держали
животных. Нет, никаких животных и никаких женщин! Собачку запретили выводить
во двор; она вполне может делать свои дела на улице. А так как  с  утра  шел
дождь и у спаньеля были мокрые лапки, Гур набросился на Лизу.
     - Я не позволю вашей собаке бегать по лестнице, слышите? - закричал он.
- Возьмите ее на руки.
     - Ну да, буду я пачкаться! - дерзко ответила Лиза. -  Подумаешь,  какая
беда, если она немножко наследит на черной лестнице! Пойдем, мой песик!
     Гур хотел было схватить собаку, но, поскользнувшись,  чуть  не  упал  и
принялся ругать этих нерях-служанок. Он постоянно воевал с ними, обуреваемый
злобой бывшего слуги, который теперь сам заставляет себе  прислуживать.  Тут
Лиза вдруг накинулась на него.
     - Оставишь ты меня наконец в покое, лакейское отродье! - закричала  она
грубо, как истая дочь Монмартра, выросшая в его грязи. - Иди лучше,  выливай
ночные горшки господина герцога!
     Это  было  единственное  оскорбление,  которое   могло   заткнуть   рот
привратнику, и служанки злоупотребляли им. Гур ушел к  себе;  он  трясся  от
злости и бормотал себе под нос, что ему-то  пристало  лишь  гордиться  своей
службой у господина  герцога,  а  такую  дрянь,  как  она,  там  и  часу  не
продержали бы! И он набросился  на  вздрогнувшую  от  неожиданности  тетушку
Пепу.
     - Сколько  же  вам  причитается  в  конце  концов?  А?  Вы  говорите  -
двенадцать франков шестьдесят пять сантимов... Не может быть! Шестьдесят три
часа, по двадцать сантимов за час... Ах, вы считаете еще четверть часа! Ни в
коем случае! Я вас предупреждал, я не оплачиваю неполные часы.
     Так и не дав денег насмерть перепуганной старухе, он отошел  от  нее  и
вмешался в беседу жены с Октавом. Тот искусно ввернул замечание о том, что с
этим домом у них, видимо, немало  хлопот;  Октав  надеялся,  что  они  таким
образом выскажутся о жильцах. Сколько удивительного происходит, должно быть,
за всеми этими дверьми!
     - Мы занимаемся своими  делами,  -  с  обычной  важностью  перебил  его
привратник, - а в чужие дела мы носа не суем! Но вот  что  выводит  меня  из
терпения! Нет, вы поглядите, вы только поглядите!
     И, вытянув руку по направлению к арке,  он  указал  на  башмачницу,  ту
самую высокую бледную женщину, которая въехала в дом в день  похорон  Вабра.
Она шла с трудом, неся перед собой огромный  живот,  казавшийся  еще  больше
из-за болезненной худобы ее шеи и ног.
     - Что такое? - наивно спросил Октав.
     - Как! Разве вы не видите? А этот живот! Этот живот!
     Привратника приводил в отчаяние этот живот. Живот  незамужней  женщины,
который она неведомо где нажила, -  ведь  она  была  совсем  плоской,  когда
снимала комнату. Иначе ей, разумеется, никогда бы у нас ничего не  сдали!  А
теперь ее живот вырос неимоверно, приняв чудовищные размеры.
     - Вы понимаете, сударь, - объяснял привратник, - как мы разозлились,  я
и хозяин дома, когда я все это обнаружил. Она обязана была предупредить,  не
так ли? Нельзя же втираться к людям, скрывая, что у тебя такое в брюхе... Но
на первых порах это было чуть заметно, это было еще допустимо, и я ничего не
говорил. Одним словом, я надеялся на ее скромность. И что же?  Я  следил  за
ней - он рос прямо  на  глазах,  он  так  быстро  увеличивался,  что  просто
приводил меня в ужас. А теперь поглядите, поглядите-ка! Она  и  не  пытается
подтянуть его, она его совсем распустила... Ей уже не пройти в ворота!
     Гур продолжал указывать на нее трагическим жестом, в то время  как  она
направлялась к черному ходу.
     Ему казалось теперь,  что  этот  живот  набрасывает  тень  на  холодную
чистоту двора, на  весь  дом,  вплоть  до  поддельного  мрамора  и  позолоты
вестибюля. Раздуваясь,  живот  заполнял  здание  непристойностью,  заставлял
краснеть самые стены. По  мере  того,  как  он  рос,  он  словно  производил
какой-то переворот в нравственности всех жильцов.
     - Клянусь вам, сударь, если так будет продолжаться, мы  лучше  уедем  к
себе в Мор-ла-Виль, уйдем на покой, не правда ли, госпожа Гур?  Слава  богу,
нам есть на что жить, мы не дожидаемся ничьей смерти...  Опозорить  подобным
животом такой дом, как наш! Ведь это позорит  его,  сударь,  да,  все  пялят
глаза на дом, когда она вкатывает сюда свой живот.
     - Она, по-видимому, очень больна, - сказал Октав,  провожая  башмачницу
взглядом, но не решаясь проявлять чрезмерную жалость.  -  Она  всегда  такая
грустная, бледная, одинокая. Но у нее, вероятно, есть любовник.
     Гур так и подскочил.
     - Совершенно верно! Слышите, госпожа Гур? Господин Муре тоже  полагает,
что  у  нее  есть  любовник.  Ну  разумеется,  такие  вещи  сами  собой   не
вырастают... Но представьте себе, сударь, я слежу за ней уже два месяца и ни
разу не заметил ничего похожего на мужчину. Какова развратница! О, если бы я
наткнулся на ее милого, он бы мигом полетел у меня отсюда! Но  я  так  и  не
вижу его, вот что меня изводит.
     - А может быть, у нее никто и не бывает? - решился сказать Октав.
     Привратник посмотрел на него с удивлением.
     - Это было бы просто неестественно. О, я не отступлюсь, я его поймаю. У
меня еще есть полтора месяца, я предложил ей убраться в октябре... Не рожать
же ей здесь! Знаете, хоть господин Дюверье и возмущается, хоть он и требует,
чтобы она рожала в другом месте, я уже не  могу  спать  спокойно,  ведь  она
способна сыграть с нами скверную шутку и не дождаться  срока...  Словом,  мы
вполне могли бы обойтись без этих неприятностей, если б  не  старый  скряга,
папаша Вабр! И это ради лишних  ста  тридцати  франков,  вопреки  всем  моим
советам! Уж он, кажется, получил хороший урок  со  столяром.  Так  нет,  ему
понадобилось сдать комнату  башмачнице.  Мне-то  что,  загаживай  свой  дом,
заселяй его грязными мастеровыми! Но вот что  вас  ждет,  сударь,  когда  вы
пускаете к себе простой народ!
     И он снова указал на живот молодой женщины,  с  трудом  добравшейся  до
черного хода. Г-же Гур пришлось успокаивать мужа -  слишком  много  души  он
вкладывает в заботу о добропорядочности дома, так недолго  и  заболеть.  Тут
тетушка Перу осмелилась напомнить о своем присутствии,  сдержанно  кашлянув;
Гур опять обрушился на нее, наотрез отказываясь уплатить  пять  сантимов  за
четверть часа, которые она просила. Получив  двенадцать  франков  шестьдесят
сантимов, она уже собралась было уходить, но  тут  Гур  предложил  взять  ее
обратно на работу, с условием, что будет платить только по три  су  за  час.
Она заплакала и согласилась,
     - Я всегда найду себе человека, - сказал Гур, - У вас уже сил маловато,
ваша уборка не стоит и двух су.
     Октав отправился ненадолго к себе; у него немного отлегло  с  души.  На
четвертом этаже он  нагнал  г-жу  Жюзер,  возвращавшуюся  домой.  Ей  теперь
приходилось каждое утро искать Луизу, которая вечно застревала в лавках.
     - Как вы гордо проходите мимо, - заметила  молодая  женщина  с  лукавой
улыбкой. - Сразу видно, что вас где-то балуют.
     Ее слова опять встревожили Октава. Пытаясь отшутиться, он последовал за
г-жой Жюзер в ее гостиную. Там была откинута лишь одна из занавесей, ковры и
портьеры еще больше сгущали дремотный полумрак; в эту комнату, такую уютную,
и мягкую, словно пуховая перина, уличный  шум  доносился  как  едва  слышное
жужжание. Г-жа Жюзер усадила Октава  рядом  с  собой  на  низком  и  широком
диване. Но так  как  он  не  собирался,  видимо,  поцеловать  ей  руку,  она
насмешливо спросила:
     - Стало быть, вы меня больше не любите?
     Октав  покраснел,  уверяя,  что  обожает  ее.  Тогда  она  сама,   тихо
посмеиваясь, протянула руку, которую ему пришлось поднести  к  губам,  чтобы
отвлечь возможные подозрения. Но она тотчас же отняла ее.
     - Нет, нет, как бы  вы  себя  ни  принуждали,  это  не  доставляет  вам
удовольствия... О, я все понимаю, и к тому же тут нет ничего удивительного!
     Как? Что она хочет этим сказать? Он привлек ее к себе и стал настойчиво
расспрашивать.  Но  она  не  отвечала,  она  позволяла  ему  обнимать  себя,
отрицательно качая головой. Чтобы  заставить  ее  говорить,  Октав  принялся
щекотать ее.
     - Конечно! - прошептала она наконец. - Раз вы любите другую...
     Она назвала Валери, напомнила ему вечер у Жоссеранов, когда он  пожирал
Валери глазами. Октав поклялся, что никогда не обладал ею; тогда г-жа  Жюзер
заявила, продолжая посмеиваться, что  это  ей  известно  и  что  она  просто
дразнит его. Но ведь была еще другая; развеселясь, она назвала  теперь  г-жу
Эдуэн; г-жу Жюзер забавляли энергичные  протесты  Октава.  Но  кто  же  она,
наконец? Может быть, Мари Пишон? Тут уж он  не  может  отрицать.  Однако  он
отрицал; но г-жа Жюзер качала головой, уверяя, что ее мизинчик все  знает  и
никогда ее не обманывает. Чтобы вытянуть из нее эти имена,  Октаву  пришлось
удвоить ласки, от которых по всему ее телу пробегала дрожь.
     Тем не менее она не назвала Берту. Он уже было выпустил ее из  объятий,
как вдруг она опять заговорила:
     - А теперь у вас снова другая.
     - Кто еще? - спросил он с беспокойством.
     Но г-жа Жюзер упорно отказывалась продолжать, стиснув губы, пока он  не
разжал их поцелуем. Право, она не может назвать  ту  особу,  потому  что  ей
первой пришла в голову мысль о  ее  замужестве;  и  она  рассказала  историю
Берты, не упомянув ее имени. Тогда он признался во всем, уткнувшись лицом  в
нежную  шейку  г-жи  Жюзер,  испытывая  малодушное  удовольствие  от   этого
признания. Ну какой же он смешной - скрывает от нее! Может быть, он  думает,
что она ревнует? С чего бы ей ревновать? Она ведь ему ничего  не  позволила,
правда? О, всего лишь маленькие шалости, ребячества, как, например,  сейчас,
но только не это! Одним словом, она порядочная  женщина,  она  почти  готова
поссориться с ним, раз он мог заподозрить ее в ревности.
     Октав держал ее в объятиях. Она  откинулась  назад,  томно  намекая  на
жестокого  человека,  бросившего  ее  через  неделю  после  свадьбы.   Такой
несчастной женщине, как она, слишком хорошо знакомы сердечные невзгоды!  Она
уже давно догадалась о том, что она называла "интригами" Октава; кто  бы  ни
целовался здесь в доме, она непременно услышит об этом. И,  удобно  усевшись
на широком диване, они принялись, непринужденно болтать  на  интимные  темы,
незаметно для самих себя прерывая разговор не слишком  сдержанными  ласками.
Г-жа Жюзер обозвала Октава простофилей, так как он упустил Валери  по  своей
собственной вине; она бы тут же свела их, если б он просто зашел  к  ней  за
советом. Потом она стала расспрашивать его об этой  Мари  Пишон,  -  ужасные
ноги, не женщина, а пустое место, да? -  И  она  непрерывно  возвращалась  к
Берте, находя ее очаровательной, - чудесная кожа, ножка маркизы! Они до того
дошли в своей игре, что ей вскоре пришлось оттолкнуть от себя Октава.
     - Нет, оставьте меня, для этого надо быть уж совсем  беспринципным.  Да
вы и не получите никакого удовольствия. Как! Вы  возражаете?  О,  вы  просто
выдумываете, чтобы польстить мне. Было б уж слишком нехорошо, если б вам это
могло  доставить  удовольствие!  Приберегите  это  для  нее.  До   свиданья,
негодник!
     И она отпустила его, взяв торжественную клятву, что он будет  приходить
к ней почаще, исповедоваться в грехах, ничего не скрывая, если хочет,  чтобы
она взялась руководить его сердечными делами.
     Октав  ушел  от  нее  успокоенный.  Г-жа  Жюзер  вернула  ему   хорошее
расположение духа, его забавляла ее своеобразная добродетель. Внизу, войдя в
магазин, он знаком дал понять вопросительно взглянувшей на него Берте, чтобы
она не тревожилась  из-за  шляпки.  И  ужасное  утреннее  происшествие  было
забыто. Когда к завтраку вернулся Огюст, он нашел их  за  обычным  занятием:
Берта скучала, сидя на табурете за кассой, Октав с любезной улыбкой  отмерял
фай какой-то даме.
     Но с этого дня любовники  стали  встречаться  еще  реже.  Октав,  пылая
страстью,  приходил  в  отчаяние,  ловил  Берту  по  всем  углам,  постоянно
упрашивал ее, умолял о свидании,  в  любой  час,  безразлично  где.  Ей  же,
сохранившей  душевную  черствость  девушки,  которая  выросла  в   тепличной
обстановке, нравились, напротив, в  греховной  любви  лишь  тайные  отлучки,
подарки,  запретные  развлечения,  дорого  оплаченные  часы,  проведенные  в
экипаже, в театре, в ресторанах. Ее  воспитание  давало  себя  знать,  жажда
денег, нарядов, мишурной роскоши все  сильнее  овладевала  Бертой;  любовник
вскоре наскучил ей так же,  как  и  муж,  она  находила  его  тоже  чересчур
требовательным по сравнению с тем,  что  он  ей  давал,  и  с  эгоистическим
хладнокровием старалась не слишком баловать  его  счастьем.  Она  без  конца
отказывала Октаву, преувеличивая свои опасения: у него - о нет, ни  за  что,
она умрет от страха; у нее - это невозможно, их могут застать; когда же  он,
убедившись, что о встречах в доме нечего и думать, стал  молить,  чтобы  она
позволила свести себя на часок в гостиницу, Берта  начала  плакать,  твердя,
что надо же, право, хоть немного уважать  ее.  Расходы,  однако,  шли  своим
чередом, прихоти Берты росли; после шляпки ей захотелось  получить  веер  из
алансонских кружев, не говоря уже о внезапных желаниях,  возникавших  у  нее
всякий раз, когда в магазинах ей попадались  на  глаза  дорогие  безделушки.
Хотя Октав еще не осмеливался отказывать ей, но при виде  того,  как  быстро
тают его сбережения, в  нем  снова  проснулась  скупость.  Будучи  человеком
практическим, он под конец счел глупым постоянно  платить,  когда  она  сама
давала ему взамен лишь свою ножку под столом. Нет, ему положительно не везет
в Париже; сначала неудачи, затем это дурацкое  увлечение,  опустошавшее  его
кошелек. Да, уж его никак нельзя обвинить, что он делает карьеру  с  помощью
женщин. Теперь он гордился этим, в виде утешения, его злило, хоть  он  и  не
хотел себе в этом признаться до  конца,  что  он  так  неуклюже  приводит  в
исполнение свои планы.
     Огюст, впрочем, не мешал им. С тех пор как дела в Лионе пошли хуже, его
еще больше стали мучить мигрени. Первого числа следующего  месяца,  вечером,
Берта была приятно поражена, увидев, что он кладет под часы в спальне триста
франков на  ее  наряды;  хотя  эта  сумма  и  была  ниже  той,  которую  она
потребовала, Берта, уже потерявшая надежду получить хотя бы сантим, в порыве
горячей признательности бросилась Огюсту на шею.  На  этот  раз  муж  провел
такую полную нежной ласки ночь, какая и не снилась любовнику.
     Так, в опустевшем по случаю лета, затихшем доме прошел сентябрь. Жильцы
с третьего этажа уехали к морю, в Испанию; Гур презрительно пожимал плечами:
подумаешь,  какие  важные!  Точно  самые  знатные  люди  не   довольствуются
Трувилем! Семейство Дюверье с начала каникул Гюстава жило на  своей  даче  в
Вильнев-Сен-Жорж. Даже Жоссераны  отправились  на  две  недели  погостить  к
одному приятелю, жившему вблизи Понтуаза, предварительно распустив слух, что
едут на воды. Октаву казалось, что это безлюдье, эти пустые квартиры, сонная
тишина на лестнице сулят им большую безопасность; он так приставал к  Берте,
так надоедал ей, что она приняла его, наконец, у себя однажды вечером, когда
Огюст был в Лионе. Но и это свидание чуть не  закончилось  плачевно  -  г-жа
Жоссеран, вернувшаяся за два дня до того, захворала  после  обеда  в  гостях
таким сильным расстройством желудка, что встревоженная Ортанс  прибежала  за
сестрой. К счастью, Рашель как раз в это время чистила на кухне  кастрюли  и
смогла выпустить молодого человека через черный ход. В последующие дни Берта
всячески пользовалась этим происшествием, чтобы опять решительно  отказывать
Октаву. К тому же они  совершили  оплошность,  не  вознаградив  Рашель;  она
прислуживала им с обычным сдержанным видом, весьма почтительно, как подобает
служанке, которая ничего не слышит и не видит; но поскольку г-жа Вабр  вечно
жаловалась на безденежье, а господин  Октав  уж  чересчур  много  тратил  на
подарки, Рашель все больше и больше поджимала губы, - что это  за  дом,  где
любовник хозяйки не может разориться на десять су, когда ночует у нее!  Если
они воображают, что купили ее до скончания века за двадцать франков  и  одно
платье, так они ошибаются, да еще как! Она ценит себя куда дороже! С тех пор
она сделалась менее услужливой, перестала закрывать за ними двери, но они не
замечали ее дурного расположения духа; какие уж там чаевые, когда не знаешь,
где приткнуться, чтобы иметь  возможность  поцеловаться,  и  даже  ссоришься
из-за этого. А в доме становилось все тише, и Октав,  продолжая  разыскивать
безопасное  местечко,  повсюду  натыкался  на  привратника,   выслеживавшего
непристойности, от  которых  бросало  в  дрожь  даже  стены:  Гур  продолжал
крадучись обходить дом; ему все время чудились беременные женщины.
     Тем временем г-жа Жюзер скорбела вместе с умирающим от любви кавалером,
который не мог встретиться со своей дамой, и  наделяла  его  самыми  мудрыми
советами. Страстные желания Октава  довели  его  до  того,  что  он  подумал
однажды, не упросить ли г-жу Жюзер пустить их  к  себе;  она,  вероятно,  не
отказала бы ему, но он побоялся рассердить Берту, признавшись, что разгласил
их тайну.  Он  предполагал  также  использовать  Сатюрнена,  -  может  быть,
сумасшедший посторожит их в какой-нибудь уединенной комнате.  Но  настроения
Сатюрнена менялись самым  причудливым  образом:  то  он  одолевал  любовника
сестры назойливыми ласками, то  дулся  на  него,  бросая  косые  взгляды,  в
которых  вспыхивала  внезапная  ненависть.  Это  было  похоже  на   припадки
ревности, нервной и несдержанной женской ревности, особенно заметной  с  тех
пор, как Сатюрнен заставал по утрам Октава у Мари Пишон и слышал  при  этом,
как тот весело смеется. Теперь Октав и в самом деле не мог пройти мимо двери
Мари, не зайдя к ней; то была какая-то странная прихоть,  порыв  страсти,  в
которой он сам себе не признавался. Он обожал Берту, он безумно желал ее,  и
из этой потребности  обладать  ею  возникала  глубокая  нежность  к  другой,
любовь, сладости которой он не испытал во время их былой связи.  Октав,  как
зачарованный, непрерывно смотрел на Мари, старался прикоснуться  к  ней;  он
шутил, поддразнивая ее, заигрывая с ней, - ему снова хотелось обладать  этой
женщиной,  но  в  тайниках  души  он  чувствовал,  что   любовь   к   другой
останавливает его. В такие дни Сатюрнен, видя, что  Октав  словно  пришит  к
юбкам Мари, угрожающе смотрел  на  него  горящими,  как  у  волка,  глазами,
готовый, казалось, его укусить; лишь встретив опять Октава возле Берты,  как
всегда верного и нежного, он прощал его и мог  снова  целовать  ему  пальцы,
подобно укрощенному животному, которое лижет руку человека.
     Наконец, когда сентябрь уже  кончился  и  жильцы  должны  были  вот-вот
вернуться, измученному Октаву пришла в голову безумная мысль. Сестра Рашели,
жившая где-то в предместье Парижа,  выходила  замуж,  и  служанка  попросила
разрешения переночевать у той во вторник, как раз тогда, когда господин Вабр
должен был ехать в Лион; таким образом, можно было просто-напросто  провести
ночь в комнате Рашели, где никому и в голову не прядет  их  искать.  Вначале
Берта обиделась и отнеслась к  его  замыслу  с  величайшим  отвращением,  но
Октав, уверявший ее со слезами на глазах, что должен будет  покинуть  Париж,
где ему приходится слишком много страдать, так изводил  ее  и  так  надоедал
своими  уговорами,  что  она  совсем  потеряла  голову  и  в  конце   концов
согласилась. Все было заранее обдумано. Во вторник  вечером,  чтобы  отвести
подозрения, они пошли после обеда пить чай к Жоссеранам.  Там  были  Трюбло,
Гелен, дядюшка Башелар; пришел даже, - правда  поздно,  -  Дюверье,  который
иногда ночевал на улице Шуазель, ссылаясь на дела, назначенные на  следующее
утро; Октав с подчеркнутой небрежностью болтал с  мужчинами;  когда  про