лась,  показалось  ей,  что
покидает их навсегда. Грустные, удрученные, стояли перед ней двое славных,
добрых стариков: опекун ее и тетка. Оба пытались принять  вид  сдержанный,
холодный, хотя готовы были расплакаться.  Да  больно  некстати  бы  вышло:
радоваться ведь впору удачной такой партии.
   Сердце у Фанни сжалось.
   - Любите меня, - с трудом вымолвила она, бросаясь тетке на шею.
   - Я тебя всегда любила, - ответила Тереза.
   Глаза у нее блестели сухим блеском. Только бы не заплакать, упаси  бог!
Рядом вельможа, что он подумает!
   - Ну, мастер, -  встряхивая  руку  достойному  этому  человеку,  сказал
набоб, - надеюсь, увидимся еще. Черед за вами. Я у вас побывал за городом,
теперь и вы должны меня навестить в Карпатфальве.
   Ремесленник покраснел. Не ведал набоб, что и у живущего простым  трудом
человека своя гордость есть.
   - Благодарствуйте, сударь, - был ответ. -  Едва  ли  сумею  отлучиться,
дела держат.
   - Тьфу, пропасть! Да у вас же подмастерье славный такой,  говорил  я  с
ним, умный малый, на него все можно вставить. Как звать-то его?
   - Шандор Барна.
   И  слезы  против  воли  навернулись  Болтаи  на  глаза  и  поползли  по
мужественному загорелому лицу. Прослезилась и Тереза, а  Фанни  побледнела
как мел.
   - Ну зимой как-нибудь, - продолжал  Карпати.  -  Хотите,  сам  за  вами
приеду и отвезу. Охотиться любите?
   - Нет, сударь. Жалею зверей.
   - Но вы-то, дорогая Тереза, захотите же проведать племянницу?  Приедете
ведь взглянуть, как она, довольна ли? Да и ей надо  кому-то  пожаловаться,
чтобы легче меня переносить.
   Это вполовину шутка была, но Тереза промолчала,  и  Фанни  так  неловко
себя почувствовала,  что  вздохнула  чуть  не  с  облегчением,  когда  все
уселись, попрощавшись последний раз, в стоявшую наготове дорожную  карету,
а верный Пал, захлопнув стеклянные дверцы, велел  кучеру  ехать  и  колеса
загремели по мостовой.
   Не прошло недели, как Тереза получила от Фанни письмо.
   Молодая женщина  усиливалась  писать  весело;  доброе,  любящее  сердце
чувствовалось в каждой строчке. Описывала она забавных  людей,  окружающих
г-на Яноша: затейника Мишку Хорхи,  который  только  и  знает,  что  штуки
разные выдумывает ей на потеху; Мишку Киша, буяна, но  доброго  малого,  -
тот каждый день верхом по четыре мили отмахивает, лишь бы ее навестить.  И
про старичка-управителя  с  косицей  написала,  который  с  хозяйством  ее
знакомит с прилежанием неотступнейшим, и про гайдука старенького, про шута
домашнего, и про забавнейшего меж ними:  самого  барина.  Все  они  словно
сговорились всячески радовать, развлекать, увеселять  и  ублажать  молодую
хозяйку, что им, пожалуй, и удается.
   Увеселенья, радости, развлечения...
   Но о любви, о счастье - ни слова.
   Последнее время, однако,  совсем  новый  предмет  заполнил,  по  словам
Фанни, существование ее супруга.
   Попав  на  сословное  собрание,  но  особенно  после  мучений,  которые
племянник ему доставил в критический для него день, забрал  он  в  голову,
что должен пользу приносить обществу и отечеству.
   На школы общедоступные  стал  жертвовать,  частенько  к  соседу,  графу
Сент-Ирмаи заезжать,  -  человеку,  видно,  незаурядному,  искренне  всеми
превозносимому, который с другими такими  же  господами  вечно  с  разными
странностями носится, как-то: освобождение крепостных от барщины за выкуп,
урегулированье Тисы, сообщение пароходное, постройка  плотин  да  заводов,
основание ученых обществ, театр, бега, скачки. Большую  часть  года  он  в
Пеште проводит и остальных магнатов  уговаривает  жить  там  зимой.  Яноша
подбил уже построить себе роскошный особняк:  если  и  не  для  жилья,  то
столицу,  по  крайней  мере,  украсить,  облагородить.  И  чуть   не   все
собирающиеся  у  него  что-нибудь  да  затевают;  каждого  новый   проект,
какое-либо предприятие занимает. Среди прочего поминают все  графа  одного
известного, который заявил, что готов отдать годовой свой доход в  размере
шестидесяти тысяч форинтов на основание  венгерской  Академии  наук  [речь
идет  о  прогрессивном  деятеле  "эпохи  реформ"  графе   Иштване   Сечени
(1791-1860), который  в  1825  году  предложил  половину  своего  годового
дохода, 60 тысяч форинтов, на учреждение Академии наук], а когда спросили,
на что же он будет жить, ответил: да  годик  перебьюсь  у  кого-нибудь  из
друзей. Вот с чудной какой компанией стал водиться Янош - и управляющего с
той поры предостерегать,  чтобы  построже  отчеты  принимал,  так  как  на
общественные нужды много потребуется денег. И сам, наконец, напал на  один
проект, который, кому он его ни сообщит,  все  весьма  достойным  внимания
почитают, так что Янош сразу чрезвычайно вырос в общем мнении и уж до того
доволен собой.
   Учредить общество борзятников: вот в чем его проект.
   Она, Фанни, не очень, конечно, понимает, какой уж такой  в  этом  прок.
Так же, как в других  проектах  и  общественно  полезных  начинаниях  -  в
пароходах этих, плотинах, в  академии  и  бегах,  хотя  некоторые  забавно
посмотреть. Но одно видит: все от его идеи в восторге. Похоже, борзых ждет
славное будущее и блестящая карьера.  На  следующий  месяц  уже  назначено
собрание  в  карпатфальвской  усадьбе,  где  будет  объявлено  о  создании
общества, выработан устав, и все это завершат знатные увеселения.
   Дальше шли изъявления любви, приветы  от  мужа  и  что  Фанни  ждет  не
дождется,  когда  обнять  сможет  милых  родственников.  На  этом   письмо
кончалось.
   О чувствах, о делах сердечных не было ничего. Бедная женщина! Никого  у
нее нет, кому можно про это рассказать.
   Приехав в Карпатфальву, Фанни ничего уже не застала из прежних забав.
   Из Пожони еще написал Янош Карпати домой почтенному Петеру  Варге,  что
молодую жену везет, красавицу и скромницу, а  посему  распорядится  пусть,
чтоб ничего могущего ее скандализовать в усадьбе не было, для чего  полную
свободу действий ему давал от своего имени: на твое, мол, все усмотрение.
   По получении этих полномочий славный старик за неделю так  основательно
реформировал все прежде заведенное и сделавшее барина притчей  во  языцех,
что Карпатфальву узнать стало нельзя.
   Несших самую неопределенную  службу  крепостных  девок  всех  по  своим
деревням разослали.
   Сквернословов  из  дворовых,  заядлых  матерщинников,  кого   к   стаду
приставили, кого к табуну. Пускай себе там ругаются.
   Служащим ведено было с наивозможной пристойностью  встретить  барыню  и
впредь никаких неурочных отлучек из усадьбы себе не позволять.
   Стряпчему предоставлялся трехдневный  срок  на  добросовестное  отмытие
лица и рук, а заодно до его сведения доводилось: буде опять луку  наестся,
не медля увольнению на пенсию подлежит.
   Марци с женой в барскую усадьбу были определены, сам он - кучером к  ее
превосходительству, она - камеристкой. Четверку серых из самых смирных ему
дозволялось взять в корень, а на пристяжку - любых разномастных, но  чтобы
ручное овечек  были:  барыню  ведь  будут  возить,  даму  юную,  нежную  и
прекрасную.
   Сам же управитель  собственной  персоной  съездил  в  Пешт,  элегантные
экипажи купил, мебель  модную,  ковры.  Он,  хоть  и  ходил  в  кордуанных
сапожках с отворотами и в деревенской беленой хате жил  с  мазаным  полом,
вкус имел столь строгий, чувство меры столь верное  и  с  такой  толковой,
переимчивой догадкой  умел  обставить  господские  покои,  что  отведенный
барыне флигель карпатфальвского дома фасадом на село, а боковыми окнами  в
английский парк преобразился под его руками до неузнаваемости.
   Специально собиравшиеся фривольные  картины  -  ими  увешаны  были  все
комнаты - повынимали из рам  и  на  чердак  мадарашского  дома  отправили,
заменив  красивыми  пейзажами,  серьезными  сюжетами.  В   усердии   своем
почтеннейший Варга даже языческих богов и богинь на  старинных  фресках  в
слишком  вольных  повадках  уличил  и  Грациям  велел  хоть  по  переднику
пририсовать, а Вакха с Аполлоном совсем недурными тогами снабдил.
   Все  неподобное,  непотребное  или   о   прошлых   скандальных   затеях
напоминавшее было тщательно отовсюду удалено. Из парка - укромные беседки,
из дома - потайные двери, а коридоры за ними  частью  разгорожены,  частью
заделаны. Старая купальня превращена была в зимний сад, а новую сделали  в
прежнем музее, за спальной барыни, проведя туда водопроводные трубы.
   Из огромной питейной залы тоже все повынесли,  что  могло  напомнить  о
былом бражничанье: сиденья круглые, большой ореховый стол. Место их заняли
фамильная коллекция старинных монет и портреты  предков,  прежде  покрытые
пылью  и  паутиной.  Перегородки  между  выходившими  в  длинный   коридор
клетушками для упившихся гостей снесли, и получилась одна большая  комната
для женской прислуги. Чтоб никто сказать не мог молодой женщине:  "Вот  на
этом месте пил барин, здесь он дрался, а здесь любовниц держал". Все следы
были стерты.
   Даже манеж за парком распорядился  он  снести,  пусть  не  рассказывает
никто:  "А  тут  вот  какая  забава  шла:  велит,  бывало,  барин   дюжину
крестьянских девушек  на  самых  горячих  коней  посадить  и  под  гиканье
гайдуков, под хлопанье бичей вскачь пустить пьяным гостям на потеху. То-то
хохоту, веселья, свалится ежели какая из них. Одну-то лошади так  насмерть
и затоптали".
   Из множества шутов оставлен был при доме  единственно  цыган  Выдра  за
испытанную его верность, но  и  тому  достойный  управитель  наказал  быть
впредь поумнее.
   - Нашел дурака, - сказал на это цыган.
   Едва  облетела  округу  весть,  что  барин  Янчи  женился,   посыпались
поздравления в прозе и стихах от наших знакомцев-самородков.
   Задали почтенному Варге хлопот эти письма, которые  он  перехватывал  и
задерживал у себя, так как полны они были всяческого бесчинства, - негоже,
если б до барина дошли, а до любимой супруги его и тем паче. Особенно один
пасквиль был мерзок, - всякими грязными бесстыжими домыслами напичкан, кои
по  случаю  выборов  да  баллотировок  имеют   обыкновение   зарифмовывать
развращенные разные виршеплеты и рассылать кандидатам.  В  печати  гнусных
сих отбросов стихотворства не увидишь,  но  все  списывают,  переписывают,
перечитывают их без конца и лучше любых бессмертных  поэтических  творений
знают.
   Присланная Карпати такого рода  рифмованная  грязь  была  нашлепана  на
бумагу Дярфашем, который, уйдя от прежнего хозяина, к новому  подольщался,
как все подлые, низкие душонки, к Банди Кутьфальви, и, хорошо зная  слабые
места набоба, больней всего  мог  и  уколоть.  Полученная  поэма  до  того
нашпигована была скабрезностями, шпильками разными,  издевками  и  гадкими
поклепами, что, прочитав ее, честный управляющий решил  было  нагрянуть  с
гайдуками к Кутьфальви да в собственном гнезде  и  накрыть  его  вместе  с
поэтом самим, но придумал лучше. Он взял пасквиль, завернул в него  прямо,
как есть, кусок загнившего, завонявшего сыра и  густо  присыпанного  золой
хлеба - таким  лекарством,  как  известно,  пользуют  крестьяне  собак  от
бешенства, - вложил в пакет в безо всяких  сопроводительных  слов  отослал
обратно г-ну Кутьфальви. Повез  посылку  Марци,  заранее  предупрежденный,
чтобы  самую  резвую  лошадь  выбрал  и  не   слезал,   передавая   пакет:
предосторожность, увенчавшаяся успехом, ибо  при  виде  хлеба  с  золой  и
вонючего сыра Банди от злости чуть не лопнул и заорал своим молотильщикам,
запирай, мол, ворота; но Марци тоже не промах, верхом сиганул через забор,
воротясь, к вящему  удовлетворению  почтенного  Варги,  с  известием,  что
Кутьфальви с батраками до самого леса всем скопом на конях гнались за ним.
   Сам г-н Янош поражен был, когда, вернувшись, ровно ничего не  нашел  из
того, чего опасался; одно удивленье, куда ни заглянешь: вертепы беспутства
в чинные, благонравные покои превратились, кого ни повстречаешь -  смирные
да почтительные все, и даже первые заявившиеся к нему друзья были с  женой
его столь учтивы, что Фанни стали казаться  баснями  истории  про  набоба,
слышанные еще ребенком, когда она с сестрами вместе  простодушно  смеялась
над приносимыми  молодыми  людьми  анекдотами,  которых  скабрезный  смысл
только сейчас начала понимать.
   Небылицы это все. Ведь даже следа ничего этого нет.
   Вначале собутыльники остерегались слишком прямо вспоминать о прошлом, а
позже Карпати, приметив, что откровенность этих разбойников, которые опять
к нему  зачастили,  может  стать  довольно  тягостной,  измыслил  кое-что,
оказавшее на них нужное действие.
   Уже тогда началось в  стране  некоторое  благотворное  движение,  кровь
живее стала  обращаться  в  организме  нации.  Учреждались  преследовавшие
общественный    интерес    союзы    содействия    разным     национальным,
филантропическим, научным или хозяйственным целям. Карпати во все вступал,
страшно довольный, если патроном его изберут, почетным  президентом  и  не
обойдут подписным листом. И едва братья питухи к нему,  он  сейчас  им  из
кармана такой лист, который открывает его собственное имя, а под ним - имя
жены и равная сумма; гость и в западне:  хоть  шуми,  хоть  бранись,  хоть
брыкайся, хоть пощады проси, а  не  отвертишься,  -  как  в  фанты:  давай
откупайся. На ученое общество  не  хочешь,  вот  тебе  другой  лист  -  на
постройку сахарного завода; сахар насущной для народа пищей  не  считаешь,
изволь, на учебники школьные  расщедрись;  блажь,  по-твоему,  бери  акции
учреждаемого как раз товарищества по  спрямлению  русла  Беретте.  А  вода
больше нравится, не желаешь, чтобы товарищество пугало лысух, тут в пользу
всех четырех  суперинтендентств  [суперинтендентствами  именовались  в  то
время   протестантские   венгерские   епископства   (Тисское,   Затисское,
Придунайское, Задунайское)] следовала атака,  и  если  от  трех,  неведомо
почему немилых гостеву сердцу, удавалось еще отбиться,  он  падал  жертвой
четвертого.
   В конце концов  братья  стали  стороной  обходить  Карпатфальву,  будто
калабрийский  какой  постоялый  двор,  пользующийся   дурной   славой,   а
столкнется кто ненароком с хозяином, уже издали ну оправдываться: я,  мол,
грехи свои искупил, оставь ты меня в покое.
   На кого же и это не действовало, тех заманивал Карпати  на  собрания  у
Сент-Ирмаи, обсуждавшие общественные дела.
   Там заседали все  люди  серьезные,  ученые,  просвещенные,  и  наши  не
привычные к такой обстановке молодцы прескверно себя  в  ней  чувствовали,
поеживаясь при мысли, что  Сент-Ирмаи,  чего  доброго,  и  с  женой  своей
познакомит, дамой, по слухам, тонко воспитанной, высокообразованной - а  в
присутствии таких ой-ой как бывает не по себе.
   Вот г-жа Карпати, с той легче гораздо. Про нее хоть известно, что не из
родовитых каких-нибудь; значит, и слов не  надо  особенно  выбирать,  дома
небось всякое слыхала и лыко в строку не поставит, ежели в веселую  минуту
сам кудрявое что-нибудь загнешь; это тебе  не  графиня  Сент-Ирмаи.  Перед
этой ни пикнуть, ни пошевелиться, эта в Англии, вишь, воспитывалась, а про
англичанок говорят, что при них даже если ногу на ногу положишь или просто
перчатку снимешь или в разговоре такое невинное слово нечаянно употребишь,
как "пуговица",  "рубашка",  "булавка",  "чулки",  они  тотчас  встанут  и
общества своего лишат.
   С  такими  не  знаешь  никогда:  а  вдруг  ты  ужасную  невоспитанность
допустил.
   Краем уха слышали мы уже и еще про одно  имевшее  в  ближайшем  будущем
народиться публичное установление, которое должен был возглавить г-н Янош,
подавший самую его идею, с одобрением  встреченную  во  всех  без  изъятия
общественных кругах.
   Все партии, какое отличие  ни  носили  -  белое,  черное,  красное  или
пестрое перо, зеленую  ветку  или  ленточку,  как  себя  ни  именовали,  -
консерваторами, реформаторами или либералами (о  радикалах  тогда  еще  не
слыхивали), будто по  волшебству  объединились  вокруг  этой  идеи,  этого
предложения,  коего  непреходящую,  несуетную  ценность  лучше  всего   то
доказывает, что оно и до сего дня пользуется такой же,  если  не  большей,
популярностью,  не  только  не  убавив,  но  и   решительно   прибавив   в
зажигательной своей, вдохновляющей силе.
   Обладающая  сей  магической  силой  идея,  счастливым   провозвестником
которой был Янош Карпати, звалась: общество борзятников.
   Ни минуты не сомневаемся, что после предисловия столь хвалебного вы уже
и сами это отгадали.
   Борзая, несомненно, - один из важнейших и  примечательнейших  феноменов
отечественной  природы.  Но  по  причине  многообразного  ее   социального
воздействия приходится сию породу трактовать и как один  из  положительных
факторов жизни общественной.
   Не будем уж напоминать  о  том  мистическом  почти,  -  можно  сказать,
гипнотическом, - влечении, каковое дворянство наше питает к статному  сему
животному, словно чуя  в  нем  аристократа  собачьего  племени.  Примем  в
соображение лишь то, что  повсеместно  в  Эрдее  и  самой  Венгрии  нельзя
представить себе приличного дома без этих  благородных  животных,  которые
образуют как бы дополнительное его население; это  искони  там  в  заводе.
Куда ни ступишь, везде борзые: и во дворе вас за полы тянут,  и  на  кухне
зевают, и в передней чешутся, и в гостиной мух ловят, и в столовой  встают
на задние лапы, и под роялем, и в  креслах,  и  на  диване  с  хозяином  и
хозяйкой рядом сидят, в числе тем большем, чем богаче эти последние. Но  и
у самого захудалого дворянчика их по меньшей мере пара, пользующаяся  теми
же привилегиями. Прибавьте еще к этому заявление фельдмаршала Башты [Башта
Дердь (1544-1607) - военачальник на  службе  у  Габсбургов,  деспотический
наместник  Трансильвании,  изнурявший  ее  поборами],   который   грозился
некогда, что не успокоится,  пока  эрдейский  дворянин  хоть  одну  борзую
способен прокормить, и вы поймете, что пес этот - показатель национального
нашего благосостояния  и  даже  некий  символ  величия  всего  венгерского
племени.
   Но и в национальной экономике борзая тоже важный, существенный  фактор,
ибо, не говоря уже о том, что из кроличьего пуха  делаются  лучшие  шляпы,
кои, следовательно, видную статью нашей торговли составляют; не касаясь  и
того, что кролики, обгрызающие  кору  молодых  саженцев  -  злейшие  враги
отечественного плодоводства и, если не травить  их  борзыми,  ни  о  каких
фруктах речи быть не может, обратим внимание лишь на одно:  кто  мощнейший
двигатель умножения и улучшения конского поголовья в  стране?  Все  та  же
борзая! Ведь кой черт, в самом деле, угонится за борзой? Для этого  лошадь
нужна, и хорошая. Так  что  охота  с  борзыми  и  коневодству  содействует
всенепременнейше.
   Присовокупим,  кстати,  еще,  что  удовольствие,  доставляемое   псовой
охотой, от многих пустых соблазнов отвлекает: от книжек  дурных  и  глупых
газет, сберегая исконную простоту нравов, не смущаемых навязчивыми науками
да неугомонными поэтами.
   И не думай, любезный читатель, будто псовая охота -  занятие  такое  уж
пустячное, никакой предварительной подготовки не требующее, и  что  борзых
разводить  так  же  просто,  как   книжки   писать.   Нет,   тут   большая
предусмотрительность нужна, широчайшая  осведомленность,  богатый  опыт  и
взаимный обмен идеями, тонкий ум и толстый кошелек. Ведь хорошая борзая по
пятисот, шестисот форинтов идет, - пожертвуй, значит,  хоть  раз  в  жизни
каждый венгерский помещик цену одного даже щенка на родную  литературу,  и
ей бы расцвет вечный обеспечен, из чего ясно видно, какое важное, насущное
дело псовая охота в нашем отечестве  и  как  нам  гордиться  следует  пред
остальными всеми нациями, достигнув  в  сей  сфере  культуры  совершенства
такого, что века целые потребуются, пока догонят нас недалекие народы, кои
тем временем в промышленности, торговле, искусстве  да  разных  диковинных
изобретениях изощрялись.
   Какую  сенсацию  произвел  в  обеих  Венгрия