нца.
   Боже милостивый! Не оставь несчастного.
   И в это мгновение бык -  в  двух  шагах  уже  от  своей  жертвы  -  как
вкопанный остановился, запрокинув шею: ее  петлей  обхватил  аркан,  ловко
пущенный рукой незнакомца, который как раз  выбрался  из  осоки.  Заслышав
погоню, поспешил он на шум и подоспел вовремя. Минута - и его соперник был
бы растоптан.
   Почуяв тугую петлю на шее,  застигнутое  врасплох  животное  обратилось
против нового противника, но и тот успел повернуть коня и, перекинув конец
аркана через плечо, помчался прочь через луговину.
   Вот это была гонка! Грузный зверь  вынужден  был  состязаться  с  самым
резвым рысаком. Петля напряглась на его горле, и он  пошел  скакать  сломя
голову, не разбирая дороги. Так теперь и скакать ему, пока не надорвется.
   Всадник, который несся к беговой дорожке, внезапно уклонился в сторону.
Бык промчался мимо, поменявшись с ним местами, но не замечая уже и этого.
   А преследователь вытащил ременную плеть и принялся подхлестывать  быка,
который несся все быстрее. Конский топот, хлопки бича, ликованье  зрителей
совсем паморки у него отшибли, и он только  знай  скакал.  Бока  его  были
взмылены, на морде пузырилась кровавая пена, язык свесился наружу.  Вот  и
площадка, окруженная ревущей толпой. Тут бык пошатнулся, запнулся  о  край
канавы, пробежал еще довольно далеко, но, не в  силах  удержаться  уже  на
мощных своих ногах, ткнулся мордой в землю, растянулся на траве и издох.
   С веселыми кликами, возгласами "виват" провожала толпа по улицам нового
своего короля, которому перед домом  каждого  магистратского  советника  и
судьи полагалось остановиться и выпить стакан вина  за  здоровье  хозяина:
обычай, показывающий, что венценосному избраннику троицына  дня  надлежало
быть не только отличным наездником, но и  добрым  питухом.  Тем  паче  что
после всех возлияний требовалось еще вкупе с заседателями  и  в  хоромы  к
Яношу Карпати завернуть.
   Оставим за собой право сказать еще в  свое  время  об  этих  хоромах  и
тамошних развлечениях, пока же уступим место новому герою  нашей  истории,
дабы и он мог сыграть в ней равно интересную роль, а вещей  второстепенных
коснемся лишь мимоходом. Нижеследующее увеселение и не относится,  кстати,
к самым примечательным, разыгрывающимся в доме Карпати обыкновенно  в  дни
его тезоименитства, когда к набобу съезжаются дворяне  и  цыгане  со  всей
округи и актеры устанавливают под навесом холстинные свои декорации, поэты
состязаются в пылких дифирамбах, именитые  ораторы  произносят  витиеватые
тосты,  -  когда  фейерверк  взвивается  к  небу,  и  загораются  риги,  и
смуглорожие музыканты в отблесках  пламени  подмывающе  весело  ударяют  в
смычки, и господа пускаются в пляс с деревенскими молодицами...
   Заместо всего этого узрим мы сейчас одну лишь дикую  забаву,  именуемую
"переходящий кубок". Заключается она в том, что _самородки_ усаживаются  в
пустом зале за огромный круглый стол, - никакой ломкой мебели в этом  зале
нет, одни пуфики без ножек и без ручек: их не схватишь и не  разобьешь  об
чужую голову. Гостям вручается овальный бокал без  ножки,  который  нельзя
поставить. Наполняемый гайдуками, стоящими  у  каждого  за  спиной,  бокал
волей-неволей  выпивается  и   передается   соседу.   Он   таким   образом
беспрестанно ходит по кругу, и едва гость осушит его, остальным полагается
хором спеть: "Румын опрокинул, сказал: "Санатате"..."  [Sanatate  -  будем
здоровы (рум.)]
   В результате знатной сей забавы сначала один из бражников, потом другой
валился под стол, и гайдуки укладывали его на рогожку у стенки:  спи  себе
на здоровье хоть до завтрашнего  вечера;  а  остальные  пили  дальше.  Это
преприятнейшее, вне всякого  сомнения,  времяпрепровождение  продолжалось,
пока за столом не оставался один-единственный человек - обыкновенно  Банди
Кутьфальви.
   По вину, которое подавалось, всегда можно было наперед  сказать,  каким
будет застолье. Зависело это от природы самих вин.
   Когда кубок ходил с немейским,  делалось  шумно,  языки  развязывались,
один скабрезный анекдот следовал за другим, и над ними хохотали  от  души;
выбывавшие из строя спали, сладко  похрапывая,  а  остававшийся  последним
братски целовал выводивших его под руки гайдуков.
   Но когда состязались на вилланьское, все уже на десятом кругу  начинали
задираться, злиться и дуться, в бутылку лезть и на  рожон;  валявшиеся  на
полу орали и стонали, а пересидевший их герой руками-ногами  отбивался  от
хозяйской челяди, и его силком приходилось укладывать в постель.
   Как-то отведали таким же манером и заграничного винца, но от него  всей
компании померещилось, будто они на швыряемом бурей  судне,  в  облегчение
коего все седалища и сам  стол  полетели  за  окна,  полегшие  же  на  пол
принялись жаловаться на морскую болезнь, так что Банди Кутьфальви хотел их
тоже за борт выбросить.
   А чтобы одним ударом убить двух зайцев и не скучать, пока бокал всех не
обойдет,  особенно  когда  застолье  большое,  доставали  карты.  "Мы   по
маленькой, - говаривали  спервоначалу,  -  по  десяточке".  Но  через  час
ставили уже по тысяче, и не один муж разумный и предусмотрительный, твердо
положив себе играть помалу и не напиваться, лишь  изрядно  нагрузившись  и
опустошив кошелек, отваливался от стола.
   Как видно из нашего  рассказа,  замысловатое  сие  увеселение  довольно
скучновато. Забавляться тем, как поэт по общему требованию ходит  колесом,
а цыган декламирует  стихи,  какие  заковыристые  тосты  подымает  местный
кантор, а Мишка Хорхи с какой серьезной миной возглашает  тропарь,  -  для
этого, право же, самому надо напиться, а не книги читать.
   Едва заседатели  ввели  новоиспеченного  троицына  короля,  барин  Янчи
немедля велел всем убираться и оставить их наедине.
   Сам он сидел в своем кресле, ноги опустив в огромный ушат с водой и жуя
горький миндаль. Все  это,  чтобы  приготовиться  хорошенько  к  вечернему
возлиянию.
   - Как зовут тебя, братец? - спросил он короля.
   - Михай Киш, к услугам вашей милости.
   - Ну, Мишка, молодец! Ты мне понравился. Так, значит, с этой троицы год
будешь королем? И чем же ты все это время заниматься собираешься?
   Парень подкрутил усики, поглядел в потолок.
   - Сам не знаю. Одно знаю, что поважней буду теперешнего.
   - А если скинут тебя через год?
   - Опять в табунщики пойду в Надудвар, откудова пришел.
   - Что ж, ни отца у тебя нет, ни матери?
   - Никогошеньки. И не видывал их никогда.
   - Так слушай, Мишка. Что ты скажешь, ежели я тебя  еще  важнее  сделаю,
чем даже тебе мерещится? С этой вот барской компанией за один стол посажу,
денег дам, сколько надо, чтобы пил ты, в карты с ними резался, как  ровня,
как тот же барин, благородный Киш Михай, надудварский помещик? А?
   - По мне пожалуй; не знаю вот только, как держаться,  чтобы  за  барина
сочли.
   - Чем развязней, тем лучше; робость - вот что мужика сразу выдает.
   - Ну, коли так, я готов.
   -  Везде  со  мной  будешь   ходить:   пить,   картежничать,   драться,
безобразить; мужчин лупить, девиц соблазнять, - какая уступит. А через год
- шабаш,  поцарствовал:  скидывай  мундир  дворянский,  надевай  гайдуцкую
красную разлетайку. Поставлю  тебя  начальником  над  моими  гайдуками,  и
будешь тем самым  господам  прислуживать,  вместе  с  которыми  год  целый
бражничал да картежничал; барышень тех в карету подсаживать,  которых  еще
на масленицу сам катал. Не знаю, как ты, а по-моему,  штука  знатная!  Вот
будут плеваться барчуки, а дамы-то краснеть до ушей, как узнают, с кем они
повелись!
   Парень подумал и кивнул:
   - Ладно, что ж.
   Барин Янчи взглянул на часы.
   - Сейчас  три  четверти  четвертого.  Запомни!  Ровно  через  год,  без
четверти четыре истекает царствие твое и дворянство. Но до тех  пор  -  ты
барин, как и все; каждый месяц от меня тысячу форинтов денег получаешь  на
прокут; вот тебе первая тысяча, здесь, в этом кошеле.  Ну  а  теперь  иди,
гайдуки мои оденут тебя; как готов - в питейную залу спускайся. С  челядью
- груби, а то заметят, что мужик; господ  всех  только  ребячьими  именами
кличь: Мишка там, Банди, Лаци, Фрици да  Лепци.  Меня,  сам  знаешь,  Янчи
зовут.
   Полчаса спустя Мишка был выряжен барином.
   В  питейной  уже  шло  веселье,  потому  что  обычай  был  таков:  всех
принимать,  но  никого   не   ждать.   Хозяин   дома   представил   гостям
новоприбывшего  как  надудварского   помещика   Михая   Киша,   настоящего
самородка:  переодетый  табунщиком,  явился  он  венок  добывать  и  каким
молодцом себя показал.
   Все нашли это выдумкой поистине самобытной.  Да  и  по  глазам  видать:
свой, не мужик! Каждое движенье: как сел, как облокотился,  шляпу  в  угол
зашвырнув, - все  эти  задиристые  замашки  хорошее  воспитанье  обличают.
Настоящий-то бетяр головы здесь не посмел бы поднять,  а  этот  вон  -  со
всеми запанибрата! Всем припомнилось вдруг,  что  сразу  дворянина  в  нем
признали, а некоторые определенно и раньше с ним где-то встречались  -  на
обедах у губернатора или на статуциях [торжественное введение,  вступление
в должность]. Мишка тут же, конечно, и сам все  это  отлично  припомнил  и
через минуту пил на брудершафт со всей честной  компанией.  Так  привычно,
просто стало ему, будто век с ними жил,  даже  сам  удивился:  как  легко,
однако, барское обхожденье усвоить.
   Тут и кубок вкруговую пошел.
   Мишка  тотчас  новую,  неизвестную  еще  застольную  затянул,   которую
компания разом подхватила, найдя много лучше прежней.
   Расчувствовавшийся Фрици Калотаи подбежал к нему и обнял.
   - Ну ты, не сопри у меня чего  тем  делом,  эй!  -  сказал  ему  Мишка,
каковое предостережение - не более чем непритязательный кабацкий экспромт,
но в отношении Фрици весьма уместный  -  почтено  было  всеми  за  остроту
капитальнейшую.
   Часа не прошло, как Мишка сделался в общих глазах  решительным  героем:
перепить его не мог никто, кубок опорожнял он всякий раз  до  самого  дна,
ставками бросался щедро, выигрывал, что называется, дуром и даже бровью не
ведя, - так хладнокровно забирая  деньги,  точно  дома  их  у  него  греби
лопатой. Даже взаймы  дал  Калотаи,  что  уж  равнозначно  полному  к  ним
пренебрежению, ибо Фрици долгов своих никогда не возвращал.
   Головы от винного состязания почти у всех отяжелели, все перешли  грань
между легким хмельком и опьянением, - вкуса  в  вине  уже  никакого,  одна
дурнота да оскомина, которую смыть хочется, залить. Тут  Банди  Кутьфальви
показывал обыкновенно старый свой фокус, который заключался  в  следующем:
запрокинуть голову и влить в горло полный  бокал,  ни  разу  при  этом  не
глотнув или, выражаясь профессионально, не "бульканув". Глотка  для  этого
потребна, как известно, здоровая и привычная, так что  из  компании  разве
только одному-двоим и удавалось повторить фокус Банди.
   - Это все ерунда, - заявил Мишка  Киш,  без  малейшей  натуги  выполнив
задачу. - Вы вот сделайте, как я! Попробуйте за песней  бокал  выпить,  не
переставая петь!
   Тогда это было внове и давалось нелегко, поскольку гортань и  кадык  не
должны дрогнуть, покуда проходит вино, а звук - прерваться.
   И  этот-то  номер  с  неподражаемым  искусством  исполнил,   к   общему
удивлению, Мишка Киш, передав бокал дальше, - повторить.
   Все, конечно, осрамились.  Каждая  попытка  оканчивалась  только  новым
провалом: за питьем пение прерывалось, и неудачники  со  смехом  указывали
пальцами друг на друга.
   Мишка еще раз показал, как надо.
   - А ну, подай кубок! - вскричал наконец Банди и сам приступил к опыту.
   Вначале все шло  гладко,  но  капля,  видно,  попала  не  в  то  горло,
удерживаемый воздух вырвался  наружу,  и  изо  всех  отверстий,  словно  у
всплывшего кита или из головы морского божества, венчающей  фонтан,  разом
брызнуло вино.
   Последовавшее придется описать подробней, тем паче что почитается такое
забавой отменной, коей нельзя потом и нахвалиться.
   Весь стол вскочил, надрываясь от хохота, меж тем как Банди кашлял,  еле
переводя дух, грозясь Мишке кулаком и выдавливая  в  промежутках:  "Убью!"
Наконец, отдышавшись, засучил рукава на толстых, мясистых лапах и взревел:
   - Держись теперь! Пришибу! Всю бражку укокошу!
   При такой угрозе все  опрометью  кинулись  к  дверям.  Обычай  его  был
слишком хорошо известен, в этакую минуту ему  уж  лучше  не  попадайся,  а
спасайся, как можешь: деру  давай  или  наземь  ложись.  Банди,  наподобие
медведя, лежачих не трогал. Гайдуки и самого барина Янчи проворно потащили
к выходу. У кого ноги заплетались, заползли кое-как под стол.
   Один Мишка Киш не двинулся с места.
   Кутьфальви был огромный, зверской силищи мужчина. Ему ничего не  стоило
трехпудовый  мешок  зубами  через  голову  перебросить  и  талер   пополам
раскусить. Один останавливал он на скаку понесшую лошадь. Достоинства  эти
снискали ему такое уважение, что нужно было очень уж опьянеть, чтобы с ним
связаться. Подобная дерзость кончалась обыкновенно тем, что  звероподобный
наш Бронт [один из трех циклопов]  изрядно  отделывал  своего  уступавшего
силой и весом противника.
   "Ой, Мишка, несдобровать тебе!" - ахали-охали все, видя, что он лицом к
лицу остался с разозленным неудачей великаном, который, раскидывая стулья,
с простертыми руками устремился к  нему,  чтобы  смять,  свалить,  уложить
одним ударом.
   Но табунщику-дворянину не  привыкать  было  к  таким  переделкам.  Едва
противник приблизился, он мигом нырнул вниз, ускользая от его  кулаков,  и
показал, как у них дерутся.
   Одной рукой ухватить за шейный платок  и  закрутить  хорошенько,  чтобы
дыхание сперло, а другой - дав одновременно подножку - ударить под колено:
вот прием табунщиков, который неизменно оправдывает себя даже против самых
дюжих силачей. Не беда, коли между делом и по кумполу раз-другой  попадет.
Затем и ходят табунщики обыкновенно с непокрытой  головой:  закалят  ее  -
никакой фокош не возьмет.
   Собутыльники услыхали только невероятный грохот и, обернувшись, увидели
из дверей, что Банди Кутьфальви во весь свой исполинский рост без движенья
растянулся  на  полу,  а  противник,  коленом  наступив  ему   на   грудь,
беспрепятственно тузит его по чем попало, как сам он, бывало, сколько  раз
приятелей во время попоек. Ну, получил, сударь, на орехи! Все  были  рады:
нашла-таки коса на камень, и Мишку, отмстителя многолетних  обид,  который
отпустил наконец ворот и оставил побежденного валяться, чуть не  на  руках
носили и пили за его здоровье до самого утра.
   Кутьфальви же, которого  гайдуки  после  этого  небольшого  развлечения
вынесли из зала и уложили осторожно, проспал до полудня и  во  сне  видел,
будто с  горы  скатился  в  глубокий  карьер,  все  бока  себе  обломав  о
выступающие камни. Проснувшись, он очень удивился, что и  наяву  чувствует
ушибы.
   С того дня стал Мишка Киш любимцем барина Янчи и желанным  гостем  всех
окрестных мужских компаний.
   В пояснение этого последнего надо сказать, что на Альфельде, и особенно
в Банате, мужской сепаратизм господствует не только в местах публичных,  -
он и на  частную  жизнь,  на  увеселения  распространяется.  При  женщинах
мужчины не умеют веселиться и всячески стараются отделаться  от  них.  Это
обычно того сорта люди, которые  даже  в  одинокие  свои  минуты  не  ищут
счастливой близости с более нежным, ласковым существом и,  кроме  дворовых
девок да продажных городских красоток, всякого дамского общества чураются.
А коли женаты, то с супругами обходятся, как со служанками, со  служанками
же - как с  женами.  Подобные  компании  -  лучшие  рассадники  всяческого
варварства, настоящие разбойничьи  семинарии  для  дворян.  Будь  я  поэт,
непременно сравнил бы их с лесами,  лишенными  цветов,  -  и  погрешил  бы
против истины, ибо бражничество, злонравие, порок распускаются там  пышным
цветом.
   Некоторый разлад в эти  крепко  спаянные  прежде  мужские  товарищества
внесло сословное собрание 1825 года. Кого одна,  кого  другая  обязанность
исторгала из дружеского круга, и хотя рыбак рыбака увидит и в Пожони [ныне
Братислава  -  город,  где  вплоть  до  революции  1848  года   созывалось
венгерское сословное (дворянское) собрание],  все  же  те  времена  словно
новый, необычный оборот  дали  событиям,  на  колючий  куст  диких  нравов
привили иной черенок. Начались споры о политике. Увлечение тоже достаточно
дикое, но хоть не одну глотку да легкие приводящее в движение, а сердце  и
разум, - напоминающее, что есть интересы,  которые  простираются  подальше
бражного застолья, и что земля, которую мы вспахиваем, обжинаем,  в  залог
отдаем и проматываем, не только имением зовется, но и родиной, пред ней же
мы все в долгу, возрастающем неимоверно, если процентов не платить.
   Одним словом, вместо кубков пришли  зеленые  столы,  а  вместо  мужских
застолий встретили наших знакомцев клубы, где у многих заматерелых  буянов
проснулись склонности более высокие.
   Старейшего  представителя  дома  Карпати   тоже   вытащили   в   Пожонь
национальные   конституционные   обязанности.   Пришлось   скрепя   сердце
расстаться  с  шутами  и  псами,  собутыльниками,  гайдуками   и   девками
дворовыми. Только с Мишкой не в силах был он  разлучиться  и  взял  его  с
собой. Может статься, опять только для  забавы:  еще  больше  знатных  бар
перезнакомить  со  своим  псевдодворянином.  Кто   знает,   еще   влюбится
какая-нибудь графская дочка в него;  то-то  славно  будет  гайдуком  после
отрекомендовать жениха в скарлатовой ливрее, чье место на запятках,  когда
в карете господа!
   Однако веселый, открытый нрав, приятная, видная наружность сами служили
Мишке Кишу рекомендацией, и  его  всюду  радушно  принимали  в  пожоньском
обществе.
   В образованных кругах свой словарь. Грубость зовется там "ветреностью",
неправильная речь - "самобытностью", запальчивость - "мужественностью",  а
невнимательность - "сосредоточенностью". Мишка  сделался,  таким  образом,
обладателем множества  прекрасных  качеств,  даже  пальцем  для  этого  не
шевельнув, куртку только переменив  на  атиллу.  Он  казался  прирожденным
дворянином. Всех восхищали пусть не ум, - им он не тщился блеснуть,  -  но
мужские его достоинства: румянец во всю щеку, стройный стан, огневой взор,
черный ус - то, что любой учености важнее. Достаточно  ему  было  вскочить
без дальних слов в седло - и куда с таким тягаться разным книгочиям, горбы
себе нажившим за письменным столом. Конечно, в спорах  о  конституции  или
публичном праве предпочитал он благоразумно помалкивать, но умел  уж  зато
поговорить там, где отцы отечества были не  столь  речисты:  с  дамами,  и
немало уже чувствительных историй ходило о  той  или  иной  красавице,  не
совсем неблагосклонной к галантному искателю  приключений,  чьи  поместья,
правда, лежат неведомо где, но доход,  как  нетрудно  убедиться,  приносят
изрядный.
   Барин Янчи только в усы посмеивался: алая троица  не  за  горами,  а  с
Мишкой чуть ли не вся золотая молодежь на "ты", и  заботливые  мамаши  уже
там и сям  начинают  осведомляться  об  имущественном  положении  славного
молодого кавалера, отнюдь не пресекая его ухаживаний за своими  дочками  и
по секрету даже сообщая близким приятельницам о  таких  его  авансах,  кон
заставляют серьезные намерения подозревать.
   Подобные секреты разбалтываются быстро, и у  старика  Карпати  начались
странные припадки: вдруг в серьезном самом собрании  как  пойдет  хохотать
при мысли, что сей балуемый всеми кавалер через несколько дней станет  его
гайдуком. Иной раз в постели даже сядет и ну  смеяться,  а  однажды  plena
sessione [на пленарном заседании (лат.)], при полном стечении публики, как
раз когда протокол оглашался, приметил, что все дамские  лорнетки  Мишкину
статную фигуру отыскивают, и закатился неистовым хохотом - и  был  тут  же
оштрафован за нарушение порядка в двойном  размере,  ибо  нипочем  не  мог
ос