Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
несбыточным, чтобы джинны из "Тысячи и одной ночи" посадили кого-нибудь
другого на это место, а его унесли и сунули вон хоть под амбар, где
нипочем уж не найдут.
Наконец, когда его смятение и растерянность достигли высшего предела,
послышалось ему, будто барыня опять что-то сказала.
- Да, слушаю вас.
- Я молчу, дорогой друг, - ответила Фанни, с улыбкой глядя на честного
старика.
И тот почувствовал: хочешь не хочешь, а надо как-то выходить из
положения. Взял подвинутый к нему список и поднес было к глазам, потом
опять отнес подальше, точно в надежде: а вдруг, пока сидел, читать
разучился? Даже на оборотную, чистую сторону заглянул, может, в
подозрении, что там за каждым именем все нужные ответы написаны
симпатическими чернилами.
Заметив его смущение, Фанни поспешила ободрить старика приветливым
словом.
- Друг мой! Вы на меня, как на дочь, смотрите, которой не у кого больше
совета спросить в этом незнакомом мире. Не моя вина, если я сама смотрю на
вас, как на отца. Зачем вы так добры и ласковы были со мной?
Укрепясь духом под действием этих прочувствованных слов, старик
кашлянул еще раз решительно, будто раз и навсегда со всеми страхами
расставаясь, и произнес твердо:
- Милостивая государыня, по беспредельной доброте своей вы свыше всех
заслуг изволите меня отличать, и я неизъяснимо рад и счастлив даже
самомалейшее одолжение вам оказать. И хотя неподобнейшее дело для
ничтожного такого человека мнение свое и суждение выносить о столь высоких
дамах и господах, кои тут поименованы, все же из любви, - простите
великодушно! - из почтения к вашей милости...
- Нет, пусть, как вы перед тем сказали, из любви.
- Так точно. Как чувствую, сказал. И у меня тоже дочка была. Тому много
лет уже. Столько же годочков ей было, как и вашей милости; не такая
красавица, но добрая, очень добрая. Давно померла, еще молодой. И очень
любила меня; прощенья прошу, что посмел о бедняжке заговорить.
- Нет, нет, мы о ней еще поговорим. Это ее портрет в комнате у вас над
письменным столом?
- Как? Ваша милость столь ко мне благосклонны, что в домике моем
скромном изволили побывать?
- Ах! Я проговорилась. Но вернемся к нашему предмету.
- О нет, милостивая государыня, простите, но дозвольте прежде
безмерную, несказанную благодарность выразить вам. Припоминаю теперь:
прекрасная некая дама, когда я тифом хворал, ровно ангел небесный,
склонялась надо мной в самые тяжелые часы. Тогда, в бреду, чудилось мне,
будто дочка покойная стоит у моей постели, но теперь я понял все. О ваша
милость! Нет слов передать, что я чувствую.
- Но вернемся к делу, добрый мой друг, - повторила Фанни, опасаясь
новых славословий и благодарностей.
- Итак, сударыня, примите как подсказанный лучшими намерениями и самой
доброй волей совет те более чем скромные замечания, коими попытаюсь
ответить на поставленный вопрос. Ранее всего, не усматриваю нужды сообщать
вашей милости о лицах, к коим, как бы это выразиться, к коим не
обязательно полное доверие питать, ибо, хотя я и далек от мысли - боже
упаси! - порицать подобных высоких особ, но все же по некоторым причинам
близости с ними искать было бы для вашей милости не очень желательно.
Постараюсь лучше найти в сем списке таких, кто на вашу доброту и
отзывчивость сумели бы подобной же добротой ответить, подобной же
отзывчивостью. О ком, следовательно, я почтительнейше умолчу, тут уж
извольте быть покойны: сих драгоценных особ, при всех их известных
отличных качествах, почел я недостойными.
- Правильно, очень правильно, милый мой друг. Вы только о тех мне
расскажете, кого я смогу полюбить, а об остальных умолчите. Ах, это мудрый
совет; вы хорошо знаете людей.
Честный наш Варга просительный взгляд бросил на Фанни, словно умоляя не
слишком его хвалить, а то опять сконфузится и забудет, что хотел сказать.
Потом взял в руки длинный список и начал просматривать, пальцем ведя
сверху вниз, но так, чтобы не дотронуться до фамилии и не оскорбить ее
носителя непочтительным сим прикосновением.
- Гм, гм, - прокашлялся он и завозил ногами. Имена-то все сплошь
такие... Лучше их никакими замечаниями не сопровождать. - Гм, гм.
Уже остановится было палец, подымет глаза управитель, вот-вот скажет
что-то, но откашляется - горло прочистить, взглянет опять на фамилию, у
которой палец держит, и передумает, предпочтет отнести ее обладателя к
тем, кои при всех известных отличных качествах не заслуживают доверия.
А палец меж тем уже внизу, к концу подвигается, и сам управитель
примечает в испуге, сколь многих обошел он упоминанием. И крупные капли
пота каждый раз выступают на его лбу, едва указательный палец поравняется
с именем, каковое ему, Варге, величайшее, правда, почтение внушает, но
дочери своей... дочери с таким человеком знаться он бы _не
порекомендовал_.
Он ведь теперь на Фанни как на родную дочь смотрит. Барыня сама того
пожелала, да и дочь покойная в ее обличье привиделась ему в тифу...
Приходится простить отцовскому сердцу эту иллюзию.
Но вот черты лица его наконец разгладились.
Рука даже дрогнула, дойдя до этой фамилии. Наконец-то нашел, кого можно
назвать, похвалами осыпать; к кому дочь - госпожа его - с любовью и
доверием может отнестись.
- Вот, сударыня! - произнес он, протягивая список. - Сия достойная
дама, несомненно, одна из тех, кому вы можете довериться без опасности
разочароваться.
В указываемом месте Фанни прочла: "Флора Сент-Ирмаи Эсеки". И
вспомнила, что у нее самой мелькнула безотчетная догадка: такое имя не
может сочетаться с характером неприятным.
- Какая она, эта Сент-Ирмаи? - спросила Фанни у доброго старика.
- Вот уж истинно красноречие потребно, дабы достойно ее описать. Всеми
добродетелями богата, какие только украсить могут женщину. Кротость в ней
сочетается с умом; все нуждающиеся, убогие тайную покровительницу имеют в
ее лице, - благодеяния свои она скрывает, но благодарное сердце кто может
заставить молчать? Не только те чувствуют ее доброту, кто голодают,
холодают, бедствуют и лишения терпят, - кому пищей, одеждой, лекарством и
добрым словом она помогает; не только осужденные законом преступники, о
помиловании коих хлопочет она в высоких разных местах, но и страждущие
духом: хворые, от кого все отвернулись, бедные оступившиеся девушки,
ставшие несчастными. Покровительницу, заступницу находят в ней и замужние
женщины, с трудом несущие свой крест, - уж она сумеет допытаться, что у
них за беда, что сердце гложет! Прощенья прошу, что вольность такую себе
позволяю, но другие-то господа, хотя и много делают для бедняков, только
телесно пользуют их, она же душу врачует и потому не в одних лишь хижинах,
но часто и во дворцах находит нуждающихся в ее помощи. Тысяча извинений,
что осмеливаюсь так говорить.
- Продолжайте, продолжайте! - жестом ободрила его заинтересованная г-жа
Карпати.
- Такой вот и знают ее везде. Кого хотите спросите, все в один голос
скажут, что благородная эта дама успокоение и счастье дарует всем,
благословение божие приносит в каждый дом, куда ни войдет, ибо мир
насаждает там и добродетель, коей сама - наилучший пример. Я, по правде
сказать, лишь одну еще знаю уважаемую госпожу, которую рядом можно
поставить, и не было бы для меня радости большей, нежели обеих видеть в
добром согласии.
Растроганное личико Фанни подтвердило, что она поняла лестный намек
своенравного старика.
- Тысяча извинений за такие слова, но не мог я их не сказать.
- Она молодая?
- Вашего возраста как раз.
- И счастлива в замужестве? - скорее подумала вслух, чем спросила
Фанни.
- Воистину так, - ответствовал Варга. - В целом свете замечательную
такую пару не сыщешь, как она да его сиятельство, граф Рудольф Сент-Ирмаи;
о, вот это человек! Все уму его и душе дивятся, вся страна его хвалит,
превозносит. Долго жил за границей и с женой своей там познакомился;
пресыщенный жизнью человек был, говорят, и родиной своей, что там
происходит, мало интересовался. Но познакомился с барышней Флорой Эсеки и
сразу совсем переменился, в Венгрию с ней вернулся, и после графа Иштвана,
помогай ему бог в его начинаниях, едва ли найдешь патриота, больше
сделавшего в столь малый срок для родины и человечества. Зато и наградил
его господь, потому что главным-то благом - счастьем семейным - взыскал
щедро, все в пример приводят счастье их, и правда, увидишь их вдвоем и
подумаешь: вот кто еще на земле в рай попал.
Безотчетный вздох вырвался у Фанни из груди.
В эту минуту со двора донесся стук экипажа. Из гостей кто-то, наверно,
приехал. Поднялась беготня, суета, послышался зычный голос самого г-на
Яноша, радостно кого-то приветствующего, и мгновенье спустя Марци,
камердинер, вошел и доложил:
- Ее сиятельство графиня Флора Сент-Ирмаи Эсеки!
Радостно взволнованная этим сюрпризом, ждала Фанни появления гостьи.
Легкая на помине, приехала как раз когда о ней говорили с полными
благодарного чувства сердцами, - когда и образ ее начал складываться под
впечатлением услышанного... Каково-то в действительности воображаемое это
лицо?
Сердце молодой женщины так и билось при звуках близящихся шагов и все
более явственного голоса Яноша Карпати, который оживленно с кем-то
беседовал. Но вот дверь отворилась...
И совсем не то лицо, которое Фанни нарисовала в воображении, не та
женщина явилась на пороге: сухопарая какая-то, высокая особа
неопределенных лет с накладными буклями, неестественного цвета щеками, со
вставными зубами и фальшивым взглядом, разодетая со сверхмодной пестротой.
Шляпа с гигантскими полями и развесистыми цветочными букетами
совершенно заслонила всех у нее за спиной.
Накидка же с одного плеча была приспущена, что придавало ей вид
героический, нечто от амазонки; впечатление это дополнялось платьем с
глубоким вырезом, устрашающе обнажавшим тощие плечи и острые ключицы. Под
стать были и чрезвычайно худые руки, на запястьях украшенные, неизвестно
зачем, пугающей величины манжетами из лебяжьего пуха, и так как, приводя в
движение руки, начинала она работать языком, а работая языком, имела
обыкновение улыбаться, улыбаясь же, не только верхнюю челюсть показывала
(склад готовых изделий д-ра Легрие, Париж, улица Вивьен, 11), но и небо
заодно, все общество, в страхе перед ее локтями, ключицами и деснами,
неизменно удостаивало ее внимания самого пристального.
В первый миг Фанни даже испугалась: милое, приветливое создание
приготовилась встретить, - подбежать с искренней радостью, обнять,
поцеловать... и - ах! - не та, не то.
Флора шла сзади, пропустив тетку, почетного своего стража, вперед, а
сама ласково подав руку Яношу Карпати.
- Ее сиятельство барышня Марион Сент-Ирмаи! Графиня Флора Сент-Ирмаи!
Жена моя, - поспешил тот представить дам.
Барышня Марион Сент-Ирмаи самым безупречным, артистическим реверансом
приветствовала хозяйку дома, внимательно поглядывая при этом, как она ей
ответит. И впрямь не очень-то ловка, бедняжка. Так смешалась, застеснялась
- и так на десны барышни Марион засмотрелась, что с трудом нашла несколько
любезных слов и на Флору взглянула едва.
В словах, впрочем, и не было большой нужды, а если и была, пришлось
повременить, ибо у барышни Марион всегда бывало их столько, что на любое,
самое людное общество хватало с избытком.
И надо отдать досточтимой барышне справедливость: то, что она говорила,
- вовсе не болтовня, пустая трата слов, толчение воды в ступе, как
частенько у тогдашних юных амазонок. Нет, каждое ее слово - точно
рассчитанный, меткий и верный выстрел, укол и удар, доставляющий
собравшимся развлечение не менее утонченное, чем если бы в муравейник
кого-нибудь из них посадить.
В этом отношении, следовательно, крапива и барышня Марион различались
единственно тем, что до крапивы, чтобы обожгла, надо все-таки дотронуться,
она же сама до каждого доставала, в какой дальний угол ни забейся, и через
любое платье, любые латы в самое сердце всаживала жгучие свои стрекала.
- Пожалуйста, сударыни, садитесь. Флора, сделай милость, рядом с женой
моей, вот сюда. Барышня Марион... о, тысяча извинений.
Одного взгляда г-ну Яношу было достаточно, чтобы убедиться: Марион сама
знает, где ей сесть. Не дожидаясь приглашения, она уже опустилась в кресло
сбоку, откуда управителю удалось незаметно ускользнуть.
А впрочем, может быть, и у всех на глазах ушел добряк, даже поклонился
раз шесть кряду и попрощался почтительно с каждым в отдельности; но кто же
такие вещи замечает?
- Уж простите, соседка дорогая, - перехватила нить разговора барышня
Марион с той особой деланной интонацией, которая в риториках не получила
пока определения, но у слушателя вызывает впечатление, будто говорящий
катает что-то во рту, стесняясь проглотить. - Уж простите, соседка
дорогая, chere voisine, мы ведь здесь, неподалеку от наследственного
поместья Карпати, проживаем (не твоего то есть и не мужа, а родового); вот
и осмелились вас потревожить в драгоценных ваших занятиях (чем уж ты таким
можешь тут заниматься?); пожалуй, и подождать бы следовало, пока господин
Янош сам благоверную свою представит, так ведь оно водится (ты-то, уж
наверно, этого не знаешь, где тебе!), да все равно сюда собирались (не
ради тебя, стало быть): тяжба у меня одна давняя с господином Карпати
(мне, значит, обязана ты нашим посещением и тяжбе, а не Флоре и доброте
ее, не воображай), - давнишняя тяжба, говорю, наследственная; я тогда еще
молоденькая была; почти ребенок, ха-ха. Уговаривали меня замуж за него
пойти и тем конец тяжбе положить, да молода еще была, сущий ребенок,
ха-ха, заупрямилась, ха-ха, ну и маху дала, а то богачкой бы стала теперь,
выгодная была партия! (Карпати и в молодые мои годы уже стариком был, но
за богатство я ему не продалась: вот как понимай). Ну, да вы и так
счастливчик, Карпати, на судьбу грех пожаловаться, какая красавица в
жены-то досталась, и не заслужили вы такого сокровища (задирай, задирай
нос, дурочка! Думаешь, в заслугу ставлю тебе твою красоту? Постыдилась бы:
красотой положение себе добывать).
Тут барышня Марион замешкалась на минуту, чем воспользовалась Флора и
наклонилась к Фанни.
- Давно мне хотелось с вами встретиться, каждый день все сюда
собираюсь, - ласково, ободряюще сказала она ей на ухо.
Фанни благодарным пожатием ответила на прикосновение нежной ручки.
Подоспевший весьма кстати приступ кашля помешал барышне Марион вновь
овладеть разговором, так что у Яноша Карпати было время перекинуться
шутливым словечком с прелестной гостьей (спешим пояснить во избежание
недоразумений, что мы Флору имеем в виду).
- Хоть я и рад прекрасной соседке, но настолько же и обеспокоен: где
Рудольф? Почему вы одна? Вот редкостный случай, никто такого, пожалуй, не
припомнит; уж я склоняюсь думать, не беда ли с ним какая, раз супруга без
него. Арестован он? Или ранен на дуэли?
Флора от души посмеялась этим предположениям, забавным и лестным,
поспешив опровергнуть их милым, приятным серебристым голоском:
- Нет, нет; в Вену пришлось внезапно поехать.
- А, я так и думал, что в отлучке; жаль, очень жаль, он ведь обещался
наше торжество своим присутствием почтить.
- О, к тому времени он вернется. Он слово мне дал, что будет вовремя.
- Ну, тогда приедет. Слово, данное красивой женщине, разве можно
нарушить. Кого такой магнит влечет, должен скоро возвратиться. Я бы
воздухоплавателям посоветовал, если не нашли еще способа управлять
полетом: посадить на воздушный шар Рудольфа, и магнетическая сила всегда
будет в ту сторону тянуть, где его жена.
Молодые женщины посмеялись шутке. Г-ну Яношу приходилось прощать,
обычно он ведь куда грубей и тяжеловесней шутки отпускал, которые одним
разве преимуществом обладали: не кололи и не ранили никого.
Барышня Марион оправилась меж тем от кашля и вновь взяла кормило в свои
руки. Интермеццо окончилось.
- Да, таких заботливых мужей, достойных да просвещенных, как Рудольф,
не найдешь, уж это надо признать. Простите, любезный сосед, чувствую, что
глубоко вас этим задеваю, но ведь правда не найдешь. И вы тоже супруг
очень милый, предупредительный, но равных Рудольфу нет, вот уж истинный
ангел любви, херувим, а не мужчина. Такие раз в столетие родятся всем на
удивленье. (Рудольф не потому, значит, хороший муж, что жена того стоит, а
оттого, что херувим. И других с ним не сравнить, - того же Яноша Карпати,
так что плачь, несчастная, слыша о любви столь беспримерной, видя счастье
чужое, которое - кинжал тебе в сердце. Вот вам всем троим.)
Флора не могла не попытаться дать иное направление разговору.
- Я все надеялась вас увидеть, мы тут близкие соседи, довольно дружным
обществом живем и заранее обрадовались, что нашего полку прибыло, но до
сих пор вот не повезло, а мы ведь заговор даже маленький устроили:
постараться, чтобы вам с нами было хорошо.
Барышня Марион колкостью поторопилась ослабить утешительное действие
этих ласковых слов.
- Ну да; прячет, поди, женушку-то свою господин Карпати, лукавец
этакий, не хочет показывать никому (ревнует, старый дурак, и недаром).
- О, муж очень заботится обо мне, - поспешила Фанни его оправдать, - но
я сама стесняюсь немножко, побаиваюсь даже показаться в таких высоких
кругах. Я ведь среди совсем простых людей росла и страшно всем вам
благодарна за снисхождение, оно меня так ободряет.
Но это не помогло. Тщетно отвечала она в тоне самоуничижительном,
напрасно благодарила за то, что и благодарности, в сущности, не стоило, -
она с изощренным турнирным бойцом имела дело; такой сразу нащупает слабое,
незащищенное место.
- Да, да, конечно! - отозвалась барышня Марион. - А как же иначе, это
совершенно естественно. Впервые в свет попасть - это труднее всего для
молодой женщины, особенно без самой надежной, самой необходимой опоры:
_материнского_ совета и руководства. О, для молодой женщины заботливая
материнская опека просто необходима.
Фанни чуть со стыда не сгорела и не сумела это скрыть. Лицо ее залилось
яркой краской. Матерью ее попрекать - о, это пытка жесточайшая, позор
страшнейший, боль невыносимая.
Флора судорожно сжала ее руку и, словно доканчивая, подтвердила:
- Верно. И заменить мать не может никто.
По устремленному на барышню Марион пристальному взгляду та поняла очень
хорошо, что это выпад против нее, и следующий залп выпустила уже по Флоре.
- О, тут вы правы, дорогая Флора! Особенно такую мать, замечательную,
добрейшую, как покойная графиня Эсеки. Да, ее не заменит никто. Никто.
Даже я, в чем готова признаться. Со мной приятно разве, я такая строгая;
потворствовать - это матерям пристало, им это больше к лицу, а у теток
роль куда неприятней, куда неблагодарней, их дело тягаться да ворчать да
придираться, нос свой везде совать, обузой быть. Такой уж у нас, у теток,
удел, что поделаешь! Ваша правда, дорогая Флора.
Сказано это было таким тоном, точно с Флорой и впрямь нельзя иначе, как
только "тягаться", ворчать да придираться.
- Ad vocem [к слову, кстати (лат.)], тягаться! - вмешался Карпати,
заметив и сам смущение жены. - Вы из-за тяжбы ведь изволили дом мой своим
присутст