него есть  младший
брат, благодаря тебе ему майоратное имение досталось. На  днях  спрашиваю,
чего  он  с  процессом  медлит  против  тебя?  "Дурак  я  разве,  говорит,
благодетеля своего преследовать". Ты  у  меня  можешь  его  увидеть  нынче
вечером, он поприятней братца своего; очень обрадуется тебе.
   - Стало быть, мне повезло. Что ж, поговорим о другом. Так, значит, Пешт
становится центром  светской  жизни,  судя  по  тому,  что  у  тебя  здесь
квартира. И что же вы поделываете тут?
   - Цивилизацию насаждаем. Поскучнее, конечно, чем  сезон  в  Париже,  но
несколько венгерских магнатов вбили себе в голову, что в Пеште будут жить,
вот ради них и всех прочих и пришлось осесть в  симпатичном  этом  городе,
где туманы не хуже лондонских, - достаточные, чтобы глаза застилать.
   - Все это прекрасно. Но о Карпати не слышал чего?
   - Да за кого  ты  меня  принимаешь?  -  вопросил  Кечкереи  драматичным
горловым голосом, пыжась, как лягушка. - Что я, соглядатай, который  тайны
семейные выведывает и выдает? Хорошенькое у тебя мнение обо мне!
   Абеллино, скатывая визитные карточки в шарики, спокойно пошвыривал  ими
в  голову  Жоко.  Он-то  знал  повадки  Кечкереи,  который,  с  величайшим
возмущением отклоняя разные неблаговидные расспросы и  поручения,  тем  не
менее всегда все пронюхивал и передавал.
   - Мне-то что до этих Карпати? Пускай делают, что хотят.  И  свет  пусть
болтает сколько влезет: что графинюшка любовников меняет  чуть  не  каждый
день - нынче граф Эрдеи у нее, завтра Мишка Киш; что старый Янчи сам их  в
дом зазывает и рад-радехонек, коли женушке угодил; что он ее с Мишкой то и
дело одну по соседним деревням в гости отпускает и тому  подобное,  только
мне-то что? Волнует меня все это, как вон обезьяньи сны.
   Абеллино весь обратился в слух, оставив визитные карточки в покое.
   Но Кечкереи сделал вид, будто вовсе не для  него  все  это  говорит,  и
кликнул арапчонка:
   - Бре бре! Кхизметкиар!
   Грум тотчас прибежал.
   - Не буюрсюнюз чультамюм? (Что прикажешь, господин?)
   - Эсбаплерими! Чизмелерими! (Одеться! Обуться!)
   Арапчонок умчался и вернулся с большими желтыми сапогами.
   - Кхаир чизмелерими, осел. Туфли домашние подай! Да, трудно из  скотины
сделать человека.
   Абеллино же, улучив момент, с удовольствием стеганул плетью  маленького
грума по вывернутым наружу икрам; ему вообще особое наслаждение доставляло
убеждаться в  своем  превосходстве  над  разными  попадавшимися  под  руку
предметами. Так  и  теперь:  пепел  растер  по  полу  -  и  рад;  ножнички
подвернулись - крутил, вертел, покуда не разломал.
   А Кечкереи оделся тем временем - так он, по крайней мере, полагал.
   - Ну-с, приятель, - сказал он,  покровительственно  беря  Абеллино  под
руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, - вот, значит, и вернулся
ты из индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем  кругу,
так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
   - Спасибо за приглашенье, но я уже не настолько богат. Гриффар  отказал
мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
   - Жаль, жаль, это не для  тебя  совсем.  Тем  резонней  бы  с  дядюшкой
помириться.
   - Нет уж, попрошайничать я не буду, - по мне, так лучше бандитом стать.
   - Тоже неплохо. То есть шутка не плоха, но не ремесло.  Словом,  сидишь
на мели.
   - Вот именно.
   - Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
   - Нет, больше нет, но другой бы кто не влюбился, вот чего я боюсь.
   - Ну, это едва ли.
   - Что значит "едва ли"?
   - Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать;
образ жизни ведет правильный, - доктора, видно, толковые у него.  Вдобавок
все Карпати до глубокой старости женщинам нравятся,  это  в  роду  у  вас.
Намедни  в  Солноке  столкнулся  я  с  твоей  свойственницей:   она   куда
счастливей, куда довольней показалась мне сейчас.
   - Гром и молния! -  вскричал  в  ярости  Абеллино,  выдергивая  руку  у
Кечкереи и бросаясь с ожесточением в кресло. - А  кто  причиной,  что  она
счастлива, что довольна? Муж? Быть того не может, не способен он  на  это;
чепуха все, притворство одно!
   -  Что  ж,  возможно,  друг  мой;  может  быть,  и  чепуха,  может,   и
притворство, - отвечал Кечкереи, закладывая хладнокровно руки меж колен  и
раскачиваясь  на  американском  кресле  наподобие  санок,  именуемом  ныне
качалкой.
   - Если б только доказать, что эта женщина влюблена,  -  раскрыть  перед
всеми воочию, со скандальной  очевидностью,  что  она  в  предосудительной
связи с кем-нибудь...
   - Да, для тебя это был бы просто клад.
   - Меня же обжулить хотят!
   - Не так уж невероятно. Неверность старик вполне может  спустить  жене,
лишь бы тебя прав наследства лишить.
   - Но это же немыслимо, невозможно. Закон не допустит такого позора.
   - Ну, друг, - рассмеялся Кечкереи, - если исследовать  подобросовестней
иные наши генеалогические древеса... Преконфузнейшие вещи вышли бы наружу!
   - Нет, но  чтобы  жалкая  какая-то  побродяжка  в  родовитое  семейство
пролезла и благодаря шашням с чужими молодцами  похитила  права  законного
наследника под боком у развалины мужа, - этого-то уж ни в коем  случае  не
потерпят!
   Кечкереи захохотал еще откровенней.
   -  Однако  ты,  я  вижу,  блюстителем  нравственности  заделался!   Год
какой-нибудь назад сам же только и мечтал стать таким вот чужим молодцом!
   - Шутки в сторону, приятель! Пойми же, я разорен, жертвой  дьявольских,
адских козней оказался. И случись то, чего я так опасаюсь, только  пулю  в
лоб себе остается пустить. Я  должен,  должен  любой  ценой  узнать  нечто
компрометирующее молодую Карпати перед законом, а если нет ничего  такого,
толкнуть ее на это.
   - Дорогой друг, - сказал Кечкереи с видом оскорбленной невинности. - Не
понимаю, зачем говоришь ты мне это? Разве похож я на  советчика  в  такого
рода делах? Нет, я  самым  решительным  образом  протестую.  Поступай  как
знаешь,  меня  это  не  касается.  Зимой  Карпати  здесь  будут  жить,   -
пожалуйста, подкупай их челядь, подсылай к этой женщине  клевретов  своих,
которые будут покушаться на ее честь, а потом  свидетельствовать  на  нее,
шпионами ее окружай, за каждым шагом следи и передавай улики хитрейшим  из
крючкотворов, - но меня оставь в покое: я джентльмен и ни соглядатаем,  ни
платным Мефистофелем, ни чичисбеем наемным быть не хочу.
   Достойный джентльмен поспешил, таким образом, смыть с  себя  даже  тень
каких-либо подозрений, но подсказал  зато  Абеллино,  как  ему  поступать.
Воспротивившись просьбам  посоветовать,  дал  тем  не  менее  подробнейший
совет.
   И Абеллино остался вполне доволен.  Новые  планы  зароились  у  него  в
голове. Взяв шляпу, он попрощался дружески, и оба честным словом обязались
в ближайшем времени увидеться опять.



24. ЯСЕН ЛИК, ДА В СЕРДЦЕ НОЧЬ

   Неизбежное должно было свершиться...
   Карпаты обещала подруге разделить ее обязанности хозяйки  на  торжестве
по случаю назначения Рудольфа, как та делила  их  с  ней  перед  собранием
борзятников.
   Две мучительных  недели  раздумывала  Фанни,  как  взять  обратно  свое
обещание. Но благовидного  предлога  не  находилось.  К  сожалению,  и  на
нездоровье она теперь сослаться не могла.
   Пришлось решиться.
   Решиться поехать в дом, от которого  лучше  б  дальше  быть,  чем  одно
созвездие от другого. Обречь себя на пытку его увидеть  наверху  успеха  и
славы как чествуемого всеми патриота,  как  высший  авторитет,  пред  коим
равно преклоняются мужчины и женщины, чье имя повторяют даже дети; открыть
сердце навстречу терниям, которые жечь, язвить будут, когда  она  с  _ним_
останется и с его женой, - терпеть и слушать с улыбкой  ласковые,  лестные
слова, искренние похвалы себе,  ни  вздохом,  ни  слезинкой,  ни  румянцем
невольным  стараясь  не  выдать  своих  чувств,  чтобы  тени   подозрения,
мимолетной догадки не зародилось ни у кого.
   О, любовь много тягостней ненависти, и скрыть ее несравненно труднее.
   И вот чего она боялась, пред чем трепетала, свершилось.
   Флора не позабыла ее обещания,  заранее  написала  подруге,  настаивая,
чтобы та провела у нее неделю.
   Итак, неделя целая страданий, жестоких пыток  самоотречением  и  тайной
страстью. О, сколь же тяжек должен быть  грех,  называемый  любовью,  если
столь горька кара за него.
   Едва она прибыла утром в Сент-Ирму,  как  барышня  Марион  уложилась  и
собралась уезжать.
   Рудольф спросил - куда.
   - Да вот в кехальмское свое именьице  переберусь,  устроюсь  как-нибудь
там на эти несколько дней.
   - Но почему перед праздником как раз?
   - Дорогой мой зятек. Мы часто  задаем  вопросы,  ответ  на  которые  не
всегда приятно получать. И это один из них. Так уж  будет  лучше  для  нас
троих, - вернее, четверых.
   Четвертой, вне всякого сомнения, считалась Карпати.
   Рудольф не спрашивал больше, но  видно  было,  что  ему  неловко  из-за
отъезда Марион.
   Флора с живейшей радостью  встретила  подругу;  искреннее  удовольствие
выразилось на красивом, открытом ее лице, когда они  обнялись.  И  Рудольф
был вежлив и любезен, но не более того. Ему лестно  было  принять  у  себя
красивую соседку, которую он  постарался  устроить  поудобней,  но  дальше
интерес его к ней не простирался.
   И  Фанни  нашла  свое  положение  не  столь  уж  затруднительным,   как
опасалась. Окружающий мужчин идеальный ореол обычно утрачивает добрую долю
своего блеска в домашней обстановке. Слышишь,  как  они  насвистывают,  со
слугами препираются, улаживая дрязги, повседневные дела, видишь, как едят,
пьют и зевают, наблюдаешь  их  полуодетыми,  нередко  в  грязных  сапогах,
только что от лошадей,  и  понимаешь:  идеальных  героев  осаждают  те  же
будничные заботы, что и простых смертных, они не могут постоянно пребывать
в той позе, в какой изображены на портретах, выставляемых  в  витринах.  С
женщинами не то. Женщина и в семейном кругу прекрасна, - словно  для  него
рожденная, она и в модном туалете, и в халате равно  пленительна;  мужчина
же дома привлекателен всего меньше.
   И потом, уж коли заберет себе  мужчина  в  голову,  что  будет  хорошим
мужем, то почитает долгом больше не ухаживать за дамами.  Да  и,  наконец,
столько скучных политиканствующих  патриотов  являлось  ежечасно  по  душу
Рудольфа, столько пропахших  табачищем  выборщиков,  столько  мудрствующих
исправников, нотариусов, стряпчих и заседателей, что его  ни  увидеть,  ни
услышать  нельзя  было  иначе,  как  сквозь  заслоны  мыслей  солидных   и
назидательных.
   Словом, подле него Фанни почувствовала себя куда менее беззащитной, чем
вдали, и наяву встречалась с ним  взглядом  гораздо  спокойней,  нежели  в
мечтах.
   Люди, чьи чувства  искренни,  а  не  фальшивы,  обычно  не  склонны  их
обнаруживать;   популярнейшие   государственные    мужи,    прославленные"
поэтические натуры в повседневной жизни не провозглашают  на  каждом  шагу
высоких идей. Так и Рудольф. Дома  предпочитал  он  быть  человеком  самым
обыкновенным, в котором ровно ничего особенного нет, и для Фанни это  было
истым благодеянием.
   И семь дней прошли сверх всяких ожиданий незаметно и безболезненно.
   Сент-Ирмаи  была  натурой   слишком   утонченной,   чтобы   без   конца
расхваливать мужа перед своей подругой.  Это  свойство  людей  либо  очень
слабых, либо лицемерных. Женщине тонко  чувствующей  достаточно  раз  лишь
сказать, сколь она его боготворит, и большего не требуется.  Постоянно  же
поминать заслуги мужа, хвалиться ими - слабость,  которая  редко  достойна
оправдания.
   Так что пребывание в Сент-Ирме не такой уж казнью египетской  оказалось
для Фанни. К тому же в последний день Рудольфу вообще  пришлось  уехать  в
город, откуда вернулся он лишь накануне своего торжественного вступления в
губернаторскую должность.
   Обе женщины тем временем с  величайшим  тщанием  приготавливали  все  к
близящемуся дню. Что одна  упускала,  вспоминала  другая.  И  Фанни  стала
воспринимать свое присутствие  в  доме  день  ото  дня  все  естественнее;
требования сердца и потребности  жизни  перестали  ей  казаться  столь  уж
несовместимыми. Ведь практическая житейская  необходимость  многое  делает
возможным и понятным из того, что  нелепостью  почитает  фантазия,  логика
поэтическая.
   Мы еще в этом убедимся...
   В день вступления мужа в должность Флора поехала с Фанни в  город,  где
отведена была для Сент-Ирмаи резиденция при комитатской управе.
   Самому-то  Рудольфу  хотелось,  чтобы  назначение  его   отмечалось   с
наименьшей помпой; чем-то чересчур  восточным  казалось  ему,  что  имущее
сословие, ни гроша на  общественные  нужды  не  дающее,  тысячи  и  тысячи
выбрасывает на  одно  какое-нибудь  торжественное  шествие  и,  ex  nobili
officio [по дворянской обязанности (лат.)]  исправляя  должность,  обязано
притом состояние свое подрывать.
   И  все-таки  редкостное  зрелище  предлагали  любопытным   взорам   эти
съехавшиеся в город парадные дворянские бандерии с уездными предводителями
во главе, с девизами на знаменах; эта дюжина молодых  дворян  в  роскошных
мадьярских национальных  костюмах  по  бокам  губернаторской  кареты;  это
несметное множество людей, запрудивших улицы, усеявших  крыши,  и  длинные
вереницы разукрашенных экипажей, в  которых  восседали  вельможи  в  своих
отороченных лебяжьим пухом мантиях с застежками.
   Знатнейшие дамы наблюдали за  шествием  с  балкона  губернской  управы,
среди них и графиня Карпати.
   Она почти никого не узнавала из проезжавших мимо, так меняли  внешность
по-восточному пышные кунтуши  и  восточная  величавость.  Многие  из  юных
всадников саблями отсалютовали ей.
   Наконец сам губернатор проследовал  с  эскортом  из  двенадцати  конных
витязей. С обнаженной головой сидел он  в  открытой  карете,  и  искренняя
растроганность читалась на его красивом, благородном лице.  О  приближении
губернатора возвещало везде звонкое "ура", - все наслышаны были о  высоких
его  качествах,  и  все  радовались,  что  комитат   истинного   патриота,
справедливейшего человека приобретает в лице своего главы. Даже ни разу не
видавшие Рудольфа тотчас узнавали его  по  лицу,  с  которого  можно  было
античного героя  лепить.  Такими  представляются  воображению  полководцы,
которые,  возвратясь  с  полей  победоносных  сражений,  сбираются  законы
издавать: недавняя гроза врагов, они теперь  -  надежда  народа  и  кумиры
женщин.
   Трепеща взирает на него графиня Карпати. Таким, пожалуй, лучше  бы  его
все-таки не видеть!
   Шествие втягивается в ворота управы, и спустя полчаса Рудольф уже стоит
в  огромном  конференц-зале,  возвышенной,  одушевленной  речью  восторгая
слушателей, чьи сердца готовы вон выпрыгнуть от этих  пылких,  сладостных,
вдохновляющих слов! А Фанни слушает его с галереи. Ах, не  видеть  бы  его
лучше вот таким и не слышать! Она теперь не просто любит его - боготворит.
   Но вдруг замечает, что снизу, из зала, кто-то усердно машет ей, подавая
приветственные знаки и изгибаясь всем телом, даже на стул вскочив в  конце
концов для пущей приметности. Сначала Фанни его  не  узнала;  лишь  позже,
всколыхнув множество неприятных чувств, пробудилось  у  нее  воспоминание,
что где-то видела она уже это мало симпатичное лицо. Г-н Кечкереи...
   Что привело сюда достойного сего мужа? Ведь без  причины  он  не  любил
себя утруждать.
   Фанни стало очень не по себе при виде этого раздражавшего ее  человека,
который, к вящей ее досаде, глаз с нее не спускал.
   За обычными церемониями последовал  роскошный,  как  водится,  обед,  и
гости вернулись в конференц-зал, с  волшебной  быстротой  преображенный  в
бальный.
   Весь цвет комитатского  общества  собрался  здесь.  Известнейшие  мужи,
красивейшие дамы.
   Танцы открыл Рудольф в паре с герцогиней N. - дамой самой высокочтимой;
потом стал, как принято, танцевать по очереди с остальными.
   Сердце  у  Фанни  так   и   забилось,   она   вся   задрожала,   увидев
приближающегося к ней Рудольфа. Флору как  раз  пригласил  на  тур  вальса
кто-то из юных кавалеров, и она сидела одна.
   Рудольф с изящным поклоном остановился перед ней  и  вежливо  предложил
сделать круг.
   Как он был хорош в эту минуту!
   Фанни не посмела даже  в  лицо  ему  взглянуть.  А  Рудольф,  наклонясь
вперед, уже руку ей предлагал.
   Бедняжка еле нашла в себе силы вымолвить:
   - Мне нельзя, сударь. Я после тяжелой болезни...
   И так при этом побледнела, что Рудольфу оставалось только поверить.
   В нескольких учтивых словах выразил он сожаленье, что  лишается  такого
счастья, и отошел.
   Фанни же долго не решалась поднять глаза, точно боясь, что он  все  еще
перед ней... Наконец подняла - и увидела перед собой г-на Кечкереи.
   - Настоящая мадонна Кармельская! [Кармель - священная гора в Палестине,
место паломничества и обитания отшельников; ее название принял  монашеский
орден кармелитов] - воскликнул наш шевалье, далеко  отнеся  шляпу  в  знак
почтения, и доверительно приблизился на шаг.
   Фанни внутренне напряглась и насторожилась, точно догадываясь, что пред
этим человеком  надобно  таиться.  С  холодной  улыбкой  приняла  она  его
приветствие, притворясь, будто ничуть не боится.
   - То, что вы не танцуете, для общества - огромная потеря, но  столь  же
большое приобретение для меня, который тоже не танцует, - сказал наш герой
со льстивой развязностью и  уселся  непринужденно  рядом,  раскинув  фалды
фрака и обхватив руками  колено.  -  Вас  не  утомит,  если  мы  поболтаем
немного?
   - Я слушательница терпеливая.
   - Приятная новость взволновала на этих днях столицу, узнавшие  ее  рады
безмерно.
   - Что же это за новость?
   - Что вы, сударыня, зиму в Пеште проведете.
   - Это еще не наверно.
   - Ах, вы меня в отчаяние повергаете. Неужто друг мой Карпати  -  супруг
столь нелюбезный, что пожелание жены не торопится выполнить?
   - Я не говорила никому, что в Пеште желаю жить.
   "Скрытничает дамочка, - подумал  Кечкереи,  -  пештский-то  их  особняк
отделан уже. Выведаем сейчас".
   - А ведь пештские салоны много интересного в этом  сезоне  обещают.  Мы
настоящее светское общество там соберем. Сепкиешди приедут, граф Гергей  с
матушкой, молодой Дарваи, кумир либеральной партии, бравый наш Реже Чендеи
и Мишка Киш, гениальный авантюрист...
   Фанни поигрывала равнодушно веером, никто из  них  ее  не  интересовал.
("Про этих всех она знает уже, эти не сюрприз для  нее.  Попробуем  такого
назвать, о ком и нам самим неизвестно; ну-ка".)
   - Могу даже сказать с определенностью, что и триумфатор  наш,  Рудольф,
тоже в столице зиму проведет со своей красавицей женой.
   Ох! Неужто выдала себя? Сумела ли боль скрыть  от  внезапного  удара?..
Нет, по ней не видно ничего. Одна лаконичная фраза в ответ:
   - Не думаю, что мы поедем в Пешт.
   С этим она поднялась. Танцы кончились, как раз и Флора подоспела, и они
рука об руку пошли, прогуливаясь, по залу.
   Кечкереи благодушно покачивался на канапе, раздумывая: "Отчего  же  это
она задышала так тяжело, говоря: "Не думаю, что мы поедем в Пешт"?"
   Оказавшись  подле  Рудольфа,  Кечкереи  не   преминул   воспользоваться
случаем, - подхватил его под руку и прошелся с ним на манер лучшего  друга
на глазах блистательного общества.
   Уместно напомнить тут о безупречном  реноме  г-на  Кечкереи:  отношения
поддерживать с ним почиталось в  свете  вещью  вполне  "конвенантной"  [от
франц. "convenant" - принятый, приличный, подобающий].
   (Придется в скобках извиниться за обилие  иностранных  словечек,  но  у
меня просто не хватает смелости  даже  для  салонного  жаргона  мадьярские
соответствия   изобретать;   предоставляю   сие   лучшим    против    меня
специалистам.)
   Бравый г-н Кечкереи со своим спутником как раз остановился под люстрой,
не знаю уж, то ли себя получше показать, то ли Рудольфа.  Две  юные  дамы,
царицы бала, под руку прошествовали мимо, и как были обе красив