ная баня" (франц.)],
- отозвался Дебри не без ехидства.
   - Вы шутите? - удивился Иштван. - Не купается же  он,  как  женщина,  в
молоке?
   - Вот именно: молоко смягчает кожу и изощряет ощущения. Одно  время  он
исключительно в мясном бульоне купался для  утончения  нервной  системы  и
успел уже утончить ее настолько, что на  "Моисее"  Россини  всякий  раз  в
обморок валится в патетических местах наравне с дамами.
   - "О, в  шкуре  барсовой  Арпад..."  [цитата  из  патриотической  поэмы
М.Верешмарти  "Бегство  Задана",   где,   как   бы   в   укор   изнеженным
современникам,  воспевались  доблести  древних  венгров  во  главе  с   их
мужественным предводителем Арпадом] - с  глубоким  вздохом  проскандировал
Миклош рокочущим своим басом.
   Гости между тем приходили, уходили, - общество  на  балконе  непрерывно
обновлялось, и остающиеся злословили о только  что  ушедших.  Так  уж  оно
принято.
   Прежде других отбыл северный князь. Дебри тотчас  и  про  него  выложил
забавную историю.
   - На днях встречает перед российским посольством казака - тот как раз с
коня слезал. Казак ему: "Ну-ка, мужик (у казаков все мужики, кто пеший или
без ружья), - ну-ка, ты, говорит, иди коня подержи, пока я вернусь",  -  и
бросает поводья. Князь послушно берет, а казак  -  в  подъезд.  Посольские
увидели это из окон и в ужасе все  навстречу  ему  по  лестнице:  "Побойся
бога, что ты делаешь! Его сиятельство заставляешь  лошадь  свою  держать!"
Тот, сердешный, чуть со страху не помер, хлоп перед князем на  колени,  не
губите, мол, лучше уж сто плетей. А князь Иван два золотых вынул - и  ему:
"На, голубчик, не бойся и вперед держись таким же молодцом!"
   Кто нашел это смешным, кто - достойным восхищения. Лорд заявил, что это
одно оригинальничанье,  опрокинул  стул,  перешагнул  через  колени  троих
впереди сидящих и, заложив руки назад, в карманы фрака, отыскал глазами на
столике свою шляпу, ткнул в нее голову и удалился.
   - Вот, пожалуйте,  уже  и  обиделся.  Благородный  лорд  полагает,  что
оригинальничать - его исключительная привилегия. Слышали о  последней  его
выходке, гастроли в театре Гаете? -  обратился  Дебри  к  Рудольфу  и,  не
дожидаясь ответа, продолжал: - Вот уж забавно так забавно. Вы видели  там,
конечно, "Прекрасную молочницу" - премиленький  тот  водевильчик,  который
недавно фурор такой произвел. Там трогательная очень роль у  медведя:  его
охотник  преследует  и  убивает  после   долгого   единоборства.   Медведь
растягивается на сцене, а победитель садится прямо  на  тушу  и  исполняет
веселые куплеты, - их  сейчас  все  гамены  [уличные  мальчишки  (франц.)]
распевают. Так вот, этот  взбалмошный  лорд  уговаривает  директора  Гаете
позволить выступить за медведя ему. Тот соглашается. Лорда зашнуровывают в
шкуру, он  рычит,  бродит  вперевалку  на  четвереньках,  головой  мотает:
бесподобно. Выходит охотник. Медведь - на дыбы; тот  -  на  него.  Лорд  -
хвать его медвежьей своей лапой по руке: охотник нож и  выронил.  Тут  они
схватились, но медвежатник - ну никак не  одолеет.  Топтались,  топтались;
наконец охотник споткнулся, медведь подмял его и, сидя на нем, сам спел те
куплеты под невообразимый хохот публики. Ну что, хороша история?
   - Хороша да и свежая совсем, - ответил с самым серьезным видом Рудольф,
который внимательно, не перебивая, выслушал маркиза. - Только позавчера  в
"Журналь де карикатюр" прочел.
   - Ну, срезал, - сказал Дебри. - Слово в  слово  заставить  пересказать,
что  в  газетах  уже  написано!  После  такого  конфуза  убежать  остается
поскорее. - И взмолился шутливо: -  Господа,  будьте  милосердны!  Я  ведь
знаю, что ожидает уходящих отсюда. Пощады и снисхождения!
   На его счастье, нечто иное завладело в тот  миг  вниманием  сидящих  на
балконе, помешав тут же разболтать, что богаче Дебри на свете нет, он ведь
не столько свои, сколько чужие  карманы  опустошает;  что  борода  у  него
крашеная, а волосы накладные: парики, счетом ровно тридцать, по парику  на
каждый день, и каждый с волосом чуть подлиннее,  -  на  исходе  же  месяца
опять с первого начинает, будто постригся, и страшно сердится, если на его
прическу как-нибудь намекнут. Англичанина однажды чуть на дуэль не вызвал,
- они в Одеоне [один из известнейших парижских театров (1791-1946)]  были,
а дверь в ложу юные титаны упорно  не  желали  закрывать.  Дебри  и  начни
шуметь: сквозняк, мол. "Вам-то что, - лорд ему, - вы  ж  не  с  непокрытой
головой". Это и многое другое уже вертелось на  языке,  когда  на  бульвар
вынесся довольно своеобразный экипаж. Новенькую арбузно-зеленую карету  во
весь опор мчала четверка породистых серых жеребцов,  запряженная,  однако,
не по два в ряд, а веером, словно в триумфальную римскую колесницу. Правил
ею сам франтовато одетый барин, а кучер с егерем сидели сзади, в кузове.
   - Поглядите на Карпати, - сказал,  перевесясь  через  балюстраду,  один
желторотый  денди  (сын,  заметим  для   памяти,   какого-то   венгерского
вице-губернатора, живший на папашином иждивении, но уверявший  всех  много
месяцев подряд, что мать у него баронесса, а вице-губернаторов величают  в
Венгрии не иначе, как "ваше сиятельство"). - Что за удалец! Никто так лихо
не умеет править лошадьми в Париже. В самые заторы мчит себе  карьером  по
бульварам. На днях молочник один долго не уступал ему дорогу. "Ну погоди!"
- это он ему (я рядом сидел) - и так ловко обошел  его,  как  раз  за  ось
зацепил, тележка - кувырк!  -  вверх  всеми  четырьмя  колесами;  молочник
оглянуться не успел, уже под ней лежит.  Ему  ногу,  а  у  тележки  бортик
сломал. Молочник -  в  Консьержери  [старинная  тюрьма  и  суд  в  Париже]
жаловаться, но Абеллино в два счета уладил дело, вынул  кошелек:  "Вот  за
одну поломку, вот - за другую!" Истинно французское  остроумие!  Такой  же
случай с кучером маман моей произошел, баронессы; входит он как-то утром к
папа: "Ваше сиятельство..."
   Но досказать юному "merveilleux" не удалось: из  гостиной  донесся  шум
словно бы  триумфальной  встречи,  и  в  распахнувшуюся  на  балкон  дверь
сияющий, довольный вышел сам Карпати в окружении  юных  титанов,  которые,
побросав  бильярд  и  карты,  поспешили  услышать  новости  о  Мэнвилль  и
Каталани: о деле, порученном Абеллино.
   - Ну что? Чем кончилось? - со всех сторон посыпались вопросы.
   - Господа, дайте дух перевести; я в прострации, аффектации и  полнейшей
экзальтации.
   Ему тут же подвинули стул, усадили.
   - Победа полная; я даже  большего,  чем  клуб  хотел,  добился;  только
потише, господа! Все расскажу, но с условием: не перебивать! Вам  известно
уже, как решительно стоял на своем этот упрямец  Дебуре,  директор  Оперы:
отдать, несмотря на наши требования, роль Зельмиры все-таки Мэнвилль, а не
Каталани.
   - Это не та Мэнвилль, - вмешался Иштван, - которую  несколько  лет  так
восторженно принимали в Санкт-Петербурге, Венеции и здесь, в Париже?
   - Ну вот, уже и перебивают! - вскипел Абеллино.
   -  Прости,  но  меня  фамилия  поразила,  ведь  эта  женщина   -   наша
соотечественница... Из Венгрии.
   - Именно! - Это было сказано тоном, словно подразумевавшим: "Так что же
тут тогда замечательного, если -  из  Венгрии?"  -  Ну  вот,  -  продолжал
Абеллино, - директор ни в какую, разговаривать даже об этом  отказался.  И
тут на помощь мне пришел  старый  мой  покровитель,  случай  -  в  обличье
пуделя.
   Общий смех.
   - Я повторяю: в обличье пуделя.  Вы  слышали,  господа,  про  последнюю
модную пьесу, которая Шекспира и  Гюго  затмила:  "Обри,  или  Благородный
пес"? Сюжет простой: убивают одного благородного рыцаря, но верный его пес
обличает убийцу. Тогда король вызывает обвиненного на ордалию  [ордалия  -
суд божий, поединок для оправданья  (лат.)]:  пусть  явится  и  вступит  в
поединок с пуделем-отмстителем, который и в самом деле побеждает. Какой-то
гений состряпал сентиментальную драму из этой истории, и главный герой  ее
- пудель, господин Филакс. Господин этот  уже  пол-Европы  объехал,  везде
одни триумфы, сплошные восторги. Букеты дождем сыпались к его лапам  (а  в
карманы хозяина - талеры и луидоры), тщетно взывали пииты и писаки:  стыд,
мол, и срам,  поэзия  обесчещена,  искусство  опозорено!  Господин  Филакс
продолжал себе свое турне и несколько недель назад благополучно вернулся в
Париж,  где  тоже  произвел  фурор  необыкновенный.  Сначала,  положим,  и
побаивались его выпустить, так  как  актеры  пригрозили  немедля  уйти  из
театра, где собаку к артисту приравняли и цветы, рукоплескания на тявканье
да прыжки неразумного животного будут расточать вместо безупречной дикции,
выразительной  мимики,  прекрасного  голоса  и  благородных  чувств,   кои
вознаграждались до сих пор.
   - А он неплохо говорит, - шепнул Иштван Рудольфу.
   - Не беспокойся, сейчас испортит все.
   - Нашелся, однако же,  театр,  Люксембургский,  чей  директор  не  стал
женироваться, отважился взять собаку  на  время,  без  контракта  пока,  -
поставив прием в труппу в зависимость от успеха или неуспеха. Театрик этот
- жалкий сарай, туда одни матросы, школяры  да  портовые  грузчики  раньше
ходили, не всякая даже лоретка рискнула бы там показаться; а в  тот  вечер
изысканнейшая публика заполнила его. В пропахших водкой и  луком  ложах  -
прославленные светские модницы, а пуделя  буквально  засыпали  цветами.  С
того  дня  театры  просто  из  рук  друг  у   дружки   рвут   пресловутого
четвероногого артиста. Нынче тявкает он в  Гаете,  завтра  -  в  Водевиле,
послезавтра - в Варьете. Так пудель все  парижские  сцены  обошел,  а  два
самые гордые театра, Французский и Королевская музыкальная  академия,  без
публики остались. Весь свет с ног сбился, господина Филакса балуя: уж и  в
ложи его тащат, и по головке гладят, и нежные слова на ушко говорят,  -  а
где дамы, там ведь и кавалеры!  Одним  словом,  педантичным  этим  театрам
совсем плохо пришлось; хоть  перед  пустыми  креслами  играй!  Что  "Сида"
давай,  "Эрмиону"  [опера  Россини  (на  сюжет  "Андромахи"  Расина)]  или
"Тартюфа", что "Ченерентолу", "Gazza ladra" ["Ченерентола", "Gazza  ladra"
("Сорока-воровка",  итал.)  -  оперы   Россини],   "Альсидора"   там   или
"Нурмахала" - все равно: пустой зал, да и только.  Уж  до  чего  директора
разозлились на публику, влюбившуюся в этого песика...
   -  Но  нам-то  зачем  вы  все  это  рассказываете,  мосье?  -  раздался
нетерпеливый возглас.
   - Господа, прошу абсолютного доверия, или  слова  больше  не  скажу,  -
возразил оскорбленный Абеллино.
   Доверие было вотировано.
   - Тогда отправляюсь я к мосье Дебуре и, зная, как зол он на  собаку,  -
до того, что, приведись ему убийцу сыграть в  "Обри",  сам  бы  ее  раньше
укусил, чем она его, - предлагаю: хотите, положу  этому  собачьему  сезону
конец, излечу публику от знойной страсти, -  чем  вы  меня  отблагодарите?
"Всем, чем пожелаете", - отвечает этот славный человек.  "Хорошо,  говорю,
попрошу тогда  о  двух  вещах.  Роль  Зельмиры  поручить  Каталани  -  это
во-первых". Он обещал.
   Юные титаны чуть не задушили Абеллино в объятиях.
   - "Второе же - на следующий вечер после "Зельмиры"  дать  "Итальянку  в
Алжире" [опера Россини], заигранную эту, вышедшую из моды оперу, и  в  ней
выпустить Мэнвилль".
   - Браво! Браво!  -  раздались  голоса.  -  Замечательно.  Ловчее  и  не
придумаешь, чтобы одну превознести, а другую провалить.
   - Погодите, не все еще. Мэнвилль наверняка уже о чем-то пронюхала,  так
как тотчас обратилась к директору, прося об отпуске: муж-де у  нее  болен,
им на воды надо. Ну, не явный ли злостный умысел опять?  Где  это  видано,
чтобы актрисы с мужьями  своими  разъезжали?..  Enfin  пришлось  директору
разрешить ей уехать через три дня, а из "Зельмиры" только первые два  акта
разучены пока, так что представить  можно  ее  лишь  после  отъезда  мадам
Мэнвилль, а это будет выглядеть, словно роль поручают Каталани  по  нужде.
Ну, кто даст совет? - Он оглядел юных титанов  и,  поскольку  те  молчали,
ударил себя горделиво по лбу, словно говоря: "Вот какая у меня голова!"  -
"Тем лучше, - сказал я, - поставимте тогда в один вечер  первые  два  акта
"Зельмиры",  а  за  ними  -  эти  невыносимые   два   последних   действия
"Итальянки", с которых публика имеет обыкновение удирать". Ну что, неплохо
придумано?
   -  Отлично,  бесподобно!  -  закричали  все.  -   Идея   остроумнейшая,
аранжировка  великолепная.  Триумф  и  провал  в  один  и  тот  же  вечер,
аплодисменты сначала и шиканье потом.
   - Но слушайте  дальше.  Все  это,  говорит,  при  условии,  что  сезону
собачьему  конец.  Eh  voila  [так  вот  (франц.)],  -  вскочил  Абеллино,
прищелкнув пальцами, - он уже и кончился!
   - Как так? - удивились все.
   - Я сразу же - в седло, переговорил со своим банкиром (тут он  поправил
галстук, давая время слушателям заметить, что у него опять банкир),  а  от
него - прямо к Пелерену, хозяину пуделя. Вызвал его вместе с его  артистом
и с лошади спрашиваю: "Почем собака?" Он было нахальничать со  мной:  нет,
мол, у вас денег таких, чтобы ее купить.  Par  Dieu!  Можно  ли  нагрубить
сильнее венгерскому дворянину? Или я, милостивые  государи,  выгляжу,  как
человек, у которого денег нет? "Ха! - кричу я наглецу в ярости. - А что вы
называете деньгами, мосье? Думаете, на вашу паршивую собачонку не  хватит?
Сколько вы просите за нее?" Тот отвечает, что  меньше,  чем  за  пятьдесят
тысяч, не отдаст. "Fripon! И это называет он деньгами! - кричу я, в момент
выхватывая пятьдесят банковых билетов из бумажника. - Вот  твои  пятьдесят
тысяч, держи!" - и швыряю ему. Малый оторопел; собака кормит его, конечно,
своим искусством, но рано или  поздно  сдохнет  ведь,  а  пятьдесят  тысяч
франков останутся; на них и  лавку  бакалейную  можно  открыть,  до  самой
кончины прожить безбедно. Пораскинул он мозгами, спрятал деньги и  подвел,
осклабясь, пуделя за ошейник: "Об этой  покупке,  сударь,  не  пожалеете!"
Мерзавец! Тоже за антрепренера принял какого-нибудь, решил, что и я теперь
с пуделем по городам буду  разъезжать,  штучки  его  демонстрировать.  Ну,
каналья, думаю, сейчас я тебе покажу, что это для  венгерского  дворянина:
пятьдесят тысяч, чтоб ты на будущее знал, побольше  уважения  имел!  "Вот,
говорю, гляди!" Вытаскиваю пистолет из седельной сумки - паф! Пес убит, на
том и конец собачьему сезону.
   Изумление сковало все  языки.  Лишь  непроизвольный  вздох  вырвался  у
кого-то.
   - Жалеет собачку твой приятель, - сказал Абеллино Рудольфу, указывая на
Иштвана.
   - Тебя, а не собачку.
   - Eh  bien,  условие  я  выполнил,  и  Дебуре  обещание  свое  -  тоже:
"Зельмира" и "Итальянка" объявлены на  послезавтра.  Теперь  поскорей  все
подготовить, свои роли распределить, потому что время не  ждет.  Дебри  мы
напустим на цветочниц: мирты скупает пусть,  где  только  найдет.  Фенимор
(принимающий молочные ванны патриот) поговорит с  поэтами,  которые  стихи
нам посвящают, - пускай оды сочинят. Ивана - он разбирается в таких  вещах
- срочно к ювелиру отрядим за брильянтами покрасивее:  для  диадемы.  Если
клубной кассы на все не хватит, берусь добавить из своих.
   Предложения эти встретили живой  ответный  отклик  у  титанов.  Каждому
хотелось и на себя взять что-нибудь.
   - И мне и мне  поручите!  -  упрашивал  тот  юный  джентльмен,  который
батюшку своего титуловал "его сиятельством". - И мне! - повторил  он  чуть
не в десятый раз.
   - С величайшей охотой,  мой  друг,  -  отозвался  распоряжавшийся  всем
Абеллино. - Разыщите-ка поскорей мосье Оньона и попросите его сюда.
   Молодой человек помедлил, соображая, достаточно ли высока для него  эта
честь. Потом все-таки решился, взял шляпу и ушел.
   - А вы что же? И пальцем не хотите пошевелить? - обратился  Абеллино  к
Рудольфу и его товарищам, стоящим в уголке.
   - Где столько исполнителей,  достаточно  и  зрителем  быть,  -  ответил
Рудольф в холодно-саркастичной своей манере.
   Иштван же, взяв Абеллино под руку и запустив указательный палец  ему  в
петлицу, привлек его к себе.
   - Скажи, почему к госпоже Мэнвилль такая нелюбовь? Что  она,  оскорбила
кого-нибудь из вас?
   - Всех, а не кого-нибудь! И кровно оскорбила! Когда она  приехала  сюда
четыре года  назад,  уж  мы  ли  не  хвалили  ее;  до  небес  превознесли,
знаменитостью сделали мировой. А она чем нам  за  все  за  это  отплатила?
Неблагодарностью черной,  подло  отвернувшись  ото  всех  ради  нелюдимого
ипохондрика, мужа своего. Галантнейших  кавалеров  отвергла,  всем  афронт
дала, хотя многие предлагали ей связь самую достойную.
   - А, ну тогда конечно, - обронил Рудольф с чуть заметной иронией.
   - Но это еще не все! Недавно даем мы банкет исключительно для  артисток
и друзей искусства, а она даже явиться  не  соизволяет  на  него  под  тем
предлогом, что муж, видите ли, болен, некому ухаживать за  ним.  Вот  как,
madame? Вы против нас? Так погоди же, ты еще у нас  слетишь  оттуда,  куда
сами мы тебя и вознесли.
   - А если муж этого не допустит? - спросил Миклош, находя  такой  оборот
дела вполне естественным.
   - Муж? Que diable! Как это он не допустит? Они - актеры, мы -  публика,
они играют - мы платим; хотим - хлопаем, хотим - свищем. Им  заплачено  за
все.
   - Но позволь, еще одно, - сказал Иштван, по  своей  привычке  поправляя
галстук у собеседника, - женщина эта  -  уроженка  Венгрии,  дочь  отчизны
нашей. Неужто и здесь на все венгерское надо гонения устраивать?
   - Соблаговолите вы мою петлицу отпустить или же прикажете скинуть  фрак
и вам его оставить? - отшутился вместо ответа Абеллино.
   Иштван выпустил его, и юный пшют, элегантно вихляя бедрами, смешался  с
остальными титанами.
   Вскоре вернулся и посланный на  розыски  юнец,  плод  мезальянса  между
чиновником и баронессой, в сопровождении мосье Оньона.
   Господин этот был не кто иной, как  claque  entrepreneur  [содержатель,
наниматель клаки (франц.)], а говоря по-венгерски - торговец  свистками  и
хлопками. Очень влиятельный  господин,  властитель  судеб  литературных  и
сценических.
   Один его товар - аплодисменты, метание венков на сцену и хвалебных од -
сторговали быстро. С  другим  пошло  труднее:  освистать  всеми  уважаемую
актрису - это не пустяк, за это так просто не возьмешься. Тут и с полицией
рискуешь близко познакомиться, и публика,  того  и  гляди,  вступится.  Да
наконец и у клакера тоже сердце есть.
   К счастью, оно и впрямь оказалось не камень, от  нескольких  сунутых  в
руку  аргументов  понемногу  оттаяло.  Ладно  уж,   сделаем   что   можно.
Постараемся, чтобы приняли  попрохладней;  лимонада  чтобы  не  носили,  -
пускай галерка повозится, поворчит, недовольная. А еще разные  неожиданные
интермеццо обыкновенно тоже помогают: ну, шляпа там, случайно уроненная  в
партер; зевок какой-нибудь во весь  рот  во  время  нежнейшего,  тишайшего
пианиссимо - развеселить публику попроще. Все  это  куда  верней  простого
свиста. Скука, равнодушие - они не ранят, а  подкашивают,  свистки  же  да
шиканье и на противодействие могут натолкнуться.
   Итак,  соглашение  насчет  послезавтрашнего  дня   было   заключено   и
ратифицировано, - дня, которого не чаяли дождаться возбужденные титаны.
   - Ну, кого ты из них домой заберешь? - спросил Рудольф  приумолкнувшего
приятеля.
   - Тебя, во всяком случае.
   Рудольф низко опустил голову и молча  прошел  с  товарищами  через  все
клубные помещения.
   - Что ж... может быть, - только на лестнице промолвил он.


   Посмотрим же теперь, что это за мадам Мэнвилль, которая  вызвала  столь
бурное движение среди титанов. Внимания нашего она тем достойней, что была
по рождению нашей соотечественницей и мировой знаменитостью,  несмотря  на
то. Увы, только лишь была! Ныне и она уже почиет глубоким сном:  волшебный
голос ее умолк, стихла и молва о ней...



5. КАРЬЕРА ЗНАМЕНИТОЙ АРТИСТКИ

   О вещах совсем не возвышенных пойдет у нас речь. Поэзия лжет,