ситуация: будто  некая  дамская  полиция,  которая  заводит
карточки на кавалеров, дабы заранее знать, с кем дело придется иметь.
   - Засим еще один сановный господин. Об этом уж и не знаю,  слыхивал  бы
кто на свете, не будь у него титула. Никаких  свойств  особых  за  ним  не
приметила, хотя видеться изволим каждый месяц.  Одно  разве  что:  аппетит
превосходный, но все жалуется, что ему  есть  ничего  нельзя.  Приятнейший
человек: перед обедом уверяет, что  не  хочется  есть,  после  обеда,  что
переел; а обнесешь его, сердится, что голодным встал из-за стола.  С  этим
меньше всего хлопот.
   - Так и запишем: барон Джордж (не Дердь, конечно!) Малнаи - приятнейший
человек.
   - А вот граф Гергей  Эрдеи,  милый  забавник.  Симпатичный  юноша,  все
общество  развлекает  своими  шутками.  Повадки  всех  наций  подмечает  и
передразнивает: англичанина, испанца, француза и еврея может  представить,
по-разному нахлобучивая шляпу. Но человек самый безобидный: именно потому,
что все его так любят, не приходится опасаться,  что  сам  он  влюбится  в
кого-нибудь. Вот уж кто не способен  неопытную  шестнадцатилетнюю  девушку
соблазнить: он уже доволен, если рассмешит ее. Сам,  можно  сказать,  дитя
невинное, - смело можно вместо пажа с девушками на балы посылать, никто их
не осудит. Ценители его проделок всегда будут за него.
   - Граф Гергей Эрдеи, - пометила Фанни, - милый забавник.
   - Дальше пойдем: граф Луи Карваи. Его иначе и вообразить  себе  нельзя,
как  только  с  таким  офранцуженным  именем.   Вылитый   светский   денди
талейрановских времен. Беспрестанно вниманием своим  надоедает,  ожидая  к
себе такого же, и с вопросом  обращается  только  затем,  чтобы  показать,
насколько твой ответ беспомощен. Настоящий живой укор - неведомо  за  что.
Никогда наперед не знаешь, чем обидишь его. А уж оскорбился, годами дуться
может, не говоря отчего. Достаточно на конверте "Лайошу"  написать  вместо
"Луи", чтобы разобиделся насмерть. Если при нем  кто-то  приходит  к  тебе
пониже его рангом и ты в нарушение  этикета  встаешь,  вместо  того  чтобы
кивнуть, или, еще хуже, навстречу выходишь, Луи уже гневается и  заявляет,
что ему оскорбление нанесено. Кого с ним рядом посадить и  кого  напротив?
Вот что  меня  ставит  в  тупик,  ведь  он,  может  статься,  сердится  на
кого-нибудь и подумает, это ты с  умыслом  к  нему  кого-то  подсадила,  и
враждебно настроится против мужа твоего. А уж кто там ему нравится  и  кто
нет, об этом он не сообщает, сами, мол, голову ломайте, тайны  его  причуд
изощренных разгадывайте.
   - Напишем про этого: колючий джентльмен. (Снова нонсенс!)
   - Теперь граф Шарошди, губернатор. Славный, с добрым  сердцем  человек,
но барин ужасный. Всегда  с  радостью  доброе  дело  сделает,  крестьянину
поможет, бедняку, но за людей  их  считать  -  этого  не  ждите  от  него.
Крепостным его определенно лучше  всех  крестьян  в  Венгрии  живется,  но
недворян не жалует, даже из собственных писарей.  С  тобой  натянут  будет
немножко, но сердце у него доброе,  а  уж  к  доброму-то  сердцу  ключ  мы
подберем. Да и вообще к идеям полиберальней не худо бы его расположить, и,
по-моему, уж коли мы объединимся, победа обеспечена.
   Тут возник между юными дамами некоторый спор,  у  кого  из  них  сил  и
преимуществ больше для  такой  победы,  но,  поскольку  каждая  стремилась
уступить первенство другой, вопрос остался открытым.
   Затем последовала еще целая вереница их сиятельств и превосходительств,
которым, кому поболее, кому поменее, уделила внимание Сент-Ирмаи; но  люди
уже все такие: мелькнут да исчезнут, наподобие комет.
   Дальше пошли их благородия  и  просто  судари,  -  народ,  само  собой,
степенный; юнцов ведь такими титулами не очень баловали в прежние времена.
   Ох уж эти судари,  самое  негордое  тогдашнее  сословие;  уж  им-то  не
приходило в голову сердиться, если  с  ними  этикета  не  соблюдали.  Люди
славные,  достойные,  всех  они   выслушивали,   со   всеми   соглашались,
чинов-званий ничьих  не  забывали  и  собственными  были  довольны,  шутки
понимали и охотно отвечали шуткой; мин важных  не  строили,  когда  кругом
смеялись, и не пересмеивались, если другие в слух обратятся. Сословие,  на
котором ежедневная и еженедельная печать  тридцать  уже  лет  свое  оружие
оттачивала, на все лады разрисовывая косность его, консерватизм,  казистые
чубуки и убогое курево; сословие, коего ни  один  романист  не  позабывал,
ежели колорита венгерского да  комизма  хотел  подпустить,  и,  что  самое
замечательное, эти же  вот  судари,  чудаки-судейские,  сами  и  покупали,
читали их книги: ибо не покупай они их, то уж  не  знаю,  для  кого  бы  и
упражнялся в благородном искусстве словосложенья наш мадьярский Геликон.
   Теперь черед за самородками.
   - О, этих я получше тебя знаю. Больше даже знаю о  них,  чем  следовало
бы.
   - И наконец львы светские. Их ты, наверно, тоже знаешь.
   Карпати не потрудилась скрыть зевок.
   - Это ответ на мои слова? - рассмеялась Сент-Ирмаи.
   - Нет, воспоминанье только о весело проведенных часах.
   - Сим приговором обсуждение мужчин завершается.
   Фанни вдруг сделалась серьезной. Опять предстал  перед  ней  ее  идеал.
Значит, нет здесь его? Значит, не суждено ей больше его увидеть? Или и  он
тоже в списке, ведь сколько раз в  Пожони  гулял  он  под  руку  с  Яношем
Карпати, значит, они знакомы и Флора просто случайно его  упустила  или  к
тем причислила, кто ни плох, ни хорош и  упоминания  недостоин.  Но  этого
быть не может, за  такой  благородной  наружностью  столь  же  благородное
сердце должно скрываться, в этих покоряюще ясных глазах  может  отражаться
лишь  чистая,  прекрасная  душа,  да  и  все  его  черты  главную  мужскую
добродетель выдают: ум серьезный и возвышенный.
   - А не пропустила ли ты кого? -  полушутливо,  полузастенчиво  спросила
она у Флоры.
   - Как же, как же! -  засмеялась  та  и,  с  детской  резвостью  схватив
длинный список со стола и  опершись  о  подушки  кушетки,  прикрылась  им,
наподобие  лукаво  подглядывающего  амура.  -  Одно  имя   пропустила,   и
прелюбопытное. Не догадываешься, чье?
   - Нет! - совсем побледнев, ответила Фанни.
   - Ах, глупышка! Одного весьма примечательного, красивого и благородного
молодого человека. Я, по крайней мере, прекрасней всех на свете его считаю
и  не  знаю  никого,  кто  бы  его   превосходил   обаянием   и   душевным
благородством. Едва увижу лицо, как и душа передо  мной,  -  то  и  другое
боготворю одинаково. Все еще не узнаешь?
   Фанни покачала головой. Хотя нет, узнала, конечно, но опять  лишь  свой
безымянный идеал, о ком думала в эту минуту, который тоже всех  прекрасней
и благородней.
   - Обязательно, значит, надо тебе его назвать? -  переспросила  Флора  с
шутливой досадой.
   - Да, да, - прошептала  Фанни,  пытаясь  заглянуть  в  список,  который
подруга нарочно отводила от ее глаз.
   - Сей  муж  славный  и  выдающийся  -  граф  Рудольф  Сент-Ирмаи,  -  с
величайшей серьезностью прочла она наконец.
   Фанни, вспыхнув, лишь ахнула тихонько. Ой, глупая какая, только  сейчас
ее шутку поняла; вот стыд, сама не сообразила, что одно это  имя  и  могло
остаться неназванным.
   Флоре оставалось лишь обнять и поцеловать подругу, а той -  постараться
разделить  ее  веселое   настроение   и   самой   посмеяться   над   такой
рассеянностью. Сердце ее вновь упало; приходилось, видно, распроститься  с
надеждой встретить когда-либо свой идеал.
   - Ну, давай теперь дам обсудим.
   - Ладно, обсудим дам.
   - Все равно долг этот они сполна нам вернут.
   - Еще бы. И потом неправды мы ведь не говорим.
   - Значит, и не злословим. И только друг дружке рассказываем, дальше  не
передаем.
   - Как если б и не говорили вовсе, а думали только про себя.  Ну,  будет
сейчас кому-то икаться!..
   О, колкости голубиные!
   - Самая первая - аристократка-губернаторша. Не знаю уж, чего это добрый
сосед вознес ее так, откуда такое предпочтение? Боится ее, наверно. Вот уж
неженка, вот капризница, ей в обморок упасть - что  другому  вздохнуть.  С
ней вечно как на иголках: что ни сделаешь, ни скажешь,  даже  подумаешь  -
все не по ней. Ногу на ногу положишь - глядь, она уже без чувств; кошка  в
комнату - с ней корчи делаются; ножик с вилкой крест-накрест  на  столе  -
нипочем на это место не сядет; розы распустились в саду - ей и за двойными
рамами от их запаха нехорошо, никаких цветов нельзя поблизости  поставить.
От рогалика и того в ужас приходит: бык бодливый  мерещится,  а  пробор  у
кого-нибудь справа - плакать готова. Смотри,  никого  не  сажай  с  ней  в
синем, этот  цвет  роковой  для  нее,  от  синего  у  нее  припадки,  и  о
родственниках не расспрашивай, ей тут же дурно станет. Все волнует  ее  до
крайности; вообще старайся ни о чем с ней не говорить, любой  пустяк  -  и
она сама не своя. Да гляди еще, как  она  в  обморок,  чтобы  сосед  какой
сердобольный воды на нее ковш не вылил:  просто  пузырек  держи  наготове,
хоть пустой, она при виде любого тотчас в себя приходит.
   - Так, с этой познакомились. Поставим рядом: _нюхательная соль_.
   -  Ага!  Графиня  Керести.   Вот   дама   примечательная:   высоченная,
широченная, мужеподобная, с бровями густыми,  мохнатыми.  Голосище,  будто
батальоном командует: "А? Что? Кого? Зачем?" Как пойдет этим  своим  басом
перебивать, человек поделикатней совсем смешается; а захохочет - дом так и
загудит. Все общество держит в руках, а уж рассердит кто ее, сам  не  рад.
Юнцы эти наши желторотые дрожмя дрожат, едва завидят  ее:  застращала  их,
что твой профессор; по-латыни так и шпарит, уложения назубок все  знает  -
любого стрекулиста, самого дошлого, переспорит, а пьет!..  И  табак  курит
бесподобно. Лошадьми не правит, правда, но кнут у  кучера  вырвать  да  по
спине его съездить, если плохо везет, с  нее  станется.  При  всем  том  -
добрейшее создание, и благосклонность ее завоевать легче легкого: ручку ей
поцелуй да "милой тетенькой" назови - и ничего можешь не  опасаться;  сама
если не напортишь, полюбит и горой встанет  за  тебя,  пусть-ка  попробуют
тень бросить на тебя,  такой  шум  подымет  в  твою  защиту,  -  кто  куда
разбегутся.
   Фанни заглазно  в  эту  матрону  влюбилась.  Хорошо  все-таки  немножко
позлословить, а иначе как не напугаться дамы столь воинственной.
   - О ней ничего приписывать не будем, ее и так просто узнать.
   - Дальше ее милость госпожа Кертвейи идет. У нее одна слабость: сыночек
любимый, годик этак двадцать один будет деточке.  Мамаша  души  в  нем  не
чает. Чувство, достойное уважения. Вот ты  о  нем  и  расспроси;  Деже  ее
крошку зовут. Она с три короба о нем наговорит, но выслушаешь до  конца  -
достойнейшей в Венгрии женщиной будешь в ее глазах. Ну, а что Дежечке ее -
бездельник отъявленный, это ведь тебе знать не обязательно.
   - Ох и лукавица ты, Флора!
   - Порчу тебя, да?
   - Нет, описываешь их хорошо. Мне бы твою наблюдательность! Но все равно
мне так не научиться.
   - Поживи сначала с мое.
   Тут тоже, конечно, обе вдоволь посмеялись.
   - Ну, бабуся дорогая, добрая моя старушка,  с  кем  там  нам  еще  надо
познакомиться?
   - Вот здесь графиня Сепкиешди. Тихая, бессловесная женщина, ни  на  что
не обижается, - мужем она  ко  всему  приучена;  но  и  обрадовать  ее  не
обрадуешь ничем; на лице у нее, во всем облике одна надежда, одно желание:
умереть поскорей.
   - Бедняжка!
   - И ту еще муку доставляет ей нечаянно каждая миловидная  женщина,  что
муж тут же, на ее глазах начинает ухаживать за  ней.  Когда-то  слыла  она
красавицей, но за десять лет совсем состарилась от горя и забот.
   - Ах, бедная, - вздохнула Фанни (есть, значит, и ей кого пожалеть).
   -  Могу  еще  супругу  Джорджа  Малнаи  представить.  Ее  ты  берегись.
Непрерывно льстить будет, чтобы секрет какой-нибудь выведать, неосторожное
слово подстеречь.  Чистый  Мефистофель  в  юбке.  Всех  своих  приятельниц
ненавидит, но встретит - сейчас обниматься, целоваться:  подумаешь,  любит
без памяти. Открыто ссориться с ней - труд напрасный, назавтра же  сделает
вид, будто ничего и  не  произошло:  в  объятия  кинется,  расцелует,  все
восторги изольет. Самое лучшее  -  совсем  ее  не  замечать.  Поздоровайся
холодно, неприступно, и все. За это она за спиной невежей, грубиянкой тебя
обзовет, но это из ее поклепов - самый безобидный.
   Фанни пожала благодарно руку Сент-Ирмаи. Сколько пришлось бы оступаться
без нее! На скольких ошибках учиться! А может, мучаясь, так и не научиться
ничему: людей наблюдать, разбираться в них она ведь не  умела.  Мало  была
приучена к самостоятельности.
   - Есть еще, кого стоит упомянуть?
   - Барышня Марион.
   - В самом деле?
   - Она такая, какой ты видела ее. Всегда одинаковая. Это  не  личина,  а
натура ее.
   - А еще?
   - Еще одна предательница и сплетница, наговаривающая на  всех,  которая
ехидные наблюдения делает над сокровеннейшими слабостями людскими, но тебе
ее бояться нечего, тебя она любит искренне и не  предаст,  не  осудит,  не
обидит никогда. Она-то кто, угадаешь?
   Тронутая, просиявшая, Фанни бросилась подруге  на  шею,  обнимая  ее  и
целуя. И долго они еще смеялись, труня  над  собой,  что  вот  славно  как
позлословили, посплетничали обо всех.



20. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ДЕНЬ

   Экипаж за экипажем въезжал в карпатфальвские ворота. Все  виды  и  роды
четвероколесных были в этот день во дворе многолюдного барского дома:  там
- желтая кругловерхая бричка на  высоких  щеголеватых  рессорах,  которую,
словно  в  наказание  себе,  купил  какой-нибудь  "милостисдарь",  тут   -
большущий рыдван с жалюзи на застекленных дверцах, бог знает  на  скольких
уж коней и ездоков, с двойными  запятками  и  поручнями  сзади,  двойными,
склоненными друг к дружке гербами  по  бокам  и  серебром  повсюду  вместо
обычной меди. Это все  самоходы  графские  да  княжеские.  А  между  ними,
глядишь,  и  тарантасишка  потрепанный   затесался,   тотчас   облепленный
воробьями, которые налетели на крошки коврижные да  калашные,  просыпанные
за  долгую  дорогу;  в  нем  протопоп  приехал   какой-нибудь   со   своей
протопопицей. А вон  совсем  убогая  таратайка,  одно  звание  только  что
экипаж: короб простой на тележном ходу. Есть и  дрожки  чудные,  аглицкие,
способные в полное недоумение привести несведущего человека:  два  сиденья
всего-навсего на колесиках. Одно для кучера, видать, другое для  лакея,  а
барину-то самому где же поместиться?..
   Виднелись  в  скопище  этом  и  разукрашенные   крестьянские   повозки,
запряженная  каждая  пятеркой  лошадей  в  бубенцах  и  лентах;  на   этих
пожаловали  самородки  в  узорчатых  кафтанах  и   тулупах.   И   вылезала
огромнейшая арба с восьмеркой волов впереди, с шестеркой борзых позади, на
которой заявился Мишка Хорхи с  шестью  цыганами,  оглашавшими  по  дороге
своей музыкой каждую деревню.
   Гости, пройдя уже чрез химическую реакцию разделения дам и  мужчин,  не
достигли, однако, того состояния равновесия, когда все  перезнакомятся,  и
еще таращились друг на друга, как случайные встречные.  Любопытно,  что  в
людном обществе незнакомые обыкновенно смотрят друг на  дружку  враждебно;
дам, разумеется, мы не имеем в виду. Насколько выгодней положение хозяйки:
она всех уже знала со всеми их достоинствами и  недостатками,  сильными  и
слабыми  сторонами  и  вела  себя  соответственно.   Графа   Сепкиешди   с
глубочайшим почтением встретила как выдающегося патриота, заверяя,  что  с
давних пор восхищается им: великим оратором, высоких помыслов мужем.  Граф
чертыхнулся про себя: вот, еще на одну налетел, взирающую на него, как  на
монумент. Графу Гергею Эрдеи еще издали послала приветственную улыбку,  за
которую тот отблагодарил, одной рукой сняв шляпу, а другой  -  парик,  что
вызвало общий хохот. Шутник-то обрился наголо, чтоб волосы лучше росли,  и
пугал теперь слабонервных своей лысой головой.  Пред  губернатором  графом
Шарошди с  супругой  юная  хозяйка  склонилась  в  молчаливом  поклоне,  -
почтительность, каковая весьма по душе пришлась  аристократу-патриоту:  он
не мог не признать, что и мещанка, коли  в  дворянское  семейство  попала,
может быть на высоте. Тут же наказала она своим служанкам быть  безотлучно
при  ее  сиятельстве,  все  ее  пожелания   удовлетворяя,   завоевав   тем
расположение и губернаторши,  которая,  правда,  захватила  с  собой  двух
камеристок, но этого ей, понятно,  недоставало.  По  прибытии  же  графини
Керести Фанни с искренней радостью бросилась навстречу и,  прежде  чем  та
успела помешать, поцеловала руку, в результате чего  воинственная  матрона
схватила ее  сперва  мощными  своими  дланями  и,  отстранив,  вгляделась,
сдвинув густые черные брови и словно насквозь желая пронизать взглядом,  а
после привлекла к себе и, похлопывая по спине,  прогудела  своим  глубоким
виолончельным басом: "Сойдемся, дорогуша, сойдемся".
   В первый же час Карпати всех, таким образом,  завоевала,  всех  к  себе
расположила. Мужчин обезоружила ее красота, женщин - ум и такт, а  закуска
а-ля фуршетт [холодный завтрак, закуска с мясными блюдами (франц.)] и  тех
и других равно восхитила: с какой  роскошью,  с  каким  вкусом  и  умением
сервировано, устроено все. Никто ни капельки не чувствовал себя скованным,
ни у кого никаких причин для недовольства. Питейная братия в отдельный зал
попала, за особый стол, чему была рада несказанно, и  вообще  ей  особенно
нравилось в хозяйке, что она совсем им не докучает.  А  Джордж  Малнаи  не
успевал отклонять предлагаемых ему блюд и призывал  небеса  во  свидетели,
что с обедом теперь уж никак не справится, добавляя, посмотрел бы он,  кто
в состоянии съесть еще хоть кусочек,  будь  это  даже  амброзия  сама,  но
восклицая тем не менее при каждой новой перемене: "А ну, отведаем сейчас!"
Наконец, после целого моря паштетов и печений, которое переплыл с  помощью
ножа и вилки достойный сей господин,  на  стол  -  к  приятному  изумлению
протопопа, про чью слабость Фанни проведала у его  благоверной,  -  подали
жареный картофель. Все общество засмеялось, зная особое к нему пристрастие
отца благочинного.  Малнаи  же  вскричал:  "Что  это?  Картошечка?  А  ну,
отведаем сейчас!"
   Из-за стола, таким образом, общество  встало  в  хорошем  настроении  и
перешло в другой зал, дабы приступить к совещанию. Недурная, право, мысль:
за зеленое сукно да от белой скатерки; так-то оно куда легче  слушается  и
говорится.
   Для этой цели распахнута была большая, длинная,  с  балконом  фамильная
зала, впервые после инсуррекции представшая очам публики, -  с  портретами
предков по стенам, с размещенным там и сям удивительным старинным оружием,
знаменами и прочими победными реликвиями, на которые тотчас  и  воззрились
несколько неотесанных деревенских юнцов,  вместо  того  чтобы  на  балкон,
полный красивых дам, полюбоваться. И было ведь на кого: хотя бы на Карпати
и на Сент-Ирмаи, прекраснейших во всей округе, которые в ряду прочих  див,
посреди всего изящества,  блистали,  точно  два  алмаза  в  оправе  златой
(сказал бы я, будь я турецкий поэт).  И  как  осудишь  тут  графа  Гергея,
который, не успел еще никто выступить, предложил принять и утвердить общим
голосованием декларацию преданности присутствующим здесь прекрасным дамам,
- предложение тем более замечательное, что было  оно  единодушно  одобрено
собравшимися и прежде статута и всех его параграфов занесено в протокол.
   Лишь после этого перешли к  собственному  предмету  заседания,  борзым,
коих персональное и в немалом числе присутствие в зале никем, думается, не
будет почтено странным, кто только готов блюсти принцип  "nihil  de  nobis
sine nobis" - "ничего о нас без  нас".  Об  их  ведь  шкуре  речь;  вполне
уместно, значит, и им тоже предоставить честь слушать да высказываться.
   Нет, полагаю,  нужды  растолковывать  ныне  живущему  поколению,  сколь
велики преимущества собрания,  на  ко