,  если  та  решит  вдруг,  чего
доброго, законную силу придать своей угрозе.
   Первым  навестил  он  советника  Шмерца  -  круглолицего   добродушного
сорокалетнего холостяка, который как раз гвоздику сажал у себя в садике.
   Майер выложил ему свои жалобы. Рассказал,  какой  подлый  удар  готовит
Тереза, угрожающая на него самому примасу заявить.
   Советник  с  улыбкой  на  лице  слушал  его  сетования,  лишь   изредка
остерегая, чтобы тот в пылу декламации не наступил на грядки, там  у  него
дельфиниум и целозия  посеяны,  когда  же  Майер  кончил,  ответил  мягко,
успокоительно:
   - Не сделает этого Тереза.
   "Не сделает?" - подумал  Майер.  Этого  ему  было  мало.  Ему  хотелось
услышать: не сможет ничего сделать, права никакого не  имеет,  а  посмеет,
так оскандалится.
   Шмерц, однако, намеревался, видимо, еще множество  гвоздик  посадить  в
этот день, и Майер решил лучше наведаться со своими жалобами к другому,  в
надежде на ответ более определенный.
   Другой был г-н Хламек,  известный  адвокат,  человек  в  городе  весьма
уважаемый, но крайне сухой и практичный, однако же сам семейный, отец двух
дочерей и троих сыновей.
   Хламек  выслушал  с  профессиональным  терпением   все   изложенное   и
ответствовал тоном благожелательным:
   - Стоит  ли,  друг  мой,  с  сестрой  из-за  таких  вещей  препираться.
Загорелось ей, видите, дочь вашу к себе взять, ну и пусть берет, их и  так
довольно у вас; по себе знаю, что с тремя сыновьями и  то  мороки  меньше,
чем с дочерью одной. Не стал бы я противиться ей на вашем месте.
   Майер не вымолвил ни слова. Этот совет ему еще меньше понравился, и  он
к третьему знакомому пошел.
   То был человек в его глазах самый достойный. Имя носил он венгерское  и
звался его благородием г-ном Бордачи. Асессор-криминалист судебной палаты,
Бордачи неимоверно груб бывал, когда рассердится, и всей  палатой  вертел,
как хотел.
   Почтенного криминалиста нашел Майер сидящим за грудой  судебных  актов,
ибо, закопавшись в какое-нибудь дело, асессор  -  такая  уж  отличала  его
привычка - настолько сроднялся с ним, что только им и  жил,  кипятясь  при
виде разных беззаконных каверз, бесстыдных подтасовок и  не  успокаиваясь,
пока не поможет все-таки выпутаться правой  стороне.  Славился  он,  кроме
того, своей неподкупностью;  сующих  ему  золотой  выставлял  попросту  за
дверь, а с барыньками красивыми, кои прелестями своими  пытались  повлиять
на его мнение, вел себя с такой откровенной невежливостью, что  те  больше
ни о чем уж не отваживались справляться у него.
   Увидев входящего к нему Майера, Бордачи снял очки, положил в  раскрытые
акты - заметить, где  остановился,  и  зычным  кучерским  басом  вскричал,
сопровождая вопрос свой кабацкими кивками и подмигиваньем:
   - Ну, что там еще, друг Майер?
   Тот обрадовался обращенью "друг", хотя было оно у  асессора  обычнейшим
присловьем, - называл он так и помощника своего, и  гайдука,  и  тяжущиеся
стороны, особенно когда бранил их.
   С апломбом изложил Майер все происшедшее и присел  даже,  не  дожидаясь
приглашения, - совсем как в былые времена, когда были они сослуживцами.
   Говоря, не имел он обыкновения глядеть в лицо собеседнику,  и  душевная
эта робость лишала его  преимущества  следить  за  действием  своих  слов.
Поэтому Майера страшно поразило,  когда  по  окончании  его  речи  Бордачи
гаркнул наисвирепейшим образом:
   - Ну и зачем вы мне тут все это рассказываете?
   У Майера кровь в жилах застыла, он не знал, что  сказать,  только  губы
его беззвучно шевелились, как у качающейся гипсовой фигурки.
   - А?! - рявкнул его благородие г-н Бордачи еще оглушительней,  вплотную
подступив к несчастному клиенту и выкатывая устрашающе глаза.
   Бедняга вскочил испуганно со стула, на который уселся без приглашения.
   - Я, осмелюсь доложить, совета пришел попросить и... и  заступничества,
- пролепетал он, чуть не плача.
   - Что такое?! Так вы полагаете, что я еще заступаться намерен за вас? -
заорал асессор, будто глухому.
   - Я думал, что давняя та  симпатия,  кою  вы,  ваша  милость,  изволили
некогда питать к дому моему... - пробормотал злополучный отец.
   - Что? - перебил его Бордачи. - К дому вашему? Тогда еще  он  приличным
домом был, а сейчас Содом  и  Гоморра  ваш  дом,  на  все  четыре  стороны
распахнутый, любой лоботряс заходи. Вы дочек своих четырех с адским пеклом
сговорили, всем честным людям  в  поношение,  вы  -  юношества  городского
развратитель, чье имя всюду поминается в стране, где только есть беспутные
сыновья и беспутные отцы!
   Тут Майер залился слезами, твердя, что он-де ничего не знал.
   - Какими дочерьми благословил вас господь, а вы опозорили  их  на  весь
свет. Невинность, любовь, спасенье души пустили в оборот, продавать стали,
с торгов сбывать тем, кто  побольше  предложит;  делать  глазки  на  улице
обучили их -  прохожих  завлекать;  смеяться,  улыбаться,  нежные  чувства
изображать к людям, которых они и видят-то первый раз; как врать  получше,
денежки чтобы повыманить у них!
   Бедняга Майер, запинаясь от рыданий, пробормотал, что думать  не  думал
такого никогда.
   - И вот еще одна дочка осталась у вас, последняя,  самая  милая,  самая
красивая. Когда я ходил к вам еще, она совсем крошкой была, и все особенно
любили ее, с колен не спускали. Помните или забыли уже? И ее  тоже  теперь
хотите продать?  И  злитесь,  артачитесь,  отбиваетесь  всеми  правдами  и
неправдами, когда  особа  достойная  и  уважаемая  хочет  спасти  ребенка,
невинность ее оградить от  растлителей,  душу  и  сердце  вырвать  из  лап
наглых, никчемных развратников, шатунов этих праздных, модников-свистунов,
фертиков набекрень, чтобы не увяла, несчастной и презираемой не стала  при
жизни, проклятой и покинутой на смертном одре,  добычей  страха  и  ужаса,
геенны огненной там, за гробом! И вы ершитесь еще? Ну, конечно;  ведь  вас
сокровища хотят лишить, которое за большие деньги продать  можно,  заранее
небось и прикинули уже: такую-то, мол, и такую-то цену  запрошу.  Что,  не
так?
   У Майера от смятения и страха зуб на зуб не попадал.
   - Вот что я вам скажу, ежели способны вы еще внять  доброму  совету,  -
продолжал асессор неумолимо. - Если  уж  желает  почтенная  ваша  сестрица
Тереза взять к себе дочь вашу Фанни, отдайте вы ее  безо  всяких  условий,
сдайте ей на попечение миром, по-хорошему, а  опять  ершиться  будете,  до
суда дело доведете, я, видит бог, сам упрячу вас этими вот руками!
   - Куда? - вскинулся в испуге Майер.
   Асессор замолчал от неожиданности, но тотчас нашелся.
   - Куда? Если с вашего ведома все это у вас творится,  в  исправительный
дом, вот куда, а без вашего ведома - так в сумасшедший!
   С Майера было довольно. Он  поклонился  и  пошел.  Входную  дверь  едва
нашарил, на улицу вывалился,  пошатываясь.  "Эка,  успел  нагрузиться!"  -
пересмеивались зеваки.
   Итак, посторонние уже ему говорят,  что  он  человек  непорядочный,  от
чужих доводится услышать, что его клянут, высмеивают, презирают, сводником
честят, который любовью своих  дочерей  торгует;  что  дом  его  вертепом,
местом развращения юношества слывет.
   А он-то думал, что лучше его на свете нет, что дом его всеми уважаем  и
почитаем,  что  дружбы  его  домогаются  наперебой.  На  ум  пришло  даже,
пристойно ли ему теперь самому переступить этот порог.
   С горя и не заметил он, как ноги сами его  принесли  к  маломлигетскому
[Маломлигет - юго-восточная окраина  Пожоня  в  то  время]  озеру.  "Какое
красивое озеро, - подумалось ему, - и сколько мерзких девчонок можно бы  в
нем утопить - и самому туда же, за ними следом!"
   Он поворотил обратно и поспешил домой.
   А там все пересуды, да жалобы, да  сокрушенья  продолжались  по  поводу
Терезиного требованья.
   Младшая сестра из одних объятий в другие  переходила;  ее  прижимали  к
себе, целовали, будто оберегая от страшного несчастья.
   - Фанничка, бедняжка! Тяжеленько придется тебе у Терезы. У нас служанке
и той легче.
   - Чудесные деньки тебя там  ждут:  шить  да  вязать,  а  вечером  "Часы
благочестия" [полное название: "Часы благочестия истинному христинству  во
споспешествование"  (1828-1830)  -  известное  в  свое  время  в   Венгрии
душеспасительное чтение] читать тетушке на сон грядущий.
   - Представляю, как чернить она будет нас, пока  ты  совсем  от  нас  не
отдалишься, глядеть даже не захочешь!
   - Ах, бедная, она ведь и поколачивать еще вздумает тебя, старая карга!
   - Бедняжечка Фанни!
   - Бедная моя деточка!
   - Бедная сестричка!
   Совсем этими причитаньями ребенка растревожили  и  сошлись  наконец  на
том, что Фанни, буде отец и взаправду тетке ее порешит  отдавать,  скажет:
"Не хочу", - а остальные поддержат.
   Тут как раз на лестнице послышались его шаги.
   Прямо в шляпе вошел он в комнату: в таких домах,  как  этот,  шапок  не
снимают.
   Он  знал,  что  все  смотрят  на  него.  И  что  лицо  у  него  слишком
расстроенное, чтобы их напугать.
   - Собирайся, - ни на кого не глядя, сказал он Фанни. - Пальто и  шляпку
надень.
   - Зачем,  папа?  -  спросила  Фанни,  как  все  невоспитанные  девочки,
которые, прежде чем сделать, обязательно с вопросами будут приставать.
   - Пойдешь со мной.
   - Куда, папа?
   - К Терезе.
   Все приняли изумленный вид. Фанни, теребя с опущенным глазами  какую-то
ленточку, робко молвила:
   - К Терезе я не хочу.
   На столе лежали разобранные пяльцы.
   - Что ты сказала? - переспросил Майер, наклоняясь  к  дочке,  будто  не
расслышав.
   - Я к Терезе _не хочу_.
   - Ах, вот как? Не хочешь?
   - Я дома хочу остаться с маменькой и сестричками.
   - С маменькой и сестричками? И такими же, как они все, стать?
   И с тем взял дочь за руку и, не  успела  та  даже  испугаться,  так  ее
отколотил схваченной со стола боковинкой пяльцев, что самому стало жалко.
   Сестры бросились между ними, и кстати!  Все  боковины  обломал  об  них
папаша Майер. На жену пяльцев уже  не  хватило,  и  ее  он  просто  двинул
кулаком, да так, что в угол отлетела.
   Заблаговременно и в надлежащих дозах примененное, средство это,  может,
и помогло бы, но так вышло из леченья одно мученье.
   За всю сию баталию Майер  словечка  не  проронил,  только  ярость  свою
вымещал, как вырвавшийся из клетки зверь.
   Потом рванул Фанни за руку и потащил, не прощаясь,  к  Терезе.  Девочка
всю дорогу плакала-заливалась.
   Избитые же дочери, едва за отцом  затворилась  дверь,  пожелали  ему  в
сердцах больше совсем не возвращаться. И пожелание это сбылось, потому что
с того дня Майер в самом деле из Пожони исчез. Куда уж он подевался, что с
ним сталось, так  никто  и  не  узнал.  Одни  утверждали,  будто  в  Дунай
бросился, другие - что за границу уехал. И долго  еще  возвращались  домой
разные путешественники с известием, будто видели, кто в Турции,  а  кто  в
Англии очень похожего на него человека.



11. ИСКУСИТЕЛЬ ВО ХРАМЕ

                                 Берет его диавол на весьма высокую гору и
                              показывает ему все царства мира и славу их и
                              говорит ему: все это дам тебе, если,  падши,
                              поклонишься мне. Тогда Иисус говорит: отойди
                              от меня, Сатана!
                                                         Священное писание

   Господи боже! Насколько же легче богачам попасть в царствие небесное!
   В какие только прегрешения не впадает бедняк, которые даже и не снились
богачу!
   Слыханное  ли  дело,   чтобы   богачи   воровали,   -   чтоб   инстинкт
самосохранения толкнул их на этот  шаг,  предаваемый  проклятию  и  словом
божиим,  и  судом  людским?  Слыхано  ли,  чтобы  благородные  дамы  своей
невинностью за деньги поступались? Нет. Это грех  бедняков:  дочек  бедных
людей.
   С  незапамятных  времен,  с  каких  только  ведомы  злато   и   любовь,
говорилось, что она - от бога,  а  злато  -  от  диавола.  И  редко  разве
божеское за диавольское продают? Очень часто. Но  позор  достается  всегда
лишь тем, кто _продает_, а не тем, кто _покупает_.
   Скромна и старательна девушка? Не видела никогда вокруг иного  примера,
кроме доброты, терпения и самоотречения? Сердцем в добродетели  укрепилась
и краской заливается от одного нескромного взгляда? Чиста  душой,  невинна
помыслами и неприступна в целомудрии своем?.. Ну а если взнесет искуситель
на гору высокую и покажет мир изобильный  и  ненасытный  в  удовлетворении
радостей и наслаждений своих и скажет: "Смотри, все это  дам  тебе,  если,
падши, поклонишься мне!" - много ль  найдется,  кто,  не  потеряв  головы,
ответит: "Отойди от меня, Сатана!" Особенно ежели станом  строен  и  ликом
приятен искуситель. А ведь всякому известно: упадешь - разобьешься,  да  и
по закону природы падают вниз только, а не вверх. И все-таки  сколько  же,
сколько их, _падших вверх_!


   Три года уже прошло с тех пор, как  Фанни  стала  жить  у  своей  тетки
Терезы. На юную, восприимчивую душу сильно повлияли эти годы.
   Давно замечено, что  хорошие  и  дурные  склонности  дремлют  в  сердце
человеческом рядом, в одной  колыбели.  Какие  поощряются,  те  и  растут,
покидая собратьев: педагогика рушит доктрины  краниологов  [краниология  -
наука о строении черепа; здесь подразумевается теория  о  предопределяющем
значении  наследственности];  Фанни,  родная  сестра  печально  знаменитых
веселых девиц, стала образцом кротости и целомудрия. Быть может, и  сестры
ее совсем иными стали бы, дай кто другое направление их душевному росту...
   Поначалу строга и неумолима была с ней  Тереза,  -  это  поломало  шипы
детской строптивости. Ни  одного  промаха  девочке  не  спускала,  никаких
противоречий, самомалейшей прихоти не терпела;  все  ее  время  до  минуты
расписала на разную работу, которую неуклонно с нее спрашивала. От взгляда
ее ничто не  могло  укрыться,  обмануть  эти  сурово-проницательные  глаза
просто нельзя было. Они насквозь видели девичью душу, - любая сомнительная
мысль прозревалась еще в зародыше  и  вырывалась  с  корнем.  Что  делать,
сперва сорную траву надо выполоть, а потом уж цветы сеять.
   Куда как неприятна сухая воспитательная метода  таких  вот  очерствелых
старых теток, да зато полезна!
   После того  как  одичавшие  побеги  были  в  конце  концов  сломлены  и
выяснилось, что лгать, притворяться  и  прикидываться  бесцельно,  ибо  на
страже существо, которое читает в твоем сердце, наблюдает за всем и ничего
не упускает, бодрствуя  даже  во  сне,  -  что  честной  и  правдивой  _по
внутренней нужде_ надо быть, девочка, подводимая к тому понемногу Терезой,
начала узнавать и приятные стороны такой душевной метаморфозы. В  меру  ее
искренности возрастало и доверие к ней Терезы. Часто осмеливалась она  уже
предоставлять Фанни себе, порученного не проверять, полагаясь на ее слово,
- не важно, что при этом незаметно приглядывала за ней. И это  нравственно
возвышало, очищало  девочку.  При  виде  доверия  суровой  воспитательницы
пробуждалась у нее _уверенность в себе_. А это сокровище бесценное!  Жаль,
что столь мало уделяется ему внимания.
   Сестер при ней Тереза ни разу не поминала; да Фанни  и  сама  старалась
выбросить, отогнать всякую мысль о них.
   Позже, с ощущением своей чистоты, девушка меньше стала и  тосковать  по
ним. И в чувстве этом укрепилась в конце концов  настолько,  что  однажды,
отправясь куда-то с разрешения Терезы и  повстречав  Матильду  в  открытой
коляске, забежала во двор к одной Терезиной знакомой,  шепча  с  боязливой
дрожью: "Господи, лучше бы ей не видеть меня!"
   Тереза узнала о том и стала относиться к Фанни с нежностью необычайной.
Как-то, садясь за работу,  Фанни  глубоко  вздохнула.  Тереза  безошибочно
угадала: о сестрах подумала.
   - Ты о чем? - спросила она.
   - _Бедная Матильда_! - отвечала девушка, откровенно признаваясь в своих
мыслях: ей нечего ведь было скрывать;  ей,  счастливой  и  за  рукодельем,
искренне было жаль сестру, даром  что  та  красуется  в  экипаже  в  своих
брабантских кружевах.
   Ничего не сказала Тереза, прижала ее только ласково  к  груди.  Господь
вознаградил ее трехлетние труды, телесные  и  духовные;  девушка  спасена,
честное будущее ей возвращено!..
   Ведь не такое уж это бедствие роковое -  бедность.  Кто  близко  с  ней
знаком, тот знает, что и ей ведомы свои  радости,  которых  иным  за  горы
злата не купить. Да потом положение Терезы и не было столь уж  незавидным.
От страхового общества шла ей  до  конца  дней  годовая  рента  в  пятьсот
форинтов, половины которой им двоим хватало не только на прожиток, но и на
скромные развлечения. Собирались юноши знакомые, девушки,  -  и  очень  бы
ошибся, кто бы подумал, что простые люди не умеют повеселиться. Другую  же
половину Тереза предусмотрительно откладывала для Фанни  на  случай  своей
кончины. Да и сама девушка  зарабатывала  уже,  деньги  получала  за  свои
изделия. Вы, люди зажиточные, даже не  представляете,  какая  радость  для
молодого человека или девушки, какое  наслаждение  впервые  вознагражденье
получить  за  честный  свой  труд,  -  с  гордостью  ощутить   собственную
небесполезность: что сам,  одному  себе  обязанный,  прожить  можешь  безо
всяких там имений, чужих милостей и благодеяний!
   А Фанни платили  за  работу  очень  хорошо.  Тут  был  свой  секрет,  в
объяснение коего расскажем об одном более  раннем  обстоятельстве,  -  оно
теснее свяжет некоторые персонажи нашего повествования.
   Дом, где они жили, принадлежал  одному  столяру-венгру  по  имени  Янош
Болтаи, который  и  еще  несколькими  владел  в  Пожони.  Зажиточный  этот
ремесленник в свое время - давным-давно, тому уже сорок лет, тогда он  еще
только стал мастером, - питал нежные чувства к Терезе  и  просил  даже  ее
руки. Но родители девушки отказали, хотя и  она  любила  его:  семья  была
чиновничья и с ремесленником не спешила породниться. Тогда Болтаи  женился
на другой, был в браке несчастлив и остался бездетен,  а  по  смерти  жены
состарился уже, как и Тереза, которая не вышла ни за кого. Болтаи поседел,
одряхлел за эти сорок лет, но первую свою любовь  не  забыл.  Терезина  же
семья тем временем обеднела, и ей самой пришлось переехать на окраину, где
она и жила вот уже двадцать пять лет. А  Болтаи,  наоборот,  разбогател  и
купил этот же самый дом, получив таким образом возможность окружать ее там
разными скромными удобствами - столь деликатно, что отклонить  его  заботу
Тереза  не  могла.  Во  дворе  разбил  сад,  жильцов  пошумнее  удалил,  а
квартирную плату взимать стал самую ничтожную. Но разговаривать они друг с
другом при этом совсем не разговаривали. Сам Болтаи жил  на  другом  конце
города, в другом собственном доме, где помещался заодно и  склад;  тем  не
менее он все знал, что  происходит  у  Терезы.  Узнал  и  про  Фанни  и  с
некоторых пор стал часто  посылать  к  ней  главного  своего  подмастерья,
славного,  достойного  молодого  человека,  по  слухам  -  любимца,  почти
приемного сына Болтаи; ему собирался он оставить свое состояние,  так  как
родичей у него все равно не было никаких.
   Подмастерье этот - парижский наш знакомец: эрменонвилльский мечтатель и
народный глашатай в деле Мэнвилль - Каталани.
   Его-то и присылал Болтаи к  Терезе  с  заказами  на  разное  рукоделье,
которое очень хорошо оплачивал. Прямо не отваживался он предложить  Терезе
свою помощь, но в таком виде, для девушки, приходилось ее принимать.
   От внимательного наблюдателя не укрылось бы также, что  ни  Терезу,  ни
Болтаи нимало не тревожило,  если  _Шандор_  (назовем  юного  ремесленника
первый раз по имени), глядишь, и задержится подольше за беседой с  молодой
девушкой.
   Быть может, у них уже и какие-то намерения были относительно обоих?
   А ведь  и  то  сказать,  отличная  бы  вышла  пара.  Юноша  -  высокий,
порывистый, русокудрый,  правильного  сложения,  со  смелым,  мужест