ерейдет майорат?
   - Fi donc! [Фу! (франц.)] - бросил презрительно Карпати, в ком  на  миг
пробудилась дворянская гордость, и холодно отстранился,  высвобождая  свой
локоть из руки Гриффара. - А вы-таки ростовщик.
   Тот, не поморщась, проглотил пилюлю и попытался подсластить ее шуткой.
   - По латинской пословице: "bis dat, qui cito dat" - вдвойне  дает,  кто
дает немедленно. Почему же мне и обратно вдвойне не попросить? К тому  же,
сударь, деньги - это товар, и если урожай  бывает  сам-десять,  отчего  во
столько же не вырасти и деньгам? Примите во  внимание  и  риск:  ведь  это
самое  что  ни  на  есть  рискованное  помещение  капитала!  Смерть  может
настигнуть вас раньше вашего родича, чье наследство вы хотите получить.  С
лошади упадете на парфорсной охоте или на бегах и шею  себе  сломаете;  на
дуэли убьют; простуда, лихорадка, наконец, - и плакали мои  триста  тысяч,
можно траур по ним на шляпу нацеплять. Но пойдем дальше. Недостаточно ведь
долги уплатить, вам и на дальнейшую жизнь понадобится хотя бы вдвое против
того ежегодно. Прекрасно. Я и эту сумму готов выдать вам вперед.
   Карпати поворотился к банкиру с любопытством:
   - Вы шутите?
   - Нисколько. Стоит рискнуть миллионом, чтобы выиграть два, а двумя ради
четырех и так далее. Я с вами говорю начистоту. Много даю - много и  беру.
Вы сейчас не в лучшем положении, чем дон  Хуан  де  Кастро,  который  заем
получил у толедских сарацин под залог своих усов. Так вот  будем  считать,
что и у венгерского дворянина усы ничуть не хуже. Предлагаю  вам  под  них
сколько пожелаете и спрашиваю прямо: кто, кроме меня да толедских  мавров,
решался еще на такое предприятие - и решится ли когда-нибудь?
   - Ладно. По рукам, - вполне серьезно отнесся к предложению  Карпати.  -
Вы мне даете миллион, а я вам - вексель на два с  обязательством  уплатить
по смерти дяди.
   - А если волею  парок  нить  его  жизни  окажется  долговечнее,  нежели
миллион в ваших руках?
   - Тогда вы мне другой дадите и так далее. У денежек  ваших  обеспечение
надежное: венгерский дворянин - раб своего  имения,  он,  кроме  законного
наследника, никому передать его не может.
   - И вы совершенно уверены, что законным наследником можете быть  только
вы?
   - Никого другого после смерти Яноша Карпати не останется, носящего  эту
фамилию.
   - Это-то я знаю. Но Янош Карпати может ведь и жениться.
   - Вы себе моего дядюшку этаким  галантным  кавалером  представляете?  -
расхохотался Абеллино.
   - Нет, наоборот. Мне прекрасно известно, что он  уже  на  ладан  дышит.
Организм его подорван излишествами, и если дядя ваш их  не  прекратит,  не
изменит немедленно образа жизни, - на что надежды очень мало, как мне  его
ни жаль, - то, думаю, больше года ему не протянуть. Вы простите, что я так
откровенно о вашем дражайшем  родственнике  изъясняюсь,  о  возможном  его
конце.
   - Пожалуйста, сделайте одолжение.
   - Для нас, занимающихся страхованием,  оценивать  жизнь  -  дело  самое
обычное. Так что смотрите на  это,  как  будто  вы  жизнь  вашего  дядюшки
страхуете сейчас.
   - Зачем все эти оговорки. Я к дядюшке отношусь без всякого пиетета.
   Банкир улыбнулся. Он знал это не хуже Абеллино.
   - Так вот я сказал перед тем, что дядюшка ваш жениться может. Случай не
такой  уж  редкий.  С  джентльменами  в  преклонном  возрасте  это  бывает
частенько. До восьмидесяти шарахаются от женитьбы, а потом  расчувствуются
в одну прекрасную минуту и облагодетельствуют первую попавшуюся юную леди,
кухарочку какую-нибудь предложеньем руки и сердца. Или была у него  давняя
еще пассия, которая, как насекомое, замурованное в  каменном  угле,  вдруг
является снова на свет, и он наконец-то соединяется со своим идеалом, чего
раньше сделать не мог, ибо та связала  свою  жизнь  с  другим,  скажем,  в
шестнадцать, а освободилась опять только под семьдесят.
   - У моего дядюшки идеала нет. Он и слова-то такого не знает. Могу  вас,
кроме того, заверить, что никаких обычных последствий брак такой за  собой
не повлечет.
   - Насчет этого я спокоен, иначе едва ли  и  отважился  бы  на  подобные
предложения. Но вы должны мне еще  одно  обязательство  дать,  по  другому
поводу.
   - Я? Обязательство?  Ну,  дело,  кажется,  уже  до  бороды  доходит,  -
поглаживая свои черные баки, пробормотал Абеллино.
   - Именно, - весело отвечал банкир, - сделка как раз того  рода,  какие,
по  слухам,  заключает  один  джентльмен  много  старше  меня,  в  обиходе
прозываемый  чертом.  За  несметные  богатства  он  по  договору,  который
подписывается кровью, души в заклад берет. Par Dieu! [Видит  бог,  клянусь
богом! (франц.)] У меня вкусы другие; мосье Сатана и души в  оборот  умеет
пускать, а мне они ни к чему. Мне, наоборот, гарантия нужна,  что  вы  еще
долго проживете.
   - Ну, естественно; нельзя же мне раньше дяди помереть.
   - Вы в самую точку попали. Поэтому, давая вам  деньги,  я  одновременно
буду следить, чтобы жизнь ваша не претерпела какого-либо ущерба.
   - Какого же, например?
   - Сейчас скажу. Пока старик Карпати жив, вам  запрещается:  драться  на
дуэли, ездить на охоту, плавать по морю, с балеринами  вступать  в  связь;
словом, вы обязаны избегать всего, опасного для жизни.
   - Значит, и вина нельзя пить и по  лестнице  ходить,  чтобы  спьяну  не
свалиться и шею не сломать?
   - Ну, не будем понимать так буквально. Допускаю, что запреты эти не так
уж приятны; но в одном случае они могут и отпасть.
   - В каком это?
   - Если женитесь вы сами.
   - Parbleu! [Черт побери! (франц.)] Нет уж, лучше в седло не садиться  и
к оружию не прикасаться.
   - Монсеньер! Вы рассуждаете, как эти карикатурные шевалье из водевилей.
Что за громкие фельетонные фразы?  Вы  же  знаете,  что  брак  в  светском
обществе, если разобраться как следует, - это цепи всего лишь  каучуковые.
Хотите - удерживают; нет - растягиваются почти до  бесконечности.  Окажите
какой-нибудь элегантной даме честь предложением  руки,  и  первый  год  вы
проживете с ней счастливо, - в Париже да не найти женщины,  которую  можно
любить целый год? А там  род  Карпати  пополнится  юным  отпрыском,  и  вы
избавитесь от тягостных обязательств: и шею можете себе  тогда  ломать,  и
стреляться, - что вам больше по душе. А жизнью  предпочтете  наслаждаться,
то Париж велик, да и он еще полмира только, - можете прожить, хоть  вообще
с женой не видясь, разве что, совсем отвыкнув, снова в нее  же  влюбитесь.
Все это не так уж страшно.
   - Посмотрим, - сказал Абеллино, вставая и ногтями  приглаживая  помятую
во время сидения манишку.
   - Как вы сказали? - спросил, навострив  уши,  банкир,  который  заранее
ожидал, что Карпати, увидев его готовность помочь, начнет ломаться.
   - Я говорю, там видно будет, какой путь мне избрать из всех  возможных.
Заем, вами предложенный, я, во всяком случае, принимаю.
   - Ага! Я так и полагал.
   - Остановка  только  за  гарантиями.  Придется  прежде  испытать  себя,
удастся ли еще вынести налагаемые вами ограничения.  К  аскезе  я  привык;
одно время, лечась у гомеопатов, кофе себя даже лишал и не помадился. Сила
воли у меня большая. Ну а не выдержу - жениться попробую. Лучше всего  бы,
конечно, покороче найти с дядюшкой расправу.
   - Ах, сударь, - вскочил банкир, - надеюсь, это только шутка.
   - Ха-ха-ха! - рассмеялся наш денди. - Не бойтесь, не о кинжале  речь  и
не о яде, - не о тех даже сдобных бабенках да жирных блюдах, которыми  его
здоровье можно подорвать. Есть же ведь такие паштеты - это уж  вам  должно
быть лучше известно, - которые  тяжело  ложатся  на  желудок;  они  так  и
зовутся: "престолонаследные". Никакого тебе яда, одна гусиная  печенка  со
специями; а наелся до отвала, запил добрым красным вином  -  и  готово!  -
удар.
   - Мне неизвестно, потому что я таких  не  делывал  никогда,  -  ответил
бывший владелец паштетной серьезно.
   - А я и не к тому, я  не  собираюсь  вам  таких  паштетов  для  дядюшки
заказывать. Ненавидеть я умею и застрелить, заколоть из мести  тоже  могу;
но убивать, чтобы наследство заполучить, - фи, это не в моей натуре!  Смею
заверить, однако,  что,  придись  нам  жить  поблизости,  уж  я  бы  помог
родственничку отправиться на тот свет.
   - Стоит ли, подождем, пусть лучше сам отправится туда.
   - Другого выхода нет. А до тех пор  придется  уж  вам  моим  кредитором
оставаться. Вам же выгодней, чтобы я побольше тратил: все вернется обратно
в двойном размере. Мне-то что! Пускай уж наследники мои расхлебывают.
   - Так, значит, уговорились.
   - Подготовьте бумаги и пришлите мне завтра утром,  после  двенадцати  с
нотариусом, чтобы долго не возиться.
   Абеллино попрощался. Кредитор, потирая  руки,  проводил  его  до  самых
дверей.
   Открывались самые верные виды на то, что одно из крупнейших  венгерских
поместий через несколько лет перейдет к банкиру-иностранцу.



3. У ГРОБНИЦЫ РУССО

   Трое легко одетых юношей поспешают к эрменонвилльской  [Эрменонвилль  -
поместье маркиза Жирардена, где в 1778 году умер и был  похоронен  Жан-Жак
Руссо] роще. Наружность их, несмотря на естественную в дороге небрежность,
сохраняет то непринужденное изящество,  которое  всегда  присуще  людям  с
тонким вкусом.
   Все трое - молодые венгерские аристократы. Мы  слышали  уже  о  них  от
мосье Гриффара и запомним теперь только, что двое, по бокам, - из Венгрии;
это они поклялись друг другу пешком обойти,  состязаясь  в  лишениях,  всю
Европу.  Лица  у  обоих   выразительные,   характерные.   Первому   особое
своеобразие придают густые  черные  брови  и  чуть  саркастичная  усмешка,
которая, однако, лишь мгновениями трогает губы. Второй - настоящий  атлет:
крутая грудь, пышные смоляные кудри, гордый, смелый  взгляд,  энергический
рот с пушком на верхней губе; а  голос  такой  глубокий,  рокочуще-низкий,
что, не видя лица, можно,  пожалуй,  принять  говорящего  и  за  взрослого
мужчину.
   Третий же, что посередине, - высокий, стройный юноша в скромном костюме
и безо всякого определенного выражения  на  чисто  выбритом  лице.  Только
невозмутимо-холодное  спокойствие  во  всех  чертах  и  во   взгляде:   то
благородное бесстрастие, которое так привлекает и губит женские сердца.  В
движениях  -  английская  неторопливость,  чуждая,   впрочем,   какой-либо
аффектации; речь - ровная, негромкая: ни одно слово  не  выделяется  и  не
подчеркивается.  Главная  забота  -  понятно  объяснить,  а  не   блеснуть
ораторским искусством. Это о нем сообщил Гриффар, что прибыл он из Америки
на верхней палубе.
   И - о чудо из чудес! - можем еще добавить: все трое разговаривают между
собой по-венгерски. И время, к которому относится наша история, 1822  год,
и  место  действия,  эрменонвилльская  роща,  и  герои  наши,   мадьярские
аристократы, - повод, думается, достаточный, дабы этому подивиться.
   Называют юноши друг друга  по  именам.  Пылкого  и  мускулистого  зовут
Миклошем, чернобрового - Иштваном, а того, что посередине, - Рудольфом.
   От внимательного взора не ускользнуло бы, что из молодых людей, которые
шли, взявшись  под  руки,  один  все  забегал  вперед,  увлекая  за  собой
среднего, другой же, наоборот, приотставал и тянул его назад, - тому время
от времени приходилось останавливаться, чтобы соблюсти  нарушаемое  жарким
спором равновесие.
   Беседовали они в пустынном лесу почти в полный голос.  Эрменонвилльская
роща - не  самое  излюбленное  светом  место  для  прогулок,  здесь  можно
позволить  себе  любой  громкий  спор,  разговор,   не   рискуя   прослыть
невоспитанным.
   Внезапно из кустарника выбрался на дорогу еще какой-то юноша и с минуту
постоял, точно прислушиваясь к голосам.  Судя  по  внешности,  был  он  из
мастеровых: в плоской круглой  шапочке,  в  просторной  синей  парусиновой
блузе на  мускулистом  теле,  из-под  которой  высовывался  ворот  пестрой
рубашки.
   Радость и удивление изобразились на юном его лице. Несколько  мгновений
он, казалось, колебался;  потом  решительным  шагом  устремился  навстречу
спорящим.
   - Ах, господа, вы по-венгерски разговариваете! Я тоже мадьяр.
   И слезы радости блеснули у него на глазах.
   - Привет соотечественнику! - прогудел тот, что  с  низким  голосом,  и,
дружески  протянув  руку,  обменялся   с   незнакомцем   крепким   мужским
рукопожатием.
   Остальные последовали его примеру.
   Юный мастеровой совсем растрогался, даже слов поначалу не мог найти.
   - Прошу прощенья, господа, за навязчивость, но  с  тех  пор,  как  я  в
Париже, - а тому уже целых семь лет, - первый раз слышу родную речь, а это
так приятно, так приятно...
   - Ну так идемте с нами, - предложил средний. -  Если  время  позволяет,
беритесь с нами под руку - и поговорим.
   Ремесленник помедлил из скромности, пока тот  из  молодых  людей,  кого
называли Иштваном, сам не подхватил его и не увлек с собой.
   - Мы вас не отрываем от дела?
   - Нет, господа, сегодня праздник, нерабочий день.
   - Но, может, у вас свидание? - с быстро промелькнувшей улыбкой  спросил
опять Иштван.
   - Вот именно, что нет. Я просто так сюда хожу в свободное время.
   - Но место это ведь не богато развлечениями.
   - Конечно, распивочные отсюда не близко; но здесь зато гробница  одного
великого человека, чьи труды ценнее для меня  любых  увеселений.  Они  так
написаны, что и простолюдину читать их -  истинное  наслаждение.  Господам
известны, вероятно, его сочинения? Ох и глупый вопрос!  Как  же  не  знать
таким образованным людям Жан-Жака Руссо!
   - Вы посещаете гробницу Руссо?
   - Это самый близкий моему сердцу человек. Я его книги уже  десятки  раз
перечитал от доски до доски и все открываю  в  них  новые  глубины.  Какая
правда в каждом слове! Я уже не раз испытал: коли заботы  очень  одолевают
или огорчения, возьму  Руссо  и  за  чтением  успокоюсь.  Вот  и  стал  по
воскресеньям сюда приходить, к тому скромному  памятнику,  сооруженному  в
его честь. Присяду, книжки его достану - и будто с ним  самим  беседую.  Я
там совсем еще рано побывал, сейчас-то возвращался уже.
   - А что же вас удерживает в Париже?  -  холодно  перебил  его  Рудольф,
совсем иное направление давая разговору.
   - Рабочий я, сударь, столярный подмастерье у Годше. Доведется там быть,
не побрезгуйте на разные изделия взглянуть в витрине, на утварь деревянную
церковную в готическом стиле; все по моим образцам.
   - Почему же вы собственное ателье не постараетесь открыть?
   - В Париже, сударь,  оставаться  не  хочется,  -  с  невольным  вздохом
пояснил подмастерье. - Домой, на родину тянет.
   - Домой? В Венгрию? Или здесь не ладится дело?
   - Ладится,  еще  как  ладится.  Мастера  меня  ценят,  труд  оплачивают
прилично. Тут  можно  свое  ремесло  полюбить,  оно  настоящего  искусства
требует  -  благодаря  моде:  она  ведь  меняется  все  время,   а   какое
удовольствие каждый день новую прекрасную вещь работать, способности  свои
изощрять. Но все равно не останусь, вернусь, хоть и знаю, что там  мне  ни
княжьих парадных кроватей, ни церковных хоров не  делать:  не  иностранцам
такая работа не доверяется. Знаю, что с нуждой придется бороться  и,  чтоб
прожить, буду вон лавки крестьянские  строгать  да  тюльпаны  вырезать  на
ларях; от венгерского мастера другого ничего и не ждут. А  все-таки  домой
поеду.
   - Наверно, родственники там у вас? - осведомился Рудольф.
   - Никого нету, кроме бога одного.
   - Тогда  все-таки  совершенно  непонятно,  почему  вы  от  благополучия
отказываетесь.
   - Нет разумных причин, господа; я и сам себе затрудняюсь объяснить.  На
чужбине я почти ребенком оказался, и сколько лет прошло уже с тех  пор,  а
вот не могу: как вспомню, что от  народа,  говорящего  на  одном  со  мной
языке,  сотни  миль  меня  отделяют,  такое  чувство  сразу,  трудно  даже
передать; слезы так и брызнут из глаз. Поживите сами,  господа,  семь  лет
вдали от родины, тогда и узнаете, каково это.
   Бедный, смешной чудак! Вообразил, будто все  чувствуют,  как  столярные
подмастерья.
   - Слышал? - шепнул Иштван, оборотясь к Рудольфу. -  Вам  бы  всем  хоть
сотую долю этих чувств!
   - Зависти  достойная  сентиментальность,  -  процедил  тот,  передернув
плечами.
   Тем делом юноши вышли на перекресток и в нерешительности  остановились,
не зная, в какую сторону направиться.
   - Ах, да ведь друг наш  знает  эти  места,  -  встрепенулся  Миклош,  в
общении самый простой. - Будьте добры  дорогу  указать.  Мы  ведь  тоже  к
гробнице Руссо идем.
   - Как, и вы на Тополиный остров? -  не  мог  скрыть  изумления  молодой
ремесленник.
   - Вы как будто удивлены.
   - Но ведь место это уединенное: могила  мыслителя,  которую  редко  кто
посещает. Но я рад, очень рад, что вы вспомнили о ней. Во всей Франции это
единственное, что оставляю я с сожалением. Я  уже  был  там  нынче,  но  с
удовольствием вернусь. К самой могиле мы, правда, не пройдем,  вокруг  все
заболочено; но напротив - порядочный  холм,  там  что-то  вроде  старинной
часовенки, и на одной из колонн - тоже имя Руссо.  Оттуда  как  раз  виден
будет памятник.
   Молодые люди охотно приняли  предложение  и  сквозь  частое  мелколесье
последовали   за   знавшим   тут   все   тропки   подмастерьем,   который,
приостанавливаясь по временам, оглядывался: поспевают ли спутники за ним.
   Наконец показался холм с  церковкой  в  память  Монтеня.  На  шести  ее
колоннах высечены были имена философов, среди них - Вольтера, Монтескье  и
Руссо. Здание не было завершено, оставлено недостроенным,  -  может  быть,
поэтому и величали его "храмом мудрости".
   Напротив открывался небольшой островок, прозванный Тополиным.  Там  под
трепещущей листвой белела гробница мыслителя - простой каменный обелиск  с
надписью: "Здесь почнет певец природы и истины".
   Не  удивительно,  что  могила  была  заброшена:   истина   -   неважная
рекомендация!
   Зато   природа   взяла   ее   под   свое   покровительство:    украсила
распускающимися из года в год цветами, охватила буйной зеленью кустарника,
точно целиком желая завладеть своим любимцем.
   Дойдя  до  мемориала  Монтеня,  откуда  открылся   вид   на   гробницу,
ремесленник попрощался с тремя молодыми венграми:  ему  еще  в  Париж.  Не
спрашивая имен, с чувством пожал он им руки и все нет-нет да и оглядывался
на обратном пути.
   - Тоскливо что-то у меня на душе, - пожаловался Иштван после его ухода.
- Не знаю уж, от слов ли этого мастерового или ото всего этого запустения?
Мне ведь совсем иначе рисовался Эрменонвилль: приветливым  краем  с  мирно
журчащим потоком, омывающим цветущий островок; наяд еще только  да  фавнов
со свирелями вообразить, и  словно  сама  Темпейская  долина  [славившаяся
своей живописностью; воспетая еще античными поэтами долина  реки  Пеней  в
Фессалии] пред тобой. А вместо того - заросшее камышом и водяными  лилиями
болото да неуклюжий  белый  камень  под  самыми  неживописными  деревьями:
черными тополями.
   - Когда-то эти места такими и были, как тебе представляется, -  заметил
Рудольф, растянувшись на траве. - Цветущей долиной,  которой  и  наяды  не
пренебрегали: прелестные парижанки, - продолжал он,  пока  Миклош  заносил
себе в книжечку высеченные на мемориале надписи. - А к  гробнице  попадали
на лодочках через две протоки. Островок этот  очень  подходил  для  разных
пасторальных сцен. Но вот разразилась однажды страшная буря с ливнем,  все
берега размыла, равнину затопила, и с той поры  кругом  -  одно  болото  и
никто гробницу не навещает, кроме разве лягушек, которые обожают со времен
Гомера [шутливый намек  на  известную  пародийную  поэму  "Война  мышей  и
лягушек" ("Батрахомиомахия"), которая в свое время  приписывалась  Гомеру]
поэзию, да какого-нибудь чудака routier [путешественника (франц.)], у кого
и на это  свой  час  отведен,  или  читающего  "Новую  Элоизу"  столярного
подмастерья. Такова участь всех ученых мужей за гробом.  Блаженны  варвары
вроде вас, собственных ученых не имеющие!
   - К