ы! Видя  их
улыбающимися  друг  дружке,  думалось  невольно:  что  за  диво!  Солнышко
солнышку светит.
   - Ну, каковы? - в упоении сказал Кечкереи.  -  Кому  бедный  мифический
Парис яблоко бы отдал, придись ему между этими богинями  выбирать?  И  под
руку. Поистине belle alliance! [нежный, прекрасный союз (франц.)] Нет, что
я: affreuse alliance! [грозный, страшный союз (франц.)] Они ведь и поврозь
весь мир могут покорить, зачем же им еще объединяться? Берегись, друг мой:
это опасное союзничество. Карпати - обворожительная женщина.
   -  Моя   жена   красивей...   -   возразил   Рудольф   с   трогательной
безапелляционностью.
   - Преклоняюсь перед  тобой  за  такие  слова.  Ты  чудо  средь  мужчин!
Воистину жена твоя - ангел. Карпати бледнеет в сравнении с ней. Это вообще
не тот тип, что нравится людям ума. Ее красота слишком чувственна.
   - Ну-ну, я вовсе не требую ради одной  другую  чернить,  -  готов  даже
признать, что и Карпати очень красива. Вкусы разные,  кому-то  именно  она
может казаться идеалом.
   - Совершенно верно, вот, к примеру,  бедный  Абеллино,  который  считал
одно время,  что  после  Елены  или  Нинон  де  Ланкло  [де  Ланкло  Нинон
(1620-1705)  -  одна  из  красивейших  и  образованнейших  дам  парижского
полусвета] женщины красивей  не  родилось.  И  попробовал  бы  кто  с  ним
поспорить! Совсем без ума был от нее. Чуть даже не  разорился:  шестьдесят
тысяч форинтов на нее издержал.
   - Как так? - спросил Рудольф в изумлении.
   - Ma foi! [Клянусь богом, ей-богу!  (франц.)]  Вот  наивный  вопрос,  -
рассмеялся Кечкереи добродушно. - Ты что же, не знаешь, как деньги  тратят
на молодых дам?
   - Но я знаю, кроме того, что случилось с Абеллино, когда  он  попытался
всучить девушке шестьсот форинтов: она так их швырнула  обратно,  что  это
стоило хорошей пощечины! Дуэль даже вышла из-за этого, и я был секундантом
его противника, вот почему помню так хорошо.
   - Ah ca, это  верно  все.  Но,  знаешь  ли,  сколько  раз  уже  бывало:
какие-нибудь паршивые пятьсот - шестьсот  форинтов  в  лицо  швыряются,  а
шестьдесят тысяч - уже не очень. Это я не во зло графине  Карпати  говорю,
между ними ничего и не было ведь. Она,  правда,  согласилась  было  и  уже
обещала Майерше, матушке своей, славной очень женщине, принять предложение
Абеллино, то есть шестьдесят тысяч форинтов, но вмешался  случай,  который
возьми и подскажи старику Янчи попросить ее руки. Старик так и поступил  -
по всей вероятности, чтобы насолить племяннику;  девушка,  таким  образом,
могла выбирать - и сделала выбор. Я ничего плохого этим не  хочу  сказать,
помилуй бог; Карпати - безукоризненного поведения дама,  но  почему  бы  и
другому счастья у нее не попытать? Не вижу тут ничего невозможного.
   К Рудольфу подошли в эту минуту знакомые, и,  присоединясь  к  ним,  он
оставил Кечкереи. Но с этого момента не мог он отделаться  от  неприятного
чувства, и каждый раз при встрече с женой,  которая  все  разговаривала  с
Карпати,  лицо  его  омрачалось.  В  уме  проносилось:  "Эту  женщину   за
шестьдесят тысяч форинтов могли бы купить!"
   И сразу думалось, что Кечкереи теперь же вечером полсотне,  по  крайней
мере, человек ту же милую историю перескажет; через час все общество будет
ее знать - и наблюдать, как его жена прохаживается с той  самой  женщиной:
беседует с ней, перешептывается, откровенничает.
   Что ему до Карпати, будь она красивей хоть вдесятеро!  Но  чтобы  из-за
нее на его жену тень ложилась, на обожаемую, боготворимую  его  супругу...
Вот что его из себя выводило.
   И зачем позволил он ей знакомиться с этой женщиной? Флора так добра,  -
из жалости захотела ее поднять до  себя,  не  думая,  что  прошлое  Фанни,
память о нем ее самое могут запятнать.
   Для него, правда, не было секретом, что Кечкереи любит очернять людей и
в этом беспощаден. Но знал он  также,  что  за  все  сказанное  тот  может
поручиться. Уж коли Кечкереи дурно отозвался о ком, это не пустая выдумка,
- ложных слухов он не распространяет, в чужие тайны проникает досконально.
   С трудом дождался Рудольф конца  бала,  каковой  наступил  сразу  после
полуночи, когда несколько подвыпивших дворянчиков  вприсядку  прошлись  по
самой  середине  зала,  вследствие  чего  дамы  побрезгливей  тотчас   его
покинули, а  за  ними  и  прочие  все.  Лишь  неуемная  молодежь  осталась
веселиться с музыкантами до самого утра.
   Дома Рудольф поспешил к жене. Служанки сказали, что она уже в спальной.
Он постучался, и, узнав по голосу, его впустили.
   Флора была еще в бальном  платье.  Камеристка  как  раз  расплетала  ей
волосы.
   - Можно мне на два слова? -  сказал  Рудольф  в  дверях,  заглядывая  в
комнату.
   Обворожительная улыбка была ему ответом.
   Камеристка принялась расшнуровывать облекавший талию розовый корсаж.
   - А не гожусь ли я для этой работы? - осведомился он.
   Флора улыбнулась ласково и сделала  знак  девушке  удалиться,  уж  коли
нашелся такой заместитель.
   О, сладостные привилегии мужей!
   За приятным таким занятием как удержаться и  не  обнять  восхитительную
эту талию, а потом, посадив  жену  на  колени,  не  расцеловать  страстно,
горячо ее улыбающееся личико!
   - Ой, погодите, - сказала вдруг, высвобождаясь из объятий, Флора,  -  а
знаете ли вы, что я сердита на вас?
   Это, во всяком случае, было с ее стороны  премило:  сначала  дать  себя
поцеловать и лишь потом вспомнить, что сердита.
   - Позвольте узнать, в чем я провинился?
   - Вы сегодня очень невежливы были со мной. За весь вечер даже словечком
меня не удостоили. Я только и знаю, что подхожу к Рудольфу в надежде,  что
он заговорит со мной, - раз десять мимо  прошла,  но  он  меня  так  и  не
заметил.
   Рудольфу удалось меж тем  схватить  грозящую  ему  крохотную  ручку  и,
прижимая ее то к сердцу, то к  губам,  снова  привлечь  к  себе  обожаемую
супругу.
   - Известно ли вам, что вы даже остроты про вас заставили меня сочинять?
   - И вы, конечно, блестяще с этим справились. Можно услышать хоть одну?
   - Пожалуйста. Например: едва Рудольф в губернаторы попал, как и с женой
своей важничать стал. Но мы ему этого не позволим, нет, нет!  Вот  нарочно
покажем, что не струсили,  что  ничуть  не  выше  прежнего  почитаем,  что
внимания не обращаем на него.
   И с этими  словами  Флора  с  восхитительным  безрассудством  бросилась
Рудольфу на грудь и, обвив его дерзостно, требовательно  округлыми  своими
руками, стала целовать  куда  попало  -  в  щеки,  губы,  глаза,  лишь  бы
доказать: как ни важничай, не боюсь тебя ни капельки.
   Да, ни капельки! А в подкрепленье - еще поцелуй, еще поцелуй.
   Рудольф и думать забыл, зачем пришел,  и  ничего  не  имел  бы  против,
продлись этот поток опровержений хоть целую вечность.
   - Но, кроме шуток, Рудольф, - убирая со лба волосы и  стараясь  принять
серьезный тон, сказала Флора.
   - Так это всего лишь шутки? - перебил тот, еще крепче прижимая  к  себе
жену.
   - Ты должен ответить мне, почему был сегодня в плохом настроении.
   - Завтра скажу.
   - Нет, сегодня.  Не  огорчай  меня  на  ночь.  Недаром  говорится:  дай
солнышку сесть без облачка. Нехорошо мне не уступать.
   - Изволь, искуплю вину: три часа врозь был с тобой, три дня теперь буду
вместе. Хотя и тут наказана будет опять потерпевшая сторона.
   - Ах, Рудольф, не надо этих плоских шуток, ведь это шутка плоская. Но и
остроумными ты не отделаешься, придется ответ держать. Говори: почему  был
в плохом настроении?
   - В приветственной речи неприятное почудилось  кое-что,  -  хотел  было
слукавить Рудольф, но тут же был изобличен.
   - Нет, дружок, не выйдет, меня не проведешь.  Ты  -  и  врать?  С  этим
честным, откровенным лицом - лгать? С этими ясными глазами?..  Лгать  мне,
которая душой тебе предалась? Нет, это невозможно, ты должен  сказать  мне
правду.
   Рудольф помрачнел, задумался, но потом повторил все-таки:
   - Не будем сегодня об этом говорить.
   - Почему?
   - Долго очень.
   -  Ах,  Рудольф  баиньки  хочет!  Боится,   что   долго   рассказывать,
бедненький. Спокойной ночи тогда, милый Рудольф.  Уж  ежели  спать  идете,
пришлите мою девушку сюда.
   Рудольф встал и поклонился, сделав вид, будто всерьез собирается уйти.
   Теперь, естественно, черед жены был уступить.
   - Останься, останься, я шучу, -  ластясь  к  нему,  заступила  она  ему
дорогу. - Видишь вот, до сих пор у тебя плохое настроение:  даже  пошутить
нельзя.
   - Скорее уж потому ты меня прогоняешь, что я недостаточно серьезен  для
тебя.
   - Вот именно. Будь,  пожалуйста,  посерьезней;  шутить  буду  я,  а  не
наоборот: спросишь тебя, а ты  игривой  шуточкой  отделываешься.  Ну  иди,
давай в отгадки поиграем. Спорим, отгадаю, что с тобой.
   - Посмотрим, - отвечал  Рудольф,  растягиваясь  на  оттоманке  и  кладя
голову на колени Флоре, которая стала между тем пальцы загибать.
   - Сплетен наслушался?
   - Ну, вроде того.
   - Про кого?
   - Но если я скажу, какие же тогда отгадки? Угадай!
   - Про меня?
   - Ну, это уж совсем безудержное воображение нужно, - про  тебя  сплетни
сочинять!
   Комплимент вознагражден был поцелуем в лоб.
   - Но про кого же?
   -  Ладно,  скажу.  Не  буду  тебя  мучить.  Я  пришел,  собираясь   все
рассказать, но не захотел огорчать тебя и только суровому  инквизиторскому
допросу уступаю, - будь мне сама свидетельницей.  Мне  не  нравится,  меня
тревожит, что ты с этой Карпати так сдружилась.
   - Ах!.. - Флора не знала, что и  сказать,  от  удивления.  Чего  угодно
ожидала она, только не этого. - Вот уж вправду сюрприз! Другие  мужья,  по
крайней мере, к мужчинам только ревнуют; ты первый,  кто  к  женщине  свою
жену приревновал.
   - Видишь, как я люблю тебя! Не люблю - боготворю, преклоняюсь  и  хочу,
чтоб и все, кто только видит, знает тебя, такое же  чувство  испытывали  и
помыслить даже дурно о тебе не могли.
   - А разве я даю повод для того?
   -  Ты  -  нет.  Но  подле  тебя...  Карпати  эта  -  женщина  с  весьма
сомнительной репутацией.
   - Рудольф. Добрый мой Рудольф. Зачем обижаешь ты  бедную  эту  женщину.
Знай ты ее  получше,  так  согласился  бы:  нет  на  свете  другой,  более
достойной участия.
   - Знаю. И ты ее из участия сердечной дружбой  одарила.  Тебе  и  твоему
сердцу это делает только честь, но не  в  глазах  света.  Свет  ее  особой
далеко не строгих правил почитает.
   - Свет несправедлив.
   - Но, может, не совсем?  В  прошлом  этой  женщины  много  такого,  что
подтверждает этот приговор.
   - Но в настоящем еще больше, что его опровергает. Характер этой женщины
всяческого уважения заслуживает.
   Рудольф ласково погладил жену по головке.
   - Ты ребенок, дорогая Флора, ты  многого  не  понимаешь  и  не  поймешь
никогда.  Есть  на  свете  вещи,  гнусные,  уродливые,  о  которых  ты   и
представления не имеешь с твоей чистой, невинной душой.
   - Ах, не считайте меня такой уж наивной. Я все знаю: знаю, что сестры у
Фанни очень дурные, бесхарактерные и что  ее  самое  только  вмешательство
добродетельных родственников спасло от  продажи  кому-нибудь  и  погибели.
Знаю, что все это в глазах света -  обстоятельства  очень  щекотливые,  но
знаю также: пока рука этой женщины в моей, никто ее не осмелится  осудить,
предать позору. И это мне гордость и удовлетворение доставляет!
   - А если она и тебя увлечет за собой?
   - Не понимаю.
   - Если и о тебе будут говорить, как о ней, -  что  легкомысленна  ты  и
слабохарактерна?
   - Безо всякого повода?
   - Не безо всякого. Она живет в окружении ничтожных людей, знакомство  с
которыми отнюдь не благоприятствует доброй славе женщины. А ты ежедневно в
соприкосновение с ними вступаешь из-за графини Карпати!
   - Ты говоришь совершенно как барышня Марион!
   - Однако это собственное мое мнение: графине Карпати, дружбе с  ней  ты
будешь обязана, что и тебя  легкомысленной,  слабой,  падкой  на  соблазны
женщиной сочтут!
   - Меня? Слабой, легкомысленной,  падкой  на  соблазны?  -  переспросила
Флора, явно уязвленная в своем самолюбии. Потом пожала плечами: - Ну,  так
бог с ними. Пусть лучше я претерплю от света несправедливость, чем от меня
хоть единственный человек. Да и что мне свет? Для меня весь свет - это ты.
Пускай себе считают меня легкомысленной  из-за  Карпати,  лишь  бы  ты  не
считал, а до остальных мне дела нет.
   - А если и я сочту?
   - Ты? Рудольф! Меня? Подумай, что ты сказал! Ты серьезно?
   - Вполне.
   Флора задумалась на минуту.
   - Хорошо, Рудольф. Я докажу, что я не  легкомысленная  и  не  слабая  -
_даже по отношению к тебе_.
   И, подойдя к сонетке, трижды резко дернула за шнурок.
   Вошла горничная.
   - Нетти, вы здесь будете спать, у меня.
   Рудольф с удивлением взглянул на жену.
   - Это что, ссылка?
   - Да.
   - И как долго она будет продолжаться?
   - Покуда вы не возьмете своих слов обратно.
   Улыбнувшись, Рудольф поцеловал жене руку и удалился к себе.
   Он слышал, как  щелкнул  замок  в  двери  ее  спальной,  и  чертыхнулся
мысленно, проклиная в душе всех  этих  Карпати,  по  чьей  милости  должен
терпеть это удовольствие.
   Угрюмо улегся он в постель, но не мог заснуть.
   Сознание, что из-за  нескольких  необдуманных  слов  приходится  одному
ворочаться теперь на неуютном своем ложе, в то время как всего через  двое
дверей  находится  любимая  женщина,  чьи  объятья  его  ожидали,   только
усугубляли его мучения.
   Малодушие  уже  нашептывало  ему  пойти  попросить  прощения,  признать
женское могущество и, положа руку на  сердце,  заверить,  что  никогда  не
считал и не будет  считать  ее  слабой  и  легкомысленной,  -  но  мужское
самолюбие удерживало.
   Нельзя сдаваться так быстро.
   Если у жены достало сил отослать его, надо показать, что и он  без  нее
сумеет обойтись.
   А завтра она же первая пойдет на мировую.
   Такое меж самыми любящими, самыми преданными супругами случается,  хотя
и не научая их никогда уму-разуму, это тоже нужно сказать.
   Вот с  какими  досадливыми  мыслями  заснул  Рудольф  и  вдобавок,  как
нарочно, видел во сне графиню Карпати, - разговаривал с ней, прохаживался,
танцевал... Ох и клял же он ее, пробудясь!
   А между тем, - кто знает? - может, это сама беспокойная душа  томящейся
женщины навестила его, чтобы, осенив изголовье,  открыться  ему,  сказать:
"Вот ты ненавидишь меня, презираешь, негодуешь, а я люблю тебя так давно и
так преданно!"



25. ОПАСНОЕ ИСПЫТАНИЕ

   На другой день Рудольф лишь за обедом, в многолюдном обществе  увиделся
с женой. Ни тени обиды не было на ее прекрасном лице, столь  же  чарующем,
пленительном, как прежде. Она была сама любезность по  отношению  к  мужу,
сама предупредительность.
   "Ну вот и позабыла. Я так и думал!" - радовался Рудольф.
   После ухода гостей, уже поздно вечером, они опять остались наедине друг
с дружкой.
   Сколько ласки в этом выражении: "друг с дружкой". Едва ли и передашь ее
на другом языке. Все в словах этих слилось:  и  преданная  любовь,  полное
супружеское доверие, и радость  близости,  огражденное  от  докук  райское
блаженство, и безмятежное умиротворение, и шутливая нежность - все, все.
   Флора милей даже была и обворожительней обычного. Никогда еще  ее  уста
не произносили слов столь ласковых и остроумных и - что всяких слов дороже
- не дарили  поцелуев  столь  пылких;  никогда  глаза  не  лучились  такой
радостью и вся она не сияла подобной красотой.
   Рудольф не мог мысленно не отдать должное немецкому  изречению  о  том,
что милые бранятся - только тешатся.
   И, мня,  что  одержал  полную  победу  в  начатом  вчера  споре,  он  в
великодушии своем не хотел даже напоминать о нем в этот идиллический час и
обнял жену  в  счастливом  упоении  так  крепко,  точно  вообще  не  желал
отпускать.
   Но Флора мягко отвела его руки.
   - А теперь, Рудольф, до свиданья! - склонив головку ему на плечо,  тихо
сказала она. - Пожелаем друг дружке спокойной ночи.
   Рудольф оторопел.
   - Видишь, не такая уж я легкомысленная, как  ты  думаешь,  -  не  такая
_слабая_, даже по отношению к тебе, хотя люблю тебя и  любить  тебя  никто
мне не запрещает.
   Она послала ему из дверей спальной воздушный поцелуй, и Рудольф слышал,
как дважды повернулся ключ в замке.
   Это все-таки было уже слишком, чтобы сохранить самообладание!
   Раздеваясь, Рудольф с  десяток,  наверно,  пуговиц  оторвал.  С  досады
схватил он Гуго Гроция [Гроций Гуго (1583-1645) - известный в  свое  время
голландский правовед, знаток древности] и читал далеко за полночь, а потом
швырнул книгу на пол, так ни слова и не поняв. Мысли его были далеко.
   На следующий день все это с небольшими различиями повторилось.
   Флора была сама кротость, сама доброта.  Бесконечно  обаятельная,  она,
как обольстительная сирена, чарующе-ласковым вниманием  окружала  супруга;
всем  дарила,  чем  только  может  одарить  женщина.  Но  двери   спальной
по-прежнему затворялись перед ним.
   Трудно вообразить пытку  более  изощренную.  Нерон,  Калигула  -  сущие
филантропы рядом с этой молодой женщиной!
   - До каких же пор этот карантин будет продолжаться?! - вспылил  наконец
Рудольф в один прекрасный день.
   - Пока вы не откажетесь от своего мнения о женщинах, унизительного  для
них.
   Отказаться? Это почти ничего не стоит. Но мужское  достоинство  дороже.
Служение женщине настоящего мужчину даже привлекает, и уж коли по душе ему
златые эти цепи, он и произволу своей  дражайшей,  своей  обожаемой  готов
покориться - по доброй воле. Но насильно, по принуждению - нет, никогда!
   Сдаваться, пощады просить - на это можно пойти,  разве  лишь  если  все
потеряно.
   А так... Он сам еще сумеет вынудить к сдаче жену. В бессонные, одинокие
ночи у него было время измыслить план действий.
   На неделю он уедет, не сказавшись куда.
   Карпати сейчас в своем надькунмадарашском доме. У них он эту  неделю  и
проведет.
   Молодая женщина, конечно же, радушно примет его, а  он  поухаживает  за
ней. В успехе сомневаться не приходится. И  не  такие  упорные  натуры  он
покорял, задавшись целью победить. Старика Карпати все это мало беспокоит.
Только рад будет, что жена развлечение нашла. Особого волшебства  ведь  не
требуется, чтобы знак  расположения  получить  от  жадной  до  наслаждений
женщины. А большего и не надо ему.
   Одно лишь какое-нибудь подтверждение ее слабости иметь в  руках,  чтобы
предъявить жене: "Гляди! Вот она, за чью  добродетель  ты  ручалась,  ради
кого обиду могла затаить на мужа, от сердца своего, от радости  величайшей
его отлучить, кою даровал ему господь в твоем  лице.  Вот:  одного  слова,
даже взгляда было довольно, чтобы эта женщина, которую ты, вопреки мужнину
предостережению, пригрела у себя на груди,  оказалась  способной  похитить
его сердце у тебя. Что же: не слаба разве женщина, скажи?"
   Вот с какими замыслами, какими планами собрался он  на  другой  день  в
дорогу. И снова с видом самым ласковым и дружелюбным, заботой искренней  и
сердечной попрощалась с ним Флора.  Это  не  притворство  было,  а  триумф
самоотверженности!
   - Может быть, мир все-таки? - ласково шепнул Рудольф ей на ухо.
   - Только безусловная  капитуляция,  -  ответила  Флора  с  непреклонной
улыбкой.
   - Хорошо. Помиримся, когда вернусь. Но уж тогда условия диктовать  буду
я.
   Флора с  сомнением  покачала  красивой  головкой  и  расцеловала  мужа.
Подбежала и к экипажу, чтобы еще раз поцеловать, а потом на веранду  вышла
взглядом проводить. Рудольф же высунулся из кареты, и  оба  замахали  друг
другу: он - шляпой, она - платочком.
   Вот как покидал дом верный супруг: с намерением соблазнить чужую жену -
ради того, чтобы возвратить себе свою собственную.
   Ведал бы он только, что творит!


   Со дня вступления Рудольфа  в  должность  Карпати  жили  в  мадарашском
особняке. Старик уступил настояниям жены, просившейся  переехать  туда  на
время, хотя место нравилось ей гораздо меньше Карпатфа