львы.
   Фанни хотелось быть подальше от Сент-Ирмы,  и  в  Пешт  она  больше  не
просилась, услышав от Кечкереи,  будто  Рудольф  с  Флорой  на  зиму  тоже
собираются туда.
   И пока завсегдатаи Карпатфальвы не нашли дорогу в Мадараш, дни  ее  там
протекали в относительном спокойствии.
   Она была довольна своим  уединением,  и  так  как  чуть  не  целые  дни
проводила подле Яноша, смело можно добавить: и он иного общества не желал.
   Как-то они вдвоем прогуливались  по  наново  разбитому  им  английскому
парку. Робкие косули уже привыкли к хозяйке, чьи карманы всегда были полны
засахаренного миндаля; подойдя,  они  прямо  с  ладони  брали  угощение  и
сопровождали ее. Тут с дороги послышался стук экипажа. Янош Карпати глянул
через ограду.
   - Ого! Это Сент-Ирмаи лошади.
   Фанни вздрогнула. Карпати почувствовал это по ее руке.
   - Что? Оступилась?
   - На улитку наступила, - побледнев, ответила жена.
   - Дурочка, что ж ты испугалась так. А я знал, что Флора тебя  навестит,
она тебя очень любит. Да и как тебя не любить?
   Но Фанни-то лучше разобрала: в приближавшемся  экипаже  не  женщина,  а
мужчина. У г-на Яноша глаза были слабые. Лошадей он даже издали узнавал, а
вот людей нет.
   - Идем, выйдем  навстречу,  -  предложил  он  жене,  когда  экипаж  уже
завернул в парк.
   Но Фанни не двигалась, словно к месту приросла. Уж лучше б ей и вправду
в плакучую иву обратиться, вечно шепчущую  неизвестно  что  тихими  своими
ветвями.
   - Идем же, встретим твою подругу, - поторопил ее добрый старик.
   Фанни подняла на него испуганный, растерянный взгляд.
   - Это не Флора, - пролепетала она.
   - А кто же? - спросил Янош. Любому другому на его месте  показалось  бы
странным поведение жены, но ему совершенно чужды были всякие подозрения. -
Кто же, кроме нее?
   - Это ее муж, - отвечала Фанни, отнимая руку у старика.
   Тот расхохотался.
   - Вот глупышка! Так и его тебе же принимать, ты хозяйка.
   При этих словах к Фанни вернулось самообладание,  которое  она  вот-вот
готова была потерять.
   Ничего больше  не  говоря,  со  сжавшимся  сердцем  и  застывшим  лицом
поспешила она под руку с мужем навстречу приезжему.
   Что страх арестанта перед плахой в сравнении с ее чувствами!
   В собственном жилище принимать того, страсть к кому довела ее  чуть  не
до безумия, - вдобавок одного, без жены. Ласковой  с  ним  быть,  ибо  так
велят  приличия,  долг  вежливости.  И   развлекать   еще,   быть   может?
Развлекать!!!
   Когда они подошли к внутренней галерее, карета Рудольфа как раз въехала
во двор. Завидевший их юный граф поспешил к ним. Янош Карпати  еще  издали
протянул Рудольфу руку, которую тот дружески пожал.
   - Ну и ты подай руку-то, - сказал старик жене, - подруги муж небось,  а
глядишь, будто не видала никогда.
   Фанни показалось, будто  земля  под  ней  заходила  ходуном,  а  старый
особняк  поплыл,  закружился  перед  глазами  вместе   со   всеми   своими
кариатидами и колоннами.
   Ощутив пожатие теплой руки, она без сил опустила голову мужу на плечо.
   Внимательно  ее   наблюдавший   Рудольф   составил   себе   собственное
представление о ней. Он эту бледность, поникшую головку, этот  отуманенный
взгляд принял за рассчитанное кокетство и решил, что добиться своего будет
совсем легко.
   Подымаясь по лестнице, он  объяснил  Карпати  причину  своего  приезда.
Предстояло какую-то распрю уладить о границе между комитатами,  что  могло
занять не один день.
   Значит, пытка не только жестокая, но и долгая еще.
   Предобеденные часы мужчины провели вместе, только за столом увидела она
Рудольфа опять.
   Сам Карпати поразился бледности жены. За весь обед не проронила она  ни
словечка.
   Разговаривали, как водится, о вещах  безразличных.  Рудольфу  почти  не
представилось случая обратиться к самой хозяйке; комплименты же  делать  в
присутствии мужа непорядочно.
   После  обеда  Карпати  обыкновенно  ложился  вздремнуть,  и  это   было
обыкновение столь твердое, что он и  ради  восточного  властелина  ему  не
изменил бы.
   - А ты, братец, позаймись пока чем-нибудь, - сказал он  Рудольфу,  -  с
женой поболтай, а то поди в библиотеку, если хочешь.
   Выбрать труда не составляло.
   Фанни, пообедав, сразу же ушла в парк.
   Как просила она, молила суровые эти, добрые  деревья,  пестрые  веселые
цветы избавить ее от гложущих  мыслей,  навеять  другие!  В  надежде,  что
любимые цветы помогут рассеяться, а знакомые кусты -  спрятаться  от  себя
самой, петляла она по извилистым дорожкам, изнемогая под  гнетом  тайного,
безотчетного желания, как вдруг заслышала шаги и,  подняв  глаза,  увидела
идущего навстречу Рудольфа.
   Предстань пред ней вырвавшийся из клетки тигр, и то она  не  испугалась
бы сильнее.
   И спрятаться некуда. Хоть бы раньше его  заметить  и  кинуться  бежать,
бежать куда глаза глядят. Но они уже лицом к лицу.
   Поздоровавшись приветливо, молодой человек  заговорил  на  самые  общие
темы, - о том, как дивно красивы  эти  цветы:  словно  чувствуют  близость
хозяйки и соперничают с ней.
   - Я люблю цветы, - пролепетала Фанни, лишь бы что-нибудь ответить.
   - А если б вы еще про них и знали!..
   Фанни взглянула на него вопросительно.
   - То есть,  не  просто  названия,  а  воображаемые  их  свойства,  весь
связанный с  ними  оригинальный  сказочный  мир.  У  каждого  цветка  ведь
собственная жизнь есть, свои желанья и склонности, свои горести и радости,
скорби в страсти - совсем как  у  нас.  Фантазия  поэтов  каждый  наделила
каким-либо особенным значением, о каждом  какую-нибудь  маленькую  историю
сплела; встречаются среди них весьма изящные. В этой  платонической  жизни
цветов, право же, очень много занимательного.
   И Рудольф сорвал ирис, росший у дорожки.
   - Смотрите, вот три счастливые пары. Каждая - тесный семейный союз: муж
с женой рядышком, друг подле друга; вместе распускаются,  вместе  увядают.
Неверных здесь нет; все - счастливые влюбленные.
   Он бросил ирис и сорвал цветок амаранта.
   - А эти цветы - аристократы. Муж устроился наверху,  во  втором  этаже,
жена - в первом: барская жизнь. Однако этот вот  матово-бархатистый  отлив
указывает, что оба счастливы.
   Рудольф  растер  цветок  между  пальцами.  Кучка  мелких  черных  семян
высыпалась ему на ладонь.
   - Как черные бриллианты, - сказал он.
   - Бриллианты, - шепотом повторила Фанни, невольным движением подставляя
руку, куда юноша их и пересыпал.
   Жаль выбрасывать: ведь они ей дороже алмазов обеих Индий [обе  Индии  -
вест-индские и южноамериканские владения испанской короны].
   Рудольф отшвырнул амарант.
   Фанни взглядом проводила цветок, будто замечая место, куда он упал.
   - А теперь на эти два  явора  взгляните.  Какие  великолепные,  высокие
деревья! У одного листва словно посветлее, это женский экземпляр, потемнее
же - мужской. Первое делают светлее вот  эти  кисти  семян,  которыми  оно
покрыто. Тоже счастливая  пара;  а  поглядите-ка  на  тот  одинокий  явор,
подальше.  Совсем  пожелтел,  бедняга.  Не  нашел  себе  спутника   жизни.
Бессердечный какой-то садовник посадил его рядом с орехом, а  тот  ему  не
пара, вот и желтеет, чахнет; этакая жалость.
   Ах, знал бы он, как шутливыми своими историями терзает бедную женщину.
   - Так что растения бывают в любви и несчастливы... Но что с вами,  боже
мой, как вы побледнели!
   - Ничего, сударь, так, дурнота бывает иногда,  -  сказала  Фанни,  безо
всякого стеснения опираясь на руку Рудольфа.
   Тот истолковал ее движение по-своему. Но он заблуждался.
   Это был жест отчаяния - того отчаяния, которое собачонку,  брошенную  в
клетку ко льву, заставляет заигрывать с грозным зверем.
   Прижавшись к спутнику, просунула она свою руку в его: будь  что  будет!
Сердце готово разорваться, так пусть разрывается.
   То была головокружительная страсть  глядящего  вниз  с  высокой  башни,
испытывающего искушение кинуться вниз и разбиться.
   Так дошли они до изобилующей всякой растительностью  теплицы,  где  как
раз  распустилась  великолепная  белоснежная  георгина  с  нежно-розоватой
сердцевинкой - цветок, в Европе еще весьма редкий тогда. Рудольф нашел  ее
очень красивой, сказав, что только в Шенбрунне [императорский  дворец  под
Веной (ныне - в черте города)] видел лучше.
   Разговаривая обо  всяких  пустяках,  продолжали  они  прогуливаться  по
парку. Рудольф думал,  что  завоевал  уже  эту  женщину,  она  -  что  уже
согрешила достаточно, чтобы погибнуть безвозвратно.
   Согрешила -  пред  кем?  Перед  светом?  Нет.  И  не  перед  мужем  или
Рудольфовой женой. Пред собой! Пусть  она  целый  долгий  час  всего  лишь
прогуливалась под руку и не говорила ничего, кроме вещей самых безобидных,
ничего не значащих или шуточных. Но сердце, сердце ее полнилось  греховным
счастьем в этот час! И что из того, если никто о том  не  знает,  если  ей
одной лишь ведомо:  счастье  ее  -  краденое.  Что  из  того,  ежели  сама
обокраденная  не  подозревает  всей  его  ценности?  Грех  тем   тягостней
обременяет душу.
   Наконец они вернулись в дом.
   На минуту Фанни оставила гостя  с  мужем.  Лишь  на  минуту,  ей  самой
показавшуюся мгновением; а потом просидела с ними до позднего вечера.
   Отправляясь спать, Рудольф на столике у дверей отведенной  ему  комнаты
обнаружил букет в изящной китайской вазе. В середине возвышалась та  самая
великолепная георгина.
   Он думал, что понял все.
   На  следующий  день  мужчины  до  самого  обеда  опять  занимались  так
называемыми  делами.  Проекты  всякие  сочиняли,  общественные   начинания
обсуждали, скуку нагоняли друг на друга политическими  умствованиями;  тут
уж не до женщин.
   После обеда пошел дождь, повлекший два  осложнения  сразу:  Янош  вдвое
против вчерашнего раззевался, Фанни же нельзя было скрыться  в  парк,  где
под открытым небом опасность меньше.
   Лихорадочный жар - вот что ощущала она во всем теле. Она подметила, она
знала: мужчина этот, предмет безумного ее обожания, сам хочет,  чтобы  его
полюбили. Если это  игра,  то  какая  ужасная!  А  если  правда,  это  еще
страшнее.
   Стук в дверь. Едва она успевает отозваться: "Войдите", - Рудольф уже на
пороге.
   Фанни не бледна уже больше, щеки ее  горят  огнем.  При  виде  Рудольфа
вскакивает она с кушетки  и,  пробормотав  в  полном  замешательстве,  что
сейчас  вернется,  бросается  вон  из  комнаты.  Какую-нибудь  собеседницу
хотелось ей найти, которая бы ее выручила. Но ни в соседней комнате, ни  в
другой, ни в третьей никого.  Даже  служанок  нет.  Бог  знает,  куда  все
подевались. С обескураживающей этой мыслью пришлось воротиться.
   Рудольф же заметил перед ее уходом,  что  она  читала  какую-то  книгу,
проворно ее отложив и набросив на нее платок, чтобы скрыть от него.
   И ему, в чьих интересах было глубже проникнуть в характер этой женщины,
захотелось узнать, что за книжку она прячет столь  старательно.  Ведь  эти
сегодняшние  лицемерки  про  современную  молодежь,  про  новых   Мессалин
[Мессалина - распутная жена римского императора Клавдия] читают, а  какими
недотрогами прикидываются.
   Он сдернул с книги платок и поднял ее. Молитвенник. И меж  страниц,  на
которых он сам раскрылся, - два сплющенных цветка: ирис и амарант...
   Все легкомыслие Рудольфа вмиг улетучилось. Сердце его  сжалось.  Только
сейчас он уразумел, какую затеял игру.
   Те самые цветы, недавние.  И  тождество  это  настолько  его  потрясло,
поглотив все внимание, что он опомнился только когда пред ним, вся  дрожа,
остановилась Фанни.
   Тайна раскрыта. И утратившая ее испугалась не меньше, чем овладевший.
   Оба отпрянули друг от друга.
   Молча смотрел Рудольф на молодую женщину, она - на него.  Как  красива,
как пленительно прекрасна была в немой своей скорби эта  женщина,  которая
медленно, безотчетным движением сплела руки и прижала их к  груди,  силясь
сдержать готовое вырваться рыдание.
   - Боже мой! - позабыв свою роль, вымолвил глубоко тронутый Рудольф.
   Только теперь наконец он все понял.
   Эти слова сострадания сломили силы Фанни. Она рухнула в кресло, и слезы
полились по ее щекам.
   - Почему вы плачете? - ласково взяв ее  за  руку,  спросил  с  участием
Рудольф, хотя прекрасно знал почему.
   - Зачем вы приехали сюда? -  дрожащим  от  страстного  чувства  голосом
возразила Фанни, не пытаясь уже более сдерживаться. - Зачем, когда  каждый
день даю я обет никогда не видеть вас больше, даже мест избегаю, где  могу
с вами встретиться, - зачем  надо  было  вам  отыскивать  меня?  Теперь  я
погибла: господь оставил меня. Всю жизнь  не  было  в  моем  сердце  места
мужчине, лишь ваш образ хранился в нем.  Но  сокрытый  -  глубоко-глубоко.
Зачем вам понадобилось опять вызывать его? Не видели вы разве, как  бежала
я отовсюду, где вы только являлись? Не ваши ли руки последний раз удержали
меня, когда я смерти  самой  неслась  навстречу?  Ах,  сколько  мне  тогда
пришлось из-за вас перестрадать. О, зачем только нужно было вам приезжать,
чтобы увидеть меня в таком отчаянии, такой жалкой. Жалкой.
   И, плача, она закрыла лицо руками.
   Рудольф искренне пожалел о содеянном.
   - Ну вот, вы знаете, что одну неразумную  женщину  воспоминание  о  вас
повергает в отчаяние, - окрепшим уже голосом сказала Фанни, подымая платок
с выдавшего тайну  молитвенника  и  отирая  глаза.  -  Какая  вам  польза,
скажите? Счастливее вы будете оттого? А я вот  гораздо  несчастней  стала,
потому что самую даже мысль о вас должна гнать от себя теперь.
   О, как страдал,  какую  душевную  боль  испытывал  юноша,  нанеся  рану
сердцу, столь благородному!
   Но что мог он сказать? И какие слова  могут  послужить  тут  утешением?
Оставалось лишь, протянув руки,  дать  их  покрыть  слезами  и  поцелуями;
позволить бедной женщине с безнадежной страстью пасть ему в объятия, чтобы
в судорожных рыданиях излить невыразимое  свое  блаженство  и  невыразимую
муку...
   Выплакавшись у него на груди, Фанни наконец притихла.
   - Клянусь вам, - слабым, но решительным голосом сказала она,  -  богом,
который судить меня будет, клянусь, что, если еще раз увижу вас, час  этот
будет и  смертным  моим  часом.  Поэтому,  если  есть  у  вас  хоть  капля
сострадания ко мне, постарайтесь меня избегать. Не  о  любви  умоляю  вас,
только о жалости. А там уж небо пусть сжалится надо мной.
   Прекрасные глаза Рудольфа затуманились  слезами.  Бедняжка  заслуживала
счастья, а счастлива была в жизни лишь минуту. Ту минуту, когда  рыдала  у
него на груди.
   А теперь уж поистине незачем и жить.
   Рудольф оставил несчастную  и,  едва  дождавшись  пробуждения  Карпати,
попрощался и уехал обратно в Сент-Ирму.
   Всю дорогу был он взволнован и опечален.
   Всю дорогу слезы бедняжки жгли ему руки,  лицо  и  сердце,  ее  рыдания
отзывались в ушах и в душе. До самого дома.
   А дома навстречу выбежала другая женщина, веселая, оживленная, милая, и
сладостными поцелуями стерла следы горьких слез.
   - Ах, так ты в Мадараше был! - погрозила она ему проказливо. - Так я  и
думала, что шпионить поедешь туда. Ну и что же ты там узнал?
   - Что ты права, - ответил Рудольф с нежностью. -  Женщины  -  вовсе  не
слабодушные создания.
   - Ну, значит, мир. Как там Фанни?
   - Подобрее будь с этой женщиной, она очень, очень несчастлива.
   Радость Флоры была безмерна,  и  легкое  облачко  на  челе  мужа  скоро
растаяло в ее лучах. Рудольф был  наверху  блаженства.  Но  даже  в  самые
счастливые минуты ощущал он жгучие слезы  на  своем  лице,  слышал  слова,
которых больше не мог позабыть...
   Приметила ли это умница Флора? Угадала ли что чутким своим сердечком?..
Ангельское ее личико ни разу не выдало ничего.



26. ПРЕНЕПРИЯТНЫЕ ОТКРЫТИЯ

   Простимся покамест с  нашими  знакомцами.  Поступим,  как  американские
редакторы: дадим отдохнуть публике, а сами отправимся на несколько месяцев
на воды или поохотиться на буйволов. Вернемся - тогда и  угостим  славными
охотничьими историями.
   Курортный сезон тем временем как раз окончится, и вся знать съедется на
зимние свои квартиры. Уже многие начинают бывать в Пеште,  открывая  здесь
светские свои салоны, что, без сомнения, немалый блеск придает столице.
   Вот и Сент-Ирмаи прибыли; оба, красавица жена и рыцарь муж, -  истинные
кумиры света. Все стараются завязать с ними знакомство,  и  немало  дам  и
кавалеров вздыхает кто по ней, кто по нему, - разумеется, без взаимности.
   Но больше всего шума наделало прибытие  г-на  Кечкереи.  Где  же  он-то
побывал, куда ездил?  По  стране  путешествовал  для  познания  разных  ее
прекрасных мест. И в газетах было про это, - даже в каких домах он  обедал
и  как  его  принимали:  с  превеликим  почетом   повсеместно.   Настоящей
экспедицией  покорения  сердец  стало  это  турне:  всех  восхитил,   всех
очаровал, везде  оставил  о  себе  незабвенные  воспоминания,  где  бы  ни
появился. Так писали газеты - с непременным попутным расшаркиваньем  перед
радушными, великодушными, прекраснодушными дамами  и  девицами,  кои  были
счастливы видеть его у себя.
   Однако и он прибыл наконец! Он, без кого, право, скучен был  бы  зимний
сезон. До его приезда и речи не заходило ни о каких балах или раутах.  Для
таких вещей особое призвание нужно, настоящий талант,  коим  и  обладал  в
избытке друг наш Кечкереи. Ибо уж коли свет "другом" зовет Кечкереи, и нам
не пристало иначе его величать.
   Первой его заботой было основать порядочный клуб - того рода, что  ныне
зовутся "казино" [так назывались в Венгрии в XIX веке  дворянские  клубы],
и, пройдя через неизбежные при выборе членов  передряги,  клуб  этот  стал
вполне устойчивой корпорацией самых именитых и достойных  джентльменов,  в
качестве каковой мы и имеем честь ее представить.
   Сам г-н Кечкереи тоже был в ней фигурой не последней  и,  положив  себе
перед каким-нибудь вечером быть  особенно  обаятельным,  такие  прелестные
анекдоты рассказывал о своей поездке, что даже бильярдисты прибегали из-за
своих столов послушать его язвительные  истории,  после  которых  едва  ли
разумно было бы ему вторично показываться во многих радушных, великодушных
и прекраснодушных семействах.
   Вот и сейчас он,  видно,  что-то  новенькое  припас;  шепчется  все  со
знакомыми, предупреждая: увидите меня с Абеллино, сразу,  мол,  подходите,
забавная разыграется сцена.
   - Что там с Абеллино могло стрястись? Уж больно игривые  намеки  делает
наш друг Кечкереи,  -  обратился  Ливиус  к  Рудольфу.  -  Обыкновенно  он
уважительней относился к будущему владельцу майората.
   Рудольф пожал плечами. Очень ему нужен этот Абеллино.
   А он, легок на помине,  входит  как  раз!  Та  же  чванная,  строптивая
поступь, тот же требовательно-надменный взор, будто все вокруг - лакеи; та
же отталкивающая красота: правильные, но бездушные черты.
   - А, добрый вечер, Бела, добрый вечер! - еще издали  верещит  наш  друг
Кечкереи, не трогаясь, однако, с места, где сидит, обнявши  колени,  точно
трефовый валет со старинной венгерской карты.
   Абеллино устремился прямо к нему в сопровождении целой свиты прервавших
игру  вистеров  и  бильярдистов  -  обстоятельство,  которое  приписал  он
значительности своей персоны.
   -  Поздравляю!  -   резким   носовым   голосом   воскликнул   Кечкереи,
приветственно помахивая в воздухе длинными своими руками.
   - С чем это еще, ты, валет?
   Как видно, и ему бросилось в глаза упомянутое сходство.
   Все засмеялись; первые лавры сорвал Абеллино.
   - Разве ты не знаешь, я от дядюшки твоего, дорогой.
   - А, это дело другое, - переменил тон  Абеллино,  решив  быть  помягче:
Кечкереи ведь для него же старается и, верно, добрые вести привез.  -  Ну,
что поделывает милый старикан?
   - Так почему  я  и  поздравляю-то  тебя.  Все  целуют  тебя,  обнимают,
кланяться велят. Старик жив-здоров, крепехонек, как яблочко ядреное. О нем
можешь не тревожиться, дядюшка в добром здравии. А тетенька вот  приболела
- да не на шутку: