оннами перистиля,  под  воинственные
песни сменялись  и  застывали  в  белом  и  розовом  свете  живые  картины
почтенного Локоди. Вот и задние двери  растворились,  и  огненные  столпы,
искристые колеса, летучие светила засверкали из темного ночного безмолвия:
произведения потешных  дел  мастера.  Прянувшие  веером  ракеты  розовыми,
голубыми звездами  усеяли  черно-лиловый  небосклон,  а  выросшая  на  нем
зеленая черешня сыпала и сыпала наземь искряные свои плоды...
   В эту минуту послышался перестук въехавшего во двор экипажа.
   Прибыл посланный за Абеллино стряпчий - но один, без него.
   Барин  Янчи,  подавленный,  опустился  обратно  в  кресло,  услышав  от
посланца, что Бела в самом деле нездоров  и  не  приедет,  хотя  именинный
подарок свой присылает с ним, искренне желая порадовать дядюшку.
   Шестерым дюжим молодцам задал работу длинный ларь,  в  котором  он  был
привезен. Втащив, поставили они его на стол, чтобы всем было видно.
   По углам ларь схвачен был  толстыми  железными  скрепами;  пришлось  их
сначала клещами срывать.
   Что там такое, в этом ящике? Все вытянули  шеи,  гадая  и  стараясь  не
прозевать; никто, однако, не угадал.
   Все четыре скрепы вдруг  разом  отскочили,  боковины  упали,  и  взорам
предстал... закрытый крышкой гроб.
   Возглас ужаса вырвался у всех.
   Хорошенький подарок к семидесятилетию: обтянутый черным бархатом гроб с
древним родовым гербом на  крышке  и  именем  "Янош  Карпати"  серебряными
гвоздиками на боку...
   Общее потрясение было столь велико, что никто слова не  мог  вымолвить.
Лишь  тяжкое,  хриплое  стенанье   раздавалось,   подобное   реву   зверя,
пораженного в  самое  сердце.  Это  был  страдальческий  вопль  смертельно
оскорбленного старика. Узрев гроб и собственное имя на нем, вскочил  он  с
места, простер руки, и ужасная улыбка исказила его  лицо,  которое  тотчас
стало заливаться устрашающей синевой. Дрожащие губы словно силились что-то
выговорить, но лишь протяжное мучительное хрипенье  срывалось  с  них.  Он
воздел руки к небу и вдруг, уронив их разом на лоб себе,  пал  навзничь  в
кресло с широко раскрытыми глазами.
   Кровь застыла в жилах у свидетелей  всего  этого.  Несколько  мгновений
никто не шевелился. Потом общество  зашумело  вдруг,  загомонило,  и  весь
порядок сразу нарушился. Кто кинулся к хозяину, - в постель  его  отнести,
кто лекаря звал, кто гроб стаскивал со стола. Лишь двое продолжали  сидеть
в молчании: Киш да Кутьфальви.
   Недавний троицын король, едва его благодетель  лишился  чувств,  вперил
взгляд в соседа, и тот, будто завороженный, оставался на месте, не в силах
встать и уйти.
   Тогда Киш, точно в прострации,  нащупал  тяжелый  золотой  кубок  перед
собой и, лишь только прибежавшие гайдуки вынесли Яноша Карпати, вскочил  и
с грянувшим, как выстрел, криком: "Убийца ты подлый с приятелем твоим!"  -
плеснул с размаху содержимым ему в лицо.
   Остальные все с вытянувшимися лицами бочком стали пробираться к дверям:
кабы здесь похуже чего не вышло.
   Оскорбленный поднялся медленно, отер платком  бледное  свое  лицо,  но,
вместо того чтобы кинуться на обидчика, к общему изумлению, тоже попятился
к выходу. Никто в толк  не  мог  взять:  в  другое  время  косого  взгляда
достаточно, чтобы в порошок стереть невежу, а тут... Что на него нашло?
   Его тоже взял страх. Когда  они  с  молодым  Карпати  порешили  послать
старику гроб на день рождения, Кутьфальви думал, что ничем,  кроме  шутки,
это не обернется, - ну потасовкой, самое большее, и заранее  велел  конюху
оседлать лошадь для такого случая и ждать с ней под  окном,  чтобы  удрать
беспрепятственно. Но конца столь печального и он не предусмотрел, и  когда
Киш в глаза обозвал его убийцей, лишь похолодел весь, ничего не чувствуя -
ни возмущенья, ни обиды; ни о чем не думая, кроме одного: скорей в  седло,
и наутек; и ноги сами к двери его понесли.
   - Нет, сударь, так мы не  уйдем  отсюда!  -  вскричал  Киш  и,  бешеным
кабаном перемахнув через стол, схватил уходящего за грудки. - Нет, сударь,
прикончили старика, - справим и поминки!
   Глаза  Кутьфальви  налились  кровью;  силясь  оторвать  от  себя   руки
преследователя, тащил он его к дверям, но тот стальной хваткой держал его,
заступая дорогу. Вмешаться и разнять их никто не осмелился. Оружия не было
ни у того, ни у другого, но тем яростней схватились они; а что может  быть
ужаснее рукопашной? Кутьфальви на мизинце  античную  гемму  носил  с  орех
величиной и повернул теперь перстень у всех на  глазах  камнем  наружу.  У
Киша в руке был золотой кубок, схваченный со стола.  Борясь,  приблизились
они к самой двери; тут Кутьфальви в бешенстве занес кулак, норовя перстнем
попасть прямо в висок противнику. Но Мишка уклонился проворно, и в тот  же
миг сам Кутьфальви с разбитой головой распростерся у порога.
   Гости в ужасе кинулись врассыпную. Кареты, экипажи, несмотря на позднюю
ночь, во все стороны понеслись из дворца,  объятого  страхом  и  тревогой.
Только потешные огни все взлетали да взлетали в  небо,  и  в  вышине  ярко
горели видные издалека гигантские буквы: "Карпати".


   Залитого кровью Банди Кутьфальви челядь  понесла  домой,  в  деревню  в
четырех часах ходьбы от Карпатфальвы.
   И что удивительного, если пустившиеся наутек завернули к нему по  долгу
христианского милосердия: соболезнование выразить и убедиться, не легче ль
пострадавшему.  А  уж  попав  туда,  как  было   нижайшего   почтения   не
засвидетельствовать пребывавшему там  Абеллино,  теперь  уже  безусловному
наследнику огромных родовых имений Карпати.
   Все видели ведь, как хватил удар завалившегося в кресло Яноша  Карпати,
- он, ежели и жив  еще,  непременно  теперь  помрет,  и  многие,  движимые
невольным внезапным расположением, уговаривали  даже  высокочтимого  юного
друга не медля, ночью же слетать в  Карпатфальву  и  заявить  свои  права,
опечатать имущество, чтобы не приголубили чего. Но Бела, который  поспешил
уже однажды и вернулся ни с чем, решил подостоверней подождать известий  и
пожаловать лишь на похороны.  Тем  паче,  что  прибывший  на  другое  утро
протопоп, который оставался в Карпатфальве узнать, не подмахнет  ли  барин
Янчи дарственную для семинарии, новость привез зело  прискорбную:  старик,
хоть и не испустил еще дух, в агонии уже, слова путного сказать  не  может
(то бишь дарственную подмахнуть).
   За протопопом потянулись и служащие из  поместий,  спеша  представиться
его сиятельству,  будущему  своему  патрону.  Эти  еще  подробней  описали
состояние умирающего. Деревенский цирюльник кровь ему пустил,  после  чего
словно бы полегчало старику; тогда хотели за доктором  послать,  но  барин
грозиться стал, что застрелит  его:  пусть  брадобрей  остается,  к  нему,
дескать,  доверия  больше,  хоть   уморить   не   посмеет.   От   лекарств
отказывается, видеть никого не желает, один Мишка Киш доступ имеет к нему.
Уж дольше завтрашнего-то не протянет никак.
   Появление приказчиков Абеллино счел добрым знаком;  барина  будущего  в
нем признали, коли заискивают так. На следующий день снова  целое  полчище
приказчиков,  писарей,  гуртовщиков,  арендаторов   и   помельче   людишек
пожаловало, - втереться  в  милость  к  Абеллино.  Значит,  часы  прежнего
хозяина сочтены. Никто не поручился бы, что он ближайшую ночь переживет.
   На третий день уже и гайдуки с ключарями  к  Абеллино  перекочевали,  -
того даже злить стало это паломничество. На них он много слов не тратил и,
дав понять, что сам будет впредь их владыкою, ибо  дядюшка  уже  на  ладан
дышит, коротко и ясно  распорядился:  всей  прислуге  мужского  пола,  как
бесполезную растительность, сбрить не медля усы! Это - первая из  коренных
реформ,  кои  намерен  он  провести  в  поместьях  Карпати.  Управители  и
смотрители  повиновались  беспрекословно;  из  гайдуков   лишь   двое-трое
заколебались, не желая срамиться, но когда челяди  по  четыре  австрийских
золотых обещано было на брата, срезали и они богатырскую красу уст  своих,
столько  лет  лелеемую,  столько  воска  и  сала   поглотившую,   да   еще
поблагодарили усердно за фраки на пуговицах, за бархатные панталоны, чулки
да башмаки на пряжках,  которые  получили  взамен  мешковатых  скарлатовых
кафтанов.
   В день четвертый из всех закадычных друзей, служащих, дворовых да шутов
не осталось  подле  лежавшего  при  смерти  Яноша  Карпати  никого,  кроме
давешнего троицына короля Мишки Киша, достойного  Варги,  старого  гайдука
Палко и Выдры, цыгана. Даже поэт улизнул. Ему ведь достаточно было  только
"Яноша" на "Белу" поменять - и все мадригалы для нового патрона  годились.
Так что он тоже переметнулся, принялся поздравлять. Что поделаешь, и шутам
свою квалификацию терять не хочется.
   Все  гости,  приятели,  слуги  верные,  кои  вместе  молились  в   день
усекновения главы Иоанна Крестителя, вместе за барина  Янчи  пили  за  его
столом, теперь веселились с Абеллино  и  за  три  дня  столько  комических
нелепостей про доброго старика успели нагородить, что  глупей,  смешней  и
бестолковей его, кажется, на свете не сыщешь. Кто только ни заводил речь о
нем и его похождениях, все в один голос хулили, чернили его,  оговаривали:
господа - в зале, поварята - на кухне, гайдуки - во  дворе.  И  помри  он,
бедняга, едва ли кому вздумалось бы даже лоб перекрестить.
   На пятые сутки  вообще  ни  слуху  ни  духу  из  Карпатфальвы.  Успели,
наверно, уже и похоронить.
   Наконец, на шестые прискакал верховой,  в  котором  легко  было  узнать
Марци.
   -  А,  притопал,  Марци,  сынок?  -  крикнул  ему  шутливо  пукканчский
приказчик с внутренней галереи, увидев, как слезает он с лошади. - Вовремя
свадебку справил, припозднись ты на недельку, новый-то барин вспомнил  бы,
глядишь, право первой ночи. Ну, что нового там, в Карпатфальве?
   Не иначе, на похороны приехал приглашать. Это естественней  всего  было
предположить.
   - Письмо вам вот! - сообщил Марци равнодушно, шляпы даже не  приподымая
перед стоящим на террасе Абеллино, к ужасу скандализованного приказчика.
   - А здороваться кто будет, наглец? От кого письмо?
   На первый вопрос Марци только плечом дернул, на второй же  ответил:  от
главноуправляющего.
   Приказчик вскрыл конверт - и все поплыло у него перед глазами.
   В собственноручно написанном письме извещал старый Янош  Карпати  своих
служащих, гайдуков и дворовых в доме Кутьфальви, что изволил оправиться  и
встает даже, а посему доводит до их сведения: очень рад, коли барина  себе
лучше нашли, у него и оставайтесь, а ко мне больше чтоб ни ногой.
   Приказчик сморщился, будто отведал дикой  груши,  и,  чтобы  не  одному
наслаждаться новостью, пустил письмо по  рукам,  так  что  сакраментальное
послание, обойдя коллег - смотрителей, управителей, писарей,  гуртовщиков,
- напоследок и гайдуков сразило со всей челядью. Тут бы в  самый  раз  усы
подкрутить себе в утешение, да где они?.. Ни усов, ни места. Кто в затылок
полез, кто заругался, а кто пригорюнился. Не сообразишь  сгоряча,  кого  и
ругать: Абеллино за то, что наследством  зря  поманил,  или  барина  Янчи,
который помирать раздумал, хотя совсем было собрался. Сколько народу ни  в
чем не повинного так одурачить!
   Абеллино последнему поведали со скорбною миной  отрадную  сию  новость.
Тот с философским спокойствием продолжал потягивать свой чай.
   - Enfin [в конце концов (франц.)], не вечно же он будет жить.



14. НЕЖДАННЫЙ ОБОРОТ СОБЫТИЙ

   Спустя месяц опять  застаем  мы  Яноша  Карпати  в  Пожони.  Теперь  он
сердится, если "барином Янчи" его назовут.
   Внешне и внутренне очень переменился наш набоб. Ростом словно бы меньше
стал, - прежнее платье  болтается  на  нем,  нельзя  надеть;  лихорадочный
румянец сошел с лица, и глаза уже больше не запухшие от вечного  похмелья.
Речи ведет он серьезные, интересуясь делами  общественными,  предприятиями
национальными; людей  в  именья  свои  подбирает  честных  да  знающих,  а
кутежей, пирушек сторонится;  в  сословном  собрании  выступает  здраво  и
разумно. Никто ума не приложит, что с ним такое приключилось.
   Один у него доверенный человек: Мишка Киш, с ним он  во  все  публичные
места ходит. Там они частенько встречают Абеллино и переглядываются тогда,
улыбаясь, перешептываясь.  Замышляют,  знать,  что-то  набоб  с  троицыным
королем, ход какой-то безошибочный, выигрышный готовят в ответ на присылку
гроба, над которой по сю пору потешаются  юные  roues  [повесы  (франц.)],
хотя старикам шуточка племянника и не кажется столь  уж  забавной.  Ну  да
ничего, скоро и над ним все будут хихикать, стар и млад, пальцами, хохоча,
указывать,  ибо  роль,  предназначаемая  ему  в  им  же  самим  сочиненном
водевиле, в высшей степени пригодна для увеселенья публики.
   Абеллино после двухнедельной отлучки с удвоенным  рвением  принялся  за
осуществление недовершенного своего плана. Мы  разумеем  ковы  его  против
хорошенькой мещаночки. Неудачи  только  сильней  его  раззадорили,  -  чем
труднее достигнуть цели, тем она ведь заманчивей. В конце концов  возжелал
он девушку до безумия; не пари уже,  не  тщеславие  одно,  не  гордыня,  а
страсть самая  настоящая,  ничем  не  утишимая  побуждала  ее  домогаться.
Пробужденная лишь для  забавы,  она  всецело  теперь  его  поработила.  Он
чувствовал: пусть ценой погибели, разоренья,  всей  будущности  своей,  но
должен заполучить эту девицу и осчастливить ее, может быть. Но нет, это не
в наших привычках. Нет! Упиться ее любовью - и бросить и  наблюдать  потом
ее увядание, говоря себе: "Это я ее растоптал!"
   Даже если спасением души своей надо для этого пожертвовать,  он  бы  не
замедлил!


   Мастер Болтаи с короткой тростью за спиной стоял под  воротами,  словно
собаку подкарауливая, чтобы запустить в нее этой палкой.
   У доброго человека голова кругом пошла с тех пор, как влез он в Фаннины
дела. Тьфу ты, пропасть! Что за комиссию  избрал  себе.  Блюдущий  девушку
филистер! Бывает ли фигура комичнее? Все трясется, как бы его не обошли, а
его надувают, как раз когда он о том не помышляет; покоя не знает ни  днем
ни ночью, от малейшего шума просыпается, - ставня  стукнула,  уже  думает,
соблазнитель лезет, а тот проходит себе удобненько в двери, которые  перед
его золотыми растворяются; букет пришлют  -  обследовать  спешит,  цидулки
любовной нет ли, а сам  тем  временем  ее  же  домой  проносит  в  кармане
собственного сюртука. Все-то ему подозрительно, в каждом  слуге  предатель
чудится; глазами шныряет, но не видит ничего... О, это комичнейший предмет
всей модной поэзии; если читали вы "Декамерон" лукавца  Боккаччо,  новеллы
Лафонтеновы  или  хоть  Поль  де  Кока,   там   сотнями   вам   встретятся
преуморительные сип фигуры: обведенные  вокруг  пальца  мужья,  обманутые,
околпаченные отцы и опекуны, которые караулят у дверей, пока  их  питомица
развлекается в комнате со своим милым,  -  которые  за  собственной  тенью
гоняются, в то время как везучий распутник наслаждается  двойной  победой:
обкрадывая их, над ними  же  смеется.  А  общее  предпочтение,  отдаваемое
подобному  развлекательному  чтению,  преподаст  заодно  и   урок:   сколь
благодарней роль  поэта,  сводящего  беспечную  ветреность  со  сладостным
пороком, нежели с постной миной проповедующего  добродетель  и  врачующего
_язвы общества_.
   Была у Болтаи крохотная усадебка в горах. Туда  при  первой  тревоге  и
отвез он Фанни, укрыв ее там вместе с теткой.
   Да много ли толку?
   У Аргуса сто  глаз  было,  Данаю  в  башню  неприступную  заключили,  и
все-таки с носом оставил бдительных стражей  галантный  патрон  беспутства
Юпитер. А уж коли наши благородные  подражатели  греческих  богов  изберут
женщину своей жертвой, тщетно будешь ты, любезный поэт,  исхитряться,  как
ее от них обезопасить.  Хоть  стальною  волей  надели  ее,  хоть  алмазной
добродетелью укрась, - в неправдоподобие лишь впадешь, а ей  не  пособишь.
Погуби уж лучше  соблазнителя,  -  застрели  его,  заколи,  повесь,  иначе
нипочем от него не отделаешься.
   В первую же неделю прознал Абеллино, где спрятали от  него  девушку,  а
через несколько дней Тереза поймала одного из слуг на том,  что  в  книгу,
читаемую Фанни, пытался он засунуть подозрительное письмецо. Слугу  Болтаи
тут же прогнал. Но с  тех  пор  каждый  день  поджидала  его  какая-нибудь
новость: то расфранченные  господа  являлись  к  его  жилищу  поохотиться,
тысячью  способов  изловчаясь  проникнуть  в  него;  то  переодетые  лакеи
предлагали  с  невинным  видом  свои  услуги  в  качестве  садовников  или
мызников, - к счастью, Тереза тотчас распознавала их по плутовским рожам и
захлопывала перед ними дверь. То старухи цыганки пробирались незаметно  во
двор  и,  раскидывая  карты,  толковали  неискушенной  девушке,  что  один
знатный-презнатный барин влюбился в нее и непременно женится на ней.
   Слыша каждый божий день о таких вещах, мастер свирепел,  как  буйвол  в
летний зной. Он кипел,  бушевал,  ребра  грозился  пересчитать  тому,  кто
попадется. Но никто  не  попадался!  Враг  -  легок,  подвижен,  умен,  он
неистощим на выдумки и не знает иного дела, кроме как изощряться в них,  а
они с его простоватым подмастерьем Шандором - как  глупые,  неповоротливые
животные, рога только умеют выставлять да бодаться. О, эти рога еще  очень
у них подрастут! Не будь даже иных целей, побуждавших Абеллино к выдержке,
достаточно   и   одной:   уязвить   в   самое   сердце   чванного    этого
мужика-подмастерья, посмевшего с ним драться (из-за чего слух к нему так и
не вернулся). Это побольнее пули будет.  Сказать  ему:  "Ах  ты,  строгаль
несчастный! Гляди: та, на которую ты молился, для  себя  берег,  теперь  -
рабыня моя, обязанная мне улыбаться. Хоть на коленях  ее  умоляй,  райское
блаженство сули, она  не  взглянет,  к  моим  опустится  ногам,  мне  руку
поцелует, чтобы я ее обнял и на адскую муку обрек! А для тебя она и  после
сойдет, когда мне надоест".
   Не это ль и зовется жизнью?
   Итак,  мастер  угрюмо  стоял  у  ворот,  как  вдруг  золоченая   карета
остановилась перед домом, и из нее  вылез  пожилой  барин,  поддерживаемый
гайдуком.
   С приветливым видом приблизясь, барин  спросил,  знаком  велев  гайдуку
остаться поодаль:
   - Ремесленный мастер Болтаи не здесь ли проживает?
   Тот, задумавшись глубоко, лишь головой кивнул вместо ответа.
   - Так, может, я с самим мастером имею честь?
   - Точно так, это я. Не отпираюсь, -  вскинулся  не  очнувшийся  еще  от
своей задумчивости Болтаи, точно его на кулачный бой вызывали.
   Улыбнувшись, пожилой господин взял мастера со всей предупредительностью
под руку и предложил войти в дом, поскольку им предстоит долгий разговор.
   Уступая настоянию, мастер провел гостя в самую  отдаленную  из  комнат,
усадил там и стоя приготовился слушать.
   - Первым делом, - начал пожилой господин, глядя  на  него  со  странной
улыбкой, - первым делом  представлюсь,  пройду  уж  через  это  испытание.
Придется вам услышать имя, не очень для вас приятное: Янош  Карпати  зовут
меня...  Пожалуйста,  можете  вслух  сказать,  что  у  вас  на  языке,  не
стесняйтесь. Понимаю, это к племяннику моему относится, к Беле, который  в
Абеллино себя перекрестил, чудак. Вы все  основания  имеете  бранить  его,
ведь он несчастье принес в ваш дом.
   - Не принес еще, ваша честь, - возразил Болтаи, - и, благодарение богу,
не принесет.
   - И я того же желаю, но что поделаешь, и черт не дремлет ведь, особенно
когда о красивой девушке речь. Племянник мой похвальное намерение  возымел
соблазнить вашу подопечную.
   - Знаю, ваша честь. Но и я глаз не спускаю с нее.
   - Вы, сударь, половины тех уловок не  знаете,  которыми  наши  славные,
европейски образованные молодые люди пользуются в подобных предприятиях.
   - Погодите, погодите, и я могу кое-что: на затворническую жизнь  обречь
девушку по милости вашего племянника, шагу ей не позволять  ступить  одной
по улице, а зай