т. И в беспокойстве своем как-то отважился Майер  даже  сказать  жене:
"Что это Матильда такие дорогие платья носит?"
   Добрая женщина, однако, поспешила рассеять опасения  заботливого  отца.
Во-первых, материя эта совсем не такая уж  дорогая,  просто  эффектная,  -
кажется, будто муар, а на  деле-то  струйчатая  тафта,  и  потом  Матильда
платья эти не по настоящей цене берет, а у примадонн, которые за  бесценок
их сбывают: одно купят, от другого избавляются, так уж у них принято  там,
в театре.
   Любопытные очень вещи г-н Майер узнавал, принимая все за чистую монету.
   С того дня все домашние особенно стали ухаживать за  ним.  Справлялись,
чего бы ему хотелось, допытывались, что он больше любит.
   "Какие добрые дочки у меня!" - твердил про себя счастливый отец.
   На день рождения обе приятно поразили его своими подарками.
   Особенно его порадовала преподнесенная Матильдой великолепная  пенковая
трубка с резным  узором,  изображавшим  гончих.  Вещица,  не  считая  даже
серебряного колпачка, пожалуй, все двадцать пять форинтов стоила.
   На радостях, а также из приличия решил  Майер  и  сестру  в  этот  день
навестить - тем паче, что к сюртуку ему новый бархатный воротник  пришили.
Сунув и затейливую свою трубку в рот, гоголем прошествовал он  через  весь
город до Терезина обиталища.
   Старая дева мирно домоседничала у камелька;  у  нее  еще  топили,  хотя
весна была в разгаре.
   Господин Майер поздоровался, не вынимая трубки из зубов.
   Тереза предложила садиться. Держалась она с ним очень  холодно,  трижды
кашлянет, прежде чем раз ответить. Майер ждал все вопроса, откуда  у  него
трубка  эта  красивая,  -  ждал  не  без  тайной  надежды,  что,  узнав  о
знаменательном ее происхождении, сестра тоже не преминет его  осчастливить
каким-нибудь подношеньем. Наконец сам отважился:
   - Смотрите-ка, сестрица, трубка какая пенковая у меня.
   - Вижу, - отозвалась та, не глядя.
   - Дочка ко дню рожденья купила. Взгляните же!
   И подал ей с этими словами изящную вещицу.
   Старуха схватила ее за чубук и так шваркнула об железную  печную  лапу,
что трубка разлетелась в мелкие дребезги.
   У Майера даже челюсть отвисла. Вот так поздравила со днем рождения!
   - Что это значит, сестра?
   - Что значит? А то, что глупец вы, разиня, рохля.  Ему  уже  такие  вот
рога наставили, в дверь  не  пролезают,  а  он  не  видит  ничего.  Этакий
простофиля!  Все  кругом  знают  давно,  что   дочь   ваша   -   любовница
магната-богача, а вы не то что жить с  нею  в  одном  доме  не  чураетесь,
заработки ее постыдные разделять, - вы еще сюда,  ко  мне  приходите  этим
похваляться.
   - Как? Которая дочь? - вскричал Майер, у которого  от  неожиданности  в
голове все перепуталось.
   Тереза пожала плечами.
   - Не знай я вашего легкомыслия, оставалось бы только счесть вас  ужасно
испорченным. Думали, одурачили меня, сказав, что дочку в  бонны  устроили,
отдавши ее в театр? Не буду взгляды мои на  жизнь  излагать,  это  взгляды
прошлого века, согласна; но имею же я право  предположить,  что  человеку,
который алгебре обучался, под силу простейшее уравнение  решить:  как  это
при  месячном  жалованье  в  шестнадцать   форинтов   сотни   тратить   на
роскошества, бьющие в глаза?
   - Но простите, жалованье Матильде повысили, -  сказал  Майер,  которому
очень хотелось и других хоть отчасти уверить в том, во что слепо верил  он
сам.
   - Неправда. Можете, если хотите, самого директора спросить.
   - И потом не такое уж это роскошество,  как  вы,  сестрица,  полагаете.
Платья, которые Матильда носит, она подержанными у примадонн достает.
   - Тоже ложь, все с иголочки у нее;  у  одних  только  Фельса  и  Губера
больше чем на триста форинтов кружевного белья на этой неделе накупила.
   На это Майер не знал, что ответить.
   - Да что вы на меня,  как  телок  на  мясника,  уставились!  -  закипая
наконец, воскликнула Тереза язвительно. - Ее сотни, тысячи  в  коляске,  в
наемном экипаже с господином этим видели, вы только умник такой,  что  под
носом у себя ничего не замечаете. Вот вас за нос-то и провели, франтик  вы
безголовый. Удивляюсь, как  это  про  вас  еще  пьеску  веселую  никто  не
сочинил, eine Posse mit Gesang [водевиль, опереточный фарс  (нем.)].  Отец
семейства, который, накачавшись вином, проповеди воскресные читает дочкам,
хихикающим у него за спиной, и трубками  пенковыми  еще  тут  похваляется,
которые дочернин совратитель на день рожденья покупает для него. Да если б
вы хоть отдаленно об этих  гадостях  догадывались,  метлой  бы  этой  вот,
которой черепки от вашей трубки сейчас выгребаю, из комнаты  вас  погнала.
Уж коли совесть вашу за пенковую трубку можно купить, я за вас  и  понюшки
табака больше не дам!
   Почтенный наш Майер, крепко таким заявлением скандализованный, ни слова
не говоря, встал, взял шляпу и пошел - сначала к Фельсу и Губеру. В  лавке
он выяснил, сколько всего понакупила там дочь.  Да,  это  поболее  трехсот
форинтов выйдет. Тереза хорошо осведомлена. Что поделаешь, всегда найдутся
добрые друзья,  готовые  сообщить  про  вас  все,  что  только  может  вам
неприятность причинить.
   Оттуда направился он в театр, к директору, и спросил, какое у  Матильды
жалованье.
   Директор, не заглянув даже в  книги,  тотчас  ее  припомнил  и  сказал:
шестнадцать форинтов, но и тех она не заслуживает,  потому  что  готовится
кое-как, вперед не продвинулась совсем, да, видно, и не  заинтересована  в
этом, - репетиции пропускает, полжалованья на вычеты уходит у нее.
   Это было уже слишком!
   Не помня себя бросился Майер домой. Вломился он, по  счастью,  с  таким
шумом, что у семьи было время укрыть Матильду от его  ярости.  Но  все  же
хоть то удовлетворение получил, что лишил всех прав на имущество негодяйку
и от дома отлучил, предупредив, чтоб и на порог не совалась, а не  то  шею
ей  свернет,  кости  переломает,  на  куски  изрубит  и  со  свету  сживет
посредством казней столь же малоупотребительных.
   Незлобивый    человек,    воспылал     он     свирепостью     тигриной,
жестоко-неумолимой; о проклятой им  дочери  и  слышать  больше  не  хотел,
запретив даже имя ее при нем произносить, а какая посмеет, вышвырну,  мол,
и ту.
   Безжалостная эта фраза  вызвала  слезы  безутешные,  но  честный  Майер
порешил быть отныне твердым и не замечать, как дочки  с  матерью  вздыхают
все  время  за  обедом.  Вздыхать  никому  не  возбраняется,  пускай  себе
вздыхают, если им нравится, но он, Майер, и не подумает  даже  спрашивать,
почему да отчего.
   Неделю целую выдерживал он характер, хотя иной раз не прочь  был  бы  и
услышать словечко - одернуть, по крайней мере; а так ведь и не за что.
   Часто уже с языка готов был  сорваться  у  него  вопрос  о  дочери,  но
сдержится и промолчит.
   Наконец однажды за обедом - вся семья была в сборе, но к еде  никто  не
прикасался, хотя подали "штерц" [мука с картофельным пюре, пережаренные  с
жиром], - Майер не выдержал.
   - Ну, что там еще? Что с вами? Почему не едите, кукситесь мне тут?
   Дочери поднесли к глазам передники и пуще прежнего расплакались.
   - Доченька при смерти моя, - рыдая, ответила мать.
   - Ну, конечно! - сказал отец, полную ложку  жареной  муки  отправляя  в
рот, так что чуть не поперхнулся. - Не так-то это просто, помереть. Не так
уж оно легко...
   - Да и лучше бы для нее, бедняжки, умерла бы - и не страдала больше.
   - Что ж вы доктора к ней не позовете?
   - Доктора недугов таких не лечат.
   - Гм, - буркнул Майер и принялся в зубах ковырять.
   Жена помолчала и завела слезливо:
   - Все-то тебя поминает, все тебя одного; только б разик последний  отца
повидать, ручку поцеловать ему да скончаться спокойно...
   При этом слове все семейство завыло в голос, что твой орган. Сам  Майер
достал платок, сделав вид, будто сморкается.
   - И где же она лежит? - спросил он, стараясь говорить твердо.
   - В  Цукерманделе  [тогдашняя  окраина  Пожони],  в  комнатке  дешевой,
меблированной, одна, всеми покинутая.
   "Ага, значит, в бедности живет, -  подумал  Майер.  -  Так,  может,  не
совсем верно, что сестра про  нее  говорила?  Ну,  влюбилась,  положим,  и
подарки брала; не такой уж это грех, не следует же из этого, будто она  на
содержании. Ох, уж эти  завидущие  старые  девы,  сами  радостей  в  жизни
настоящих не изведали, вот и злятся на молодых".
   - Гм. И обо мне, значит, негодница, вспоминает.
   - Она говорит, это проклятье твое ее сгубило. Как отсюда ушла... -  Тут
снова общие рыданья прервали ее. - Как ушла, - продолжала Майерша, - так с
тех пор и не вставала. И не встанет больше, уж я знаю, теперь одна  дорога
ей - в могилу...
   - Ладно, отведите меня к ней после обеда! - отрезал Майер, окончательно
отмякнув.
   Вся семья повисла у него на шее, лаская  его  и  целуя.  Какой  папочка
добрый, какой великодушный, лучше на свете нет.
   Еле  дождавшись,  пока  со  стола  уберут,   поспешили   все   приодеть
мягкосердого главу семейства, палку ему  подали  и  вместе  отправились  в
Цукермандель. Там в убогой мансарде, где,  кроме  кровати  и  бесчисленных
пузырьков с лекарствами, не было в полном смысле ничего, лежала Матильда.
   Сердце защемило у доброго отца при виде этого запустения. Так,  значит,
Матильда - нищая! Вот бедняжка!
   Хотя не трудно бы и сообразить, что не могла же она за одну неделю  все
свои  кружевные  рубашки  и  шелковые  косынки  проесть,   с   лекарствами
проглотить!
   Увидев отца, девушка хотела было приподняться,  но  упала  без  сил.  С
сокрушением подошел к ней Майер, точно сам кругом перед ней виноват.  Дочь
схватила его руку, прижала к груди  и,  осыпая  поцелуями,  стала  умолять
прерывающимся голосом простить ее.
   Поистине каменное сердце требовалось, чтобы устоять! Он простил. Тут же
кликнул извозчика и отвез  ее  обратно  домой.  Пусть  соседи  плетут  что
вздумается!  Кровь  у  него  в  жилах  или  водица?  Как  это  может  отец
собственное дитя из-за ничтожного проступка губить.
   Тем более что и причины ведь отпали все. В тот же  день  Майер  получил
доставленное ливрейным лакеем и  собственноручно  написанное  не  раз  уже
упомянутым помещиком послание, в коем выражалось искреннее сожаление,  что
невинные его знаки внимания, чуждые всякого дурного умысла, подали повод к
столь печальным недоразумениям.  Он-де  все  почтенное  семейство  глубоко
уважает, и  питаемые  им  к  Матильде  чувства  вызваны  исключительно  ее
искусством. Сколь же добродетель ее неуязвима, о том никто не знает  лучше
его самого, в чем готов он дать хоть письменное  заверение,  буде  таковое
потребуется.
   Ах, какой честный, достойный человек!
   Майер, Майер! Где голова твоя была, что не подумал ты и другую  сторону
выслушать? Право же, впору теперь хоть самому у своей  оскорбленной  семьи
прощения просить.
   Другой отец ответил бы такому поклоннику: ну, так женитесь, коли у  вас
дурного умысла нет. Но артистка - исключение, ее  не  возбраняется  просто
"обожать", как и ее искусство. А обожать -  не  значит  "соблазнять";  это
значит только чтить, восхищеньем и признанием дарить, для чего  еще  вовсе
не требуется жениться.
   - Ну, хорошо, - сказал Майер, окончательно успокоенный письмом,  -  это
уже дело другое. Но  пусть,  по  крайней  мере,  на  улицах,  за  кулисами
Матильду не преследует, это все-таки ее  компрометирует!  Пускай,  если  у
него намерения честные, домой приходит к нам.
   Вот нескладный человек! Хлебом крыс кормить,  чтобы  ночью  не  шумели,
заместо того чтобы кошку завести!
   Матильда, само собой, поправилась в два дня, налилась, округлилась, как
спелое яблочко, а помещик преспокойно стал в дом к ним ходить.
   Не будем трудиться его описывать, все равно нам не долго с ним знаться,
- спустя несколько месяцев он уже за границу  укатил.  За  ним  последовал
один банкирский сынок, потом другой помещик, а там четвертый,  пятый,  кто
их всех перечтет. И все большие  поклонники  искусства,  все  люди  милые,
приличные, - слова от них нескромного не услышишь. Маменьке  они  целовали
ручку, с папенькой о разных умных вещах толковали,  а  дочкам,  приходя  и
уходя, кланялись так  почтительно,  будто  графиням  каким.  Попадались  и
веселые молодые шутники среди них,  способные  даже  мертвого  рассмешить;
бывало, и на кухню заглянут с  Майершей  почудить,  стряпни  ее  отведать,
блинок стянуть, - в общем, славные такие проказники.
   Три меньшие дочери тоже выросли и похорошели, - одна краше другой. Были
они погодки, по возрасту шли почти вплотную друг за дружкой. Едва расцвела
девичья их краса, в доме у Майеров стало еще шумнее и многолюдней. Прежнее
роскошество пошло, мотовство, легкомыслие,  беспрестанное  веселье;  самое
изысканное общество собиралось, что ни день: графы да бароны, аристократы,
банкиры и прочие важные господа.
   Примечал, правда, наш Майер, что на улице графы эти да  банкиры  делают
почему-то вид, будто не знакомы, и, даже с дочками его встречаясь, смотрят
мимо; но не привык он голову себе ломать над вещами неприятными, -  решил,
так, мол, у них принято, у важных господ.
   Подрастала уже и младшая. Ей двенадцать исполнилось, и видно было,  что
красотой она еще затмит остальных. Платьице на ней было еще коротенькое  и
кружевные  панталончики;  сзади  двумя  плотными  полукружьями  на   плечи
опускались косы. Вертевшиеся  в  доме  обожатели  шутки  ради  то  и  дело
осведомлялись: "Ну, когда же и тебе длинное платье сошьют?"
   Но в один прекрасный день редкое, нежданное посещение свалилось на г-на
Майера. С веселыми девицами как  раз  любезничала  стайка  бойких  молодых
людей; одного, лишнего, приставили к мамаше, развлекать.
   Папенька же мух бил на стенках, и при каждом очень  уж  звонком  хлопке
кто-нибудь из дочек, к  вящему  его  удовольствию,  взвизгивал,  будто  от
испуга. В это-то время в дверь и постучали, а так как никто не  отозвался,
постучались еще  раз,  потом  еще.  Кто-то  из  веселой  компании  вскочил
отворить в полной уверенности, что там свой  брат  шутник,  вздумавший  их
разыграть.
   Иссохшая старушечья фигура в поношенном черном платье  предстала  перед
расфранченным обществом.
   Тереза... На оторопевшего Майера даже икота напала.
   Не  удостоив  остальных  и  взглядом,  престарелая  дева  безо  всякого
стеснения направилась прямо к брату.
   Добрейший глава семейства  пришел  в  совершенное  замешательство.  Что
делать: предложить гостье сесть? Но  куда?  Рядом  с  кем-нибудь  из  этих
"merveilleux"? Представить ее веселой компании как сестру или притвориться
незнакомым? И с каждым ли из высоких гостей знакомить по  отдельности  или
сразу всех отрекомендовать как друзей дома?
   Сама Тереза выручила его из затруднения.
   - Бы нужны мне на несколько слов, - холодно, невозмутимо обратилась она
к нему.  -  Если  можете  оставить  гостей  ненадолго,  проводите,  будьте
любезны, куда-нибудь, где мы им не помешаем.
   Довольный, что может увести сестру от своих благородных гостей,  папаша
Майер ухватился за это предложение и растворил двери в дальние комнаты.
   Только они  вышли,  все  общество  разразилось  громким  смехом.  Майер
поспешил увлечь Терезу подальше, - таким уж глупцом он не  был,  чтобы  не
понять: потешаются над старой барышней, живым обломком прошлого века.
   - Присядьте, дорогая сестрица. О, какое счастье увидеть вас наконец...
   Был он сладок, как торговец лимонами.
   - Я не любезничать сюда пришла, - сухо возразила Тереза, -  и  садиться
ради нескольких слов мне незачем. И стоя объясню. Два года мы не видались;
вы за это время заметно отдалились от  меня  и  жизнь  ведете  такую,  что
сблизиться опять мы едва ли когда-нибудь сможем.  Огорчения  вам  большого
это, по-моему, не доставит, вот почему и решаюсь я так сказать.  Так  вот,
четырех дочерей пустили вы уже по одной дорожке, и тут я  молчу;  в  такие
дела лучше не мешаться. Не  перебивайте,  пожалуйста,  я  не  в  пику  вам
говорю, вы сами себе хозяин, поступайте как знаете. Но у вас  еще  младшая
дочь растет,  и  той  двенадцать  уже,  скоро  невеста.  Я  не  сцены  вам
устраивать пришла, не хочу и рацеями надоедать о нравственности, о боге, о
религии да целомудрии девичьем, наподобие тех ханжей, над которыми великие
умы и баре знатные смеются. Не собираюсь и к  отцовскому  сердцу  взывать,
умолять: хоть в пятой сберегите, что потеряли в четырех. Потому  что  знаю
слишком хорошо: будь на то даже воля ваша, сил не хватит, а достанет силы,
так ума не наберется.
   Майер, даже когда в лицо ему говорили такие вещи, только  улыбался,  до
того мягок был.
   - Объясню вкратце, зачем пришла, чтобы не обременять  вас  долее  своим
присутствием. Я прошу - нет,  _требую_  отдать  младшую  дочь  мне.  Я  ей
строгое, добропорядочное воспитание дам, какое и подобает  девушке  нашего
сословия. Душа эта еще не испорчена, еще в руце божьей, и я  до  скончанья
дней моих буду стараться добродетель ее сберечь, а от вас и прочих  членов
семейства ничего не желаю, кроме одного: оставьте всякие помыслы о ней,  и
да поможет мне господь в моем благом намерении. Не лишним считаю,  однако,
заметить, что не зря я сказала перед тем "требую". В случае, ежели  бы  вы
паче чаяния отклонили мое предложение, я перед  верховными  властями  буду
ходатайствовать удовлетворить его, а это вам мало  приятного  сулит,  ибо,
что касается меня, я и до самого примаса  [глава  венгерской  католической
церкви] готова дойти и перед ним  изложить  причины,  вынуждающие  меня  к
такому  шагу.  Долгих  размышлений  предложение  мое  не  требует,  но  до
завтрашнего утра дам вам все-таки  срок,  решайте.  Если  к  тому  времени
дочери вашей не будет у меня, смело можете рассчитывать приобрести во  мне
врага упорнейшего. Господь да смилуется над вашими прегрешениями.
   И с этими словами почтенная старая дева повернулась и оставила дом.
   Пока была она у провожавшего ее Майера перед глазами, в голове  у  него
словно все остановилось, ни одной мысли.  Лишь  после  ее  ухода  стал  он
приходить в себя. Девицы и кавалеры  всячески  потешались  над  внешностью
старухи, и шутки эти вернули  папаше  Майеру  самообладание.  Он  принялся
объяснять, что ее сюда привело.
   - Ни много, ни мало, как Фанни к себе забрать вознамерилась - навсегда,
насовсем.
   - Ого! Ах! Ох! - раздалось со всех сторон.
   - И главное, почему, хотел бы я знать. Почему? Что  я,  неправильно  ее
воспитываю? Есть разве какие  нарекания  на  меня,  можно  меня  в  чем-то
упрекнуть? Или не холю я дочурок своих, как зеницу ока не  берегу?  Сказал
им когда хоть словечко поперек? Что же  я  -  мошенник,  аферист,  который
дурной пример своим детям подает и поэтому закон велит отобрать их у него?
Ну вот вы, господа, что плохого можете сказать обо мне? Вор я, может быть?
Разбойник с большой дороги или фальшивомонетчик? Богохульства вы  от  меня
слышите или в расточительстве можете обвинить?
   Так витийствовал он, красуясь перед гостями, расхаживая  с  горячностью
по комнате, как по сцене: ни дать ни взять трагический герой.
   И разглагольствования его возымели в конце концов успех: юные  кавалеры
один за другим повыскакивали все из дома. В угрозе Терезы  послышалось  им
нечто могущее затронуть их самих.
   Настоящее, однако, возмущение против Терезы вспыхнуло, лишь когда семья
осталась одна. Всех потрясла эта из ряда  вон  выходящая  дерзость.  Ох  и
змея, ехидна, язва, каких свет не создавал; пускай сунется еще, уж  мы  ей
намылим  шею,  лопатой  огреем,  метлой  поганой  погоним  баламутку   эту
противную.
   Сам Майер совершенно вышел из себя. Гнев не давал ему покоя,  гнал  вон
из дома: излиться хотелось кому-нибудь.
   Было у него еще по прежней службе трое  добрых  знакомых,  по  сю  пору
чиновников судебной палаты, дошлых законников, на чей  совет  слепо  можно
было положиться. Давно он их, правда, не видел, но тут пришло ему в голову
проведать всех троих  и  опередить  Терезу