет денег, вы должны
привлекать мужчин чем-то другим... Делаешь любезную мину, строишь глазки, не
отнимаешь своей руки и, словно невзначай, позволяешь кое-какие шалости.  Вот
так только и поймаешь мужа... Ты, наверное, думаешь, что глаза у тебя станут
красивее от того, что ты ревешь, как корова?
     Берта безудержно рыдала.
     - Ты мне надоела! Хватит реветь!  Господин  Жоссеран,  прикажите  вашей
дочери, чтоб она перестала распускать нюни, а то  она  испортит  себе  лицо!
Недоставало еще, чтобы она подурнела!
     - Дитя мое, - сказал отец, - будь умницей и  слушайся  маму.  Она  дает
тебе разумные советы. Тебе не следует дурнеть, детка.
     - Всего досадней, что она ведь умеет быть премиленькой, когда хочет,  -
продолжала г-жа Жоссеран. - Ну, полно, вытри глаза и посмотри на  меня,  как
будто я мужчина и ухаживаю за тобой. Ты улыбаешься, роняешь  веер,  но  так,
чтобы твой поклонник, передавая его тебе, коснулся твоих  пальцев.  Нет,  не
так!.. Ты нахохлилась и стала похожа на мокрую курицу...  Подними-ка  повыше
голову, покажи свою шею. Ты достаточно молода, чтобы ее показывать.
     - Так, что ли, мама?
     - Да, теперь лучше. И не  держись  так  прямо,  старайся  иметь  гибкую
талию. Мужчины  не  любят,  чтобы  женщина  была  как  доска.  Если  мужчина
позволяет себе что-нибудь лишнее, то не корчи из себя дурочку!  Это  значит,
милая моя, что он загорелся...
     Часы в гостиной пробили два. Возбужденная затянувшейся ночной  беседой,
одолеваемая яростным желанием немедленно же найти  жениха  для  Берты,  г-жа
Жоссеран до того забылась,  что  стала  рассуждать  вслух,  во  все  стороны
поворачивая  свою  дочь,  словно  та  была  куклой  из  папье-маше.   Берта,
обессиленная и безвольная, совершенно покорилась матери. Но на сердце у  нее
было тяжело. Страх и стыд сжимали ей  горло.  И  внезапно,  как  раз  в  тот
момент, когда мать заставляла ее  заливаться  серебристым  смехом,  лицо  ее
исказилось, и она громко разрыдалась, бормоча сквозь слезы:
     - Нет, нет! Я больше не могу!.. Мне слишком тяжко.
     Г-жа Жоссеран несколько мгновений не могла оправиться от  изумления.  С
той минуты, как она покинула салон г-жи Дамбревиль, у нее чесались руки, и в
воздухе пахло оплеухами.
     - Вот тебе! Доняла меня в  конце  концов!  -  крикнула  она,  со  всего
размаху отпустив Берте пощечину. - Этакая растяпа! Ей-богу, мужчины правы!
     От сотрясения томик Ламартина, который она  держала,  крепко  прижав  к
себе, упал на пол. Она подняла его, обтерла и, не проронив больше ни  слова,
величественно  разметав  шлейф  своего  вечернего  платья,  проследовала   в
спальню.
     - Так оно и должно было кончиться! - прошептал Жоссеран.
     Он не стал удерживать дочь, которая, прижав  рукой  щеку  и  плача  еще
сильней прежнего, вышла из столовой.
     Ощупью пробираясь через прихожую,  Берта  натолкнулась  там  на  своего
брата Сатюрнена, который  поднялся  с  постели  и,  стоя  босиком  у  двери,
подслушивал.
     Это был двадцатипятилетний долговязый, нескладный  детина  со  странным
взглядом. После перенесенного им в детстве воспаления мозга он на всю  жизнь
так и остался  недоразвитым.  Хотя  он  и  не  был  в  полном  смысле  слова
сумасшедшим, однако приводил в ужас  весь  дом  припадками  бешеной  ярости,
находившими на него,  когда  ему  противоречили.  Одна  только  Берта  умела
успокаивать его своим взглядом. Когда она была ребенком, он ухаживал за  ней
во время ее долгой болезни и, как верный пес, повиновался  больной  девочке,
исполняя все ее капризы. И с той поры, как он ее спас,  он  проникся  к  ней
беззаветным чувством, в котором были смешаны все оттенки любви.
     - Она опять тебя била? - горячим шепотом спросил он Берту.
     Берта, испугавшись этой неожиданной встречи,  попыталась  отослать  его
обратно в комнату.
     - Пойди ляг. Это тебя не касается.
     - Нет, касается! А я вот не хочу, чтобы она тебя била! Она так кричала,
что я проснулся... Пусть больше не смеет, а то я ее стукну!
     Тогда Берта взяла его за обе руки и стала уговаривать, словно  вышедшее
из повиновения разъяренное животное. Он тотчас же успокоился и со слезами на
глазах, как маленький мальчик, пролепетал:
     - Тебе очень больно, не правда ли? Покажи, где больно,  я  поцелую  это
место.
     Нащупав в темноте  щеку  Берты,  он  поцеловал  ее,  омочив  слезами  и
повторяя:
     - Больше не болит, больше не болит!
     Когда Жоссеран остался один, перо выпало у  него  из  рук.  Сердце  его
разрывалось от горя. Через  несколько  минут  он  поднялся  с  места  и,  на
цыпочках подойдя к двери, стал прислушиваться.  Г-жа  Жоссеран  храпела.  Из
комнаты дочерей больше не доносился плач. В  квартире  было  тихо  и  темно.
Волнение его немного улеглось. Он вернулся к столу, поправил коптившую лампу
и  машинально  принялся  за  прерванную  работу   в   торжественной   тишине
погруженного в сон дома. Из глаз его на  бандероли  невольно  скатились  две
крупные слезы.

III

     Начиная уже с рыбной  закуски  -  это  был  скат,  зажаренный  в  масле
сомнительной свежести и по вине растяпы Адели буквально утопавший в  уксусе,
- Ортанс и Берта, усевшись одна по правую, а другая по левую  руку  дядюшки,
стали усердно его подпаивать, по очереди наполняя его стакан и приговаривая:
     - Пейте же, сегодня  ведь  ваши  именины!..  За  ваше  здоровье,  милый
дядюшка!..
     Сестры сговорились выудить у него двадцать франков. Каждый год, в  день
дядюшкиных именин, предусмотрительная  мамаша  сажала  дочерей  рядышком  со
своим братом, полностью отдавая его в их распоряжение. Но задача была не  из
легких - для  успеха  нужно  было  обладать  настойчивостью  и  неистребимой
жадностью этих барышень, день  и  ночь  мечтавших  о  туфельках  на  высоких
каблучках и о длинных перчатках на пяти пуговицах. Чтобы дядюшка расстался с
двадцатью франками, требовалось основательно его  напоить.  По  отношению  к
своим родным он обычно проявлял чудовищную скаредность, прокучивая в  то  же
время на стороне, в низкопробных притонах,  все  восемьдесят  тысяч  франков
годового дохода, который приносили ему комиссионные дела. К счастью, в  этот
вечер он  явился  уже  навеселе,  так  как  провел  время  после  полудня  в
предместье  Монмартр  у  одной  красильщицы,  которая  специально  для  него
выписывала из Марселя вермут.
     - За ваше здоровье, цыпочки! - тягучим басом повторял  он  каждый  раз,
опоражнивая стакан.
     Сверкая золотыми запонками и кольцами, с розой в  петлице,  он  занимал
своей громадной фигурой почти половину стола, держась  со  свойственной  ему
наглой повадкой торгаша - гуляки и бахвала, изведавшего все пороки на свете.
На его испитом лице резко выделялись вставные зубы неестественной белизны  и
огромный пунцово-красный нос, который так и пылал под густой шапкой  коротко
остриженных седых волос. Время от времени веки его устало смыкались, скрывая
бесцветные помутневшие глаза. Гелен, племянник его  покойной  жены,  уверял,
что дядюшка за время своего десятилетнего вдовства ни разу не был трезв.
     - Нарсис, положи себе еще немного рыбы, это  очень  вкусно,  -  сказала
г-жа Жоссеран, с улыбкой поглядывая на своего подвыпившего братца,  несмотря
на то, что в глубине души она испытывала к нему отвращение.
     Она сидела напротив него, по левую руку поместился Гелен, а по правую -
молодой человек по имени Гектор  Трюбло,  с  которым  она  считала  полезным
поддерживать  хорошие  отношения.  Обычно  на  такие  семейные   обеды   она
приглашала  заодно  тех  знакомых,  которых  так  или   иначе   нужно   было
когда-нибудь принять. В этот раз за столом находилась их  соседка  по  дому,
г-жа Жюзер, сидевшая рядом с Жоссераном. К слову сказать,  ввиду  того,  что
дядюшка безобразно вел себя за столом и с ним мирились только из уважения  к
его богатству, его показывали лишь самым  близким  знакомым  или  же  людям,
которым г-жа Жоссеран не считала более нужным пускать  пыль  в  глаза.  Так,
например, было время, когда она думала заполучить в зятья  молодого  Трюбло,
который тогда служил в конторе какого-то биржевого маклера, в ожидании, пока
его отец, состоятельный человек, не купит ему пая в  деле.  Но,  узнав,  что
Трюбло убежденный противник брака, она перестала с ним церемониться и сажала
его рядом с Сатюрненом, который так и не  научился  вести  себя  опрятно  за
столом. На Берту, постоянно сидевшую возле брата, была возложена обязанность
призывать его к порядку, если он станет слишком часто  залезать  пальцами  в
соус.
     После рыбы, когда к столу был подан паштет, барышни  решили,  что  пора
переходить в атаку.
     - Да пейте же, дядюшка, - говорила Органе, - ведь вы сегодня именинник!
Неужели вы нам ничего не подарите по случаю такого радостного дня?
     - А ведь правда!.. - с невинным видом подхватила Берта. - В день  своих
именин всегда полагается делать подарки. Вы подарите нам  двадцать  франков,
не так ли?
     Стоило только дядюшке услышать о деньгах, как  он  тут  же  притворился
мертвецки пьяным. Это была его обычная уловка. В таких случаях веки  у  него
опускались, и он становился совершенным чурбаном.
     - А? Что такое? - произносил он заплетающимся языком.
     - Двадцать франков, вот что... Вы, надо  думать,  отлично  знаете,  что
такое двадцать франков, - повторяла Берта. -  Не  притворяйтесь  дурачком...
Подарите нам двадцать франков, и мы вас будем любить крепко, крепко...
     Они обе бросились ему на шею, стали называть его  ласковыми  именами  и
без всякого отвращения к исходившему от него мерзкому запаху порока целовали
его воспаленную физиономию.
     Жоссеран, которому претил смешанный запах водки, -  табака  и  мускуса,
пришел в негодование,  видя,  что  его  дочери,  прелестные  своей  девичьей
чистотой,  льнут  к  этому  грязному  субъекту,  вывалявшемуся  в   мерзости
парижских панелей.
     - Да оставьте вы его в покое! - вскричал он.
     - А почему? - грозно взглянув на мужа, спросила г-жа Жоссеран. -  Пусть
себе забавляются! Если Нарсис хочет подарить им двадцать  франков,  это  его
дело.
     - Господин Башелар так добр к нам, - слащаво ввернула г-жа Жюзер.
     Однако дядюшка  всячески  отбивался  от  них,  прикидываясь  еще  более
невменяемым, и повторял, пуская слюни:
     - Ой, потеха!.. Ей-богу, ничего не понимаю!..
     Тут Ортанс и Берта, переглянувшись, оставили его в покое.  До-видимому,
он еще недостаточно опьянел. Они стали подливать ему вина,  смеясь  циничным
смехом продажных женщин, намеревающихся обобрать зашедшего к ним "гостя". Их
обнаженные до плеч, пленявшие своей юной округлостью руки то и дело мелькали
перед огромным пунцовым носом дядюшки Башелара.
     Тем временем Трюбло, молчаливый молодой человек, любивший  позабавиться
на свой лад, не сводил глаз с Адели, неуклюже топтавшейся вокруг  обеденного
стола. Он был так близорук, что Адель, у которой было типичное лицо бретонки
и волосы, похожие на грязную  паклю,  показалась  ему  хорошенькой.  Принеся
второе блюдо - кусок тушеной телятины, она,  чтобы  дотянуться  до  середины
стола, чуть не навалилась ему на плечо.  Трюбло,  сделав  вид,  будто  хочет
поднять упавшую салфетку, нагнулся и сильно ущипнул Адель за икру.  Служанка
уставилась на него непонимающими  глазами.  Ей  показалось,  что  он  просит
передать ему хлеба.
     - Что там такое? - спросила г-жа Жоссеран. - Она вас, наверное, задела?
Ну и девушка! Увалень, да и только!  Но  что  с  нее  спрашивать?  Прямо  из
деревни, еще не обтесалась...
     - Ну, понятно! Не беда... - ответил Трюбло, с безмятежностью индийского
божка поглаживая свою густую черную бороду.
     Разговор в столовой, где сперва было невыносимо холодно, то потом стало
теплее от пара горячих блюд, постепенно оживлялся. Г-жа Жюзер уже в  который
раз принялась рассказывать Жоссерану, какое она, в свои тридцать лет, влачит
одинокое  и  безрадостное  существование.  Она  поднимала  глаза   к   небу,
ограничиваясь этим скромным намеком на драму своей жизни: муж покинул ее  на
десятый день после свадьбы, и никто до сих пор не знал  причины,  о  которой
сама она предпочитала умалчивать. Теперь она живет  одинокой  отшельницей  в
своей теплой и уютной квартирке, куда имеют доступ одни священники.
     - Как это  печально  в  мои  годы!  -  томно  говорила  она,  жеманными
движениями поднося ко рту кусочки телятины.
     - До чего же она несчастна, бедняжка,  -  изобразив  на  лице  глубокое
сочувствие, шепнула г-жа Жоссеран на ухо Трюбло.
     Трюбло,  однако,  совершенно  равнодушно  посмотрел  на  эту  ханжу   с
невинными глазами, всю в недомолвках и намеках. Она была не в его вкусе.
     Тут произошло смятение. Сатюрнен, за которым  Берта,  сосредоточив  все
свое внимание на дядюшке, перестала следить, начал забавляться своей порцией
телятины, разрезая ее на мелкие кусочки и узорами  раскладывая  по  тарелке.
Этот несчастный приводил в полное отчаяние свою мать, которая  и  боялась  и
вместе с тем стыдилась его. Она не знала,  куда  его  девать,  самолюбие  не
позволяло ей сделать из него  рабочего,  хотя  в  свое  время  она  принесла
Сатюрнена в жертву сестрам, забрав его  из  пансиона,  где  недоразвитый  ум
этого бедняги пробуждался слишком медленно. И он годами  слонялся  по  дому,
тупоумный и никчемный, вызывая у матери смертельный страх всякий раз,  когда
она вынуждена была показывать  его  гостям.  Ее  гордость  в  таких  случаях
жестоко страдала.
     - Сатюрнен! - крикнула она.
     Но Сатюрнен в  ответ  только  ухмылялся,  с  удовольствием  разглядывая
устроенную им на тарелке мешанину. Он нисколько не  уважал  свою  мать  и  с
какой-то особой проницательностью  сумасшедших,  не  умеющих  скрывать  свои
мысли, открыто называл ее отчаянной лгуньей и противной злюкой.  Несомненно,
эта забава могла плохо кончиться - он в конце концов запустил бы тарелку  ей
в голову, если бы Берта, вновь призванная к своей роли, не устремила на него
пристального взгляда. Он было заупрямился, но затем глаза  его  потухли,  он
как-то весь поник и, словно  в  забытьи,  не  сдвинувшись  с  места,  так  и
просидел до конца обеда.
     - Надеюсь,  Гелен,  вы  захватили  с  собой  флейту?  -  спросила  г-жа
Жоссеран, желая рассеять у гостей тягостное чувство неловкости.
     Гелен увлекался игрой на флейте, но играл исключительно  в  тех  домах,
где чувствовал себя запросто.
     - Флейту? Ну, конечно, - ответил он.
     Он сидел с  рассеянным  видом;  его  рыжие  волосы  и  бакенбарды  были
растрепаны больше обычного; внимание его было  приковано  к  возне  барышень
Жоссеран вокруг дядюшки. Он служил в каком-то страховом обществе  и,  заходя
ежедневно по окончании работы к Башелару, отправлялся вместе с ним  шататься
по кафе и притонам. Из-за громоздкой и нескладной  фигуры  одного  неизменно
выглядывала помятая, бледная физиономия другого.
     - Смелее! Не выпускайте его! - внезапно крикнул он, как будто  наблюдал
за уличной дракой.
     Дядюшка действительно начинал сдавать. Когда Адель после отварных бобов
подала ванильное и смородинное мороженое, все за столом сразу оживились. Обе
сестры, воспользовавшись  этим  обстоятельством,  заставили  дядюшку  выпить
остатки шампанского, за которое г-жа Жоссеран отдала  три  франка  соседнему
бакалейщику. Старик до того размяк, что даже перестал  разыгрывать  из  себя
дурачка.
     - Что? Двадцать франков?.. Какие  двадцать  франков?  А-а!  Вы  хотите,
чтобы я дал вам двадцать франков? Да  их  у  меня  нет,  истинная  правда...
Спросите Гелена! Правда, Гелен?  Помнишь,  я  забыл  свой  кошелек,  и  тебе
пришлось уплатить за меня в кафе. Будь они у меня, я бы с  радостью  вам  их
дал, цыпочки вы мои... Уж такие вы милашки!..
     Гелен, неизменно хладнокровный, разразился смехом,  напоминавшим  скрип
плохо смазанной лебедки.
     - Ах, старый пл