ш"
читается. Так и сошел вниз, не произнеся ни словечка.  Пришлось  и  впрямь
протопопа  просить,  взяв  прежде   с   него   обещание   одним   молебном
удовольствоваться, без проповеди. Но и  тот  затянулся  на  целых  полтора
часа.  Достойный  священнослужитель  столько  истовых  молений  вознес   о
благополучии рода  Карпати,  всех  мужских  и  женских  отпрысков  его  in
ascendenti et descendenti [в колене восходящем и нисходящем (лат.)], -  за
здравие их на этом и упокой на том свете, что, право же, никакого худа  им
ни тут, ни там до скончания веков не должно было больше учиниться.
   На молебствие все гости явились, но  барин  Янчи  ни  с  кем  не  хотел
заговаривать,  не  очистись  прежде  душой.  Нечто  необычно   приподнятое
изобразилось на его  лице,  и  на  колени  опустился  он  с  благоговением
глубоким, искренним, потупив глаза при  восхвалении  заслуг  своих,  будто
такой безделицей ощутив все сотворенное им добро в сравнении  с  тем,  что
мог бы сделать и  что  сделать  надлежит...  "Хоть  годок  бы  послал  еще
господь, - вздыхал он про себя, - и наверстаю, что  в  жизни  упустил.  Да
суждено ли столько?.. Протяну ли хоть месяц еще, день даже один?"
   Совсем умиленным покинул он храм и, лишь отвечая на поздравленья,  стал
возвращаться мыслями к делам привычным, повседневным.
   Необычная внутренняя умягченность барина Янчи ничуть не  препятствовала
веселью остальной  компании,  -  кто  в  карете,  кто  верхом,  всяк  знай
дурачился да потешался по дороге  из  церкви  в  усадьбу.  Фрици  Калотаи,
посадив к себе восьмерых, погнал во весь дух, и вдруг на полном  ходу  все
колеса соскочили: телега вверх дном, кому руку, кому ногу  придавило.  Это
Мишка! Хорхи, греховодник, пока в храме сидели, чеки у всех  повынимал,  а
бедному Фрици пришлось поплатиться. Лаци Ченке первый раз  на  собственной
лошади приехал, и вот какой-то шутник возьми и сунь тлеющий трут ей в ухо.
Хозяин - в  седло  и  тут  же  -  хлоп  наземь  без  сознанья,  сброшенный
осатанелым конем.
   В другое время такие проказы очень забавляли барина Янчи, но сейчас  он
только головой качал. А Мишка Хорхи между тем такое  вытворял  -  животики
надорвешь. Он и молитвенник у  семинариста  подменил,  и  кантору  сиденье
намазал смолой, чтобы прилип, и пороху на кухне вместо мака наложил, а мак
гайдукам в  пороховницы  пересыпал?  -  те  хотели  залпом  приветствовать
вернувшихся, но ни одно ружье не выстрелило; маковники же печь  разорвали.
Гуртовщик, который за  небольшую  плату  харастошскую  пушту  арендовал  у
барина Янчи, в знак признательности громадный сыр ему  привез,  в  котором
спрятана была пара голубей. Мишка же Хорхи двух жирных крыс посадил на  их
место, и когда овчар, поднося сыр, снял верхушку, не пернатые, а  мохнатые
выскочили оттуда прямо в публику.
   Однако барина Янчи все это  теперь  не  смешило,  он  даже  предупредил
Мишку:  веселиться  попристойней,  глупостей  разных  не  выкидывать,  как
бывало. Поэту ведено было показать  стихотворение,  которое  он  собирался
прочесть за столом: нет ли  выражений  каких  плоских,  площадных;  цыгану
строго-настрого  запрещено  лобызать  всех  подряд,  как  упьется.  Борзых
выпроводили на галерею, запретив к столам подпускать и куски  им  бросать,
как обычно; цыгане-скрипачи,  актеры,  школяры  получили  наказ  держаться
наиприличнейшим образом, а простой весь люд оповестили, что жаркого  будет
вволю и  вина  хоть  залейся,  но  драться  -  ни-ни,  драки  на  сей  раз
отменяются.
   Все, дивясь, вопрошали друг у друга о причинах сего явления.
   - Или конец свой чует старик, что смиренником заделался таким? -  гадал
Мишка Хорхи.
   - Может, поумнел?  Про  швабов  вон  говорят,  что  они  к  сорока  ума
набираются, а он до семидесяти не нажил...
   - Не замайте, - сказал третий, - человек раз в семь  лет  весь  целиком
меняется, а он десятую семерку, слава богу, добирает, время уже.
   - А мне так сдается, важничать он стал  с  тех  пор,  как  в  сословном
собрании заседает, может, и ключ золотой [знак камергерского  достоинства]
уже получил, вот и вольничать не позволяет с собой теперь.
   И верно, при всей радости, с коей принимал  барин  Янчи  оказавших  ему
честь, нельзя было не приметить в нем  и  некоторой  сдержанности,  меньше
всего ему ранее свойственной.
   И всю перемену эту вызвала в нем одна-единственная мысль: что племянник
к  нему  пожалует  на  именины;  опоздает,  может  статься,   но   приедет
непременно. Он и сам затруднился бы объяснить, откуда  такая  уверенность,
однако  ждал,  рассчитывал  на  встречу,  и  едва  осеняла   собутыльников
очередная какая-нибудь взбалмошная идея, тотчас спохватывался: "А если  бы
младший Карпати это увидел, что сказал бы? Нет! Однажды застал он уже дядю
своего  за  бесчинной  забавой,  теперь   пусть   увидит   веселие   более
благопристойное".
   После торжественных изъявлений благодарности гости  спустились  в  сад,
где собрался уже сельский люд, поджидая помещика.
   Обыкновенно барина Янчи,  сходившего  или  подымавшегося  по  лестнице,
приходилось  под   оба   локтя   поддерживать:   самостоятельно   мог   он
передвигаться уже только, как локомотив, по ровному месту. Но на сей  раз,
оттолкнув Палко, сам легко сошел  по  тридцати  двум  мраморным  ступеням,
которые вели в сад.
   Не  иначе,  как  полгода  трезвой  пожоньской  жизни  вернули  ему  эту
подвижность.
   Внизу приветственными  кликами  встретили  его  школьники,  построенные
рядами. Учитель успел, однако, как говорится, клюкнуть;  ему,  сердешному,
немного и надо было - стакан вина всего, - чтобы  совершенно  опьянеть,  и
стакан этот он где-то уже принял, вследствие чего возымел  желание  первым
поздравить его высокоблагородие,  каковое  желание  и  осуществил  бы,  не
подхвати его Мишка Хорхи под мышки и не разуверь: нынче,  мол,  не  барина
именины вовсе, а Фрипи Калотаи.
   Достойный народный учитель метнулся к Фрипи. Тот бежать хотел,  но  все
триста крестьянских ребятишек обступили его, -  куда  ни  сунься,  "виват"
навстречу; по физиономии он тоже никого смазать не  решился,  были  тут  и
совсем большие парни, еще побили бы; пришлось караул кричать.
   Барин  Янчи  спустился  между   тем   прямо   в   сгрудившуюся   толпу.
Цыгане-трубачи трижды грянули туш при его  появлении,  и  двое  седовласых
крестьян за рога подвели к нему жирного  телка,  специально  к  этому  дню
откормленного.  Один,  порасторопней,   выступил   вперед,   снял   шапку,
откашлялся  и,  уставясь  на  носки  сапог,   пробубнил   довольно   бойко
поздравительное стихотворение, которое девять именин подряд уже  повторял.
Зато и прочел наизусть, без запинки:

   Дай те бог здоровья, счастья, долголетья,
   Радости, удачи, всяка благолепья,
   И добра-богатства, и деяний славных,
   Им же нету равных.

   Сколь травы щипала сия животина,
   Сколько есть былинок там, на луговине, -
   Столько лет продлися жизнь твоя без срока,
   Без пятна, порока.

   В молоке да меде весь свой век купайся,
   Словно как сыр в масле день-деньской катайся
   Да прилежней траться не на мазь-пилюлю,
   А на красотулю.

   Чести не порушишь ты своей дворянской,
   Взвеселишь, утешишь мир весь христианский,
   Дабы разносилась слава твово рода
   Громче год от года.

   А как час приидет и твоей кончины,
   Во раю воссядь ты не в последнем чине,
   И коль мы на полку тоже сложим зубы,
   Не лиши заступы.

   "Дай вам бог здоровьичка, ваше высокородие, от души желаю!" -  прибавил
он простодушно по окончании, будто не очень веря, что  прочитанные  стишки
могут возыметь на небесах какое-либо действие.
   Приготовивший, по обыкновению, пятьдесят золотых барин  Янчи  подал  их
дарителю, упитанного же телка велел зажарить для собравшихся крестьян.
   После  того  подошла  городская  молодежь,  катя  десятиведерную  бочку
токайского. Перед набобом  бочку  поставили  и  подсадили  на  нее  Марци,
низложенного троицына короля, потому  что  язык  у  него  лучше  всех  был
подвешен. Марци взял  стакан,  наполнил  и  поздравил  барина  -  кудряво,
витиевато, как все мастера таких присловий, назубок их знающие, да еще  от
себя всяких экивоков умеющие подпустить для вящего благолепия.
   - Пожелаю вам с господня соизволенья, как уж встретили вы  по  благости
его  целехоньки  денек  сегодняшний,  шелками  шитый,  золотцем  подбитый,
серебром подкованный, то и не считал бы он, сколько  волосков  на  головке
вашей   поосталось,   а   осыплет   пусть   столькими    щедротами    ваше
высокоблагородие, сколь у вас их выпало: и слуги божьи все,  какие  ни  на
есть, знай только заботы с  пути  вашего  земного  отметают,  дабы  пагубы
разные даже пятнышком не замарали счастия вашего златошпорого, а  радостей
полная баклажка все бы красным эгерским побулькивала, и едва милость  ваша
к ней приложится, весь бы  ангельский  чин  в  лапоточках  своих  шелковых
"прозит!" [на доброе здоровье,  будьте  здоровы  (нем.)]  кричал,  а  коли
подагра там  или  лихоманка,  костолом,  да  кондратий,  да  прочий  гость
незваный какой повадится, чего доброго, так чтоб начеку  были  райские  те
гайдуки, одесную-ошую по двое  к  вашей  особе  приставленные,  и  палками
ореховыми гнали их откудова пришли, вас же во блага  земные,  как  в  море
Чермное [библейское название Красного моря] - войско фараоново, с  ручками
окунали, а уж придет под конец косарь  тот  нещадный,  что  всех  за  сено
считает, и  скосит  ваше  высокородие,  пущай  ездовые  на  том  свете  не
заставляют душеньку вашу за  телегой  плестись,  а  под  трубный  глас  на
шестерке коней поскорей во блаженные пределы вознесут, где Авраам, Исаак и
прочие патриархи еврейские каллайскую кадриль в бархатных штанах вприсядку
отплясывают под тридцать три тысячи цыганских скрипок. Дай бог  здоровьица
вам! От чистого сердца желаю.
   Одарил барин Янчи и парня, который без единой  запинки  выложил  чудное
свое поздравление, хотя и не нашел  все  это  столь  уж  забавным,  как  в
прошлые разы.
   Наступил черед молодой девушки на выданье, самой красивой  в  околотке.
Эта в подарок белого барашка привела и слова какие-то подобающие  сказала,
но так тихо, ничего не разобрать. Напрасно ее убеждали: передник, мол, ото
рта отыми, не слыхать.
   Поздравлявшую набоба девушку принято было брать с гостями наверх, - там
она с именинником рядом и сидела, других женщин не было за столом. Болтали
всякое о происходившем потом, под конец угощенья, когда вино всем в голову
бросалось и ее тоже с непривычки дурманил хмель. Что  уж  там  ни  бывало,
замуж девушка все равно выходила, ведь барин Янчи много давал за ней, отец
сразу  шестерку  волов  получал,  и  добрых  мужичков  не  очень   поэтому
тревожило, что дочек их водят сюда.
   Девушка кончила свою речь; это явствовало  из  того,  что  она  присела
вдруг рядом с барашком и за шею его обняла.
   - Ишь, льнут как друг к дружке, - заметил кто-то из самородков.
   - Мясника боятся, - отозвался Мишка Хорхи двусмысленно.
   Барин подошел к девушке, потрепал ее отечески  по  щечке,  погладил  по
голове и спросил ласково:
   - Как зовут тебя, доченька?
   - Жужи, - ответила та еле слышно.
   - Милый-то есть?
   - Нету, - потупилась девушка.
   - Ну так выбирай из этих парней подходящего, и сей же час  замуж  выдам
тебя. ("Взялся, взялся барин Янчи за ум, - зашептались кругом, - всегда-то
на другой вечер откладывал".) Эй, ребята, кто в жены хочет ее? Забирай!
   Чуть не с десяток выскочили вперед, и Марци с ними. Мишка Хорхи в шутку
тоже было затесался, но барин Янчи тростью погнал его.
   - Ну ты, козлище, прочь из овечьего стада!  Не  про  тебя  писано.  Ну,
дочка, смотри, сколько молодцов, выбирай любого.
   - Папенька пущай... - не подымая глаз, пролепетала девушка.
   - Чтобы отец указал тебе? - растолковывая вслух ее желанье, переспросил
барин Янчи. - Где этой девушки отец?
   Седеющий крестьянин со шляпой в руках выбрался вперед.
   - Ну, ищи мужа для дочери своей, быстро.
   Тот призадумался.
   - Раз-два, живо! Нечего тянуть.
   Крестьянин приглядел наконец зятя  себе  по  вкусу.  Ростом  не  больно
вышел, да зато отец зажиточный у него.
   - Ну, довольна? - спросил барин Янчи.
   Жужи покраснела до ушей.
   - Тогда лучше за Марци все-таки, - отозвалась она довольно явственно.
   Вся компания расхохоталась.
   - Зачем же отца было звать?
   Марци времени на размышления не требовалось, мигом подскочил и  схватил
девушку за руку. Барин дал им  свое  благословение  и  пятьдесят  золотых,
наказав Марци получше жену стеречь.
   - Уж я-то устерегу! - отвечал тот задорно, вызывающе взгляды бросая  на
барчуков.
   - Что это напало вдруг на старика? - переговаривались  друзья-приятели.
- Скажи ты, добродетельный какой стал!
   Трубы снова грянули, и господа поднялись во дворец,  простой  же  народ
предался немудрящим своим забавам: парни,  девушки  в  перевозчика  играть
стали, в колечко и  прочие  безобидные  игры,  старики  -  вином  и  ромом
баловаться; да и женщинам нашлось о чем посудить-порядить, на них на  всех
глядя.
   Наверху барина Янчи ждала новая радость. Банди Кутьфальви, про которого
думал он, что больше не приедет, как раз выпрыгнул из коляски. Минута -  и
приятели уже обнимались-целовались.
   - Ну вот и ты! - сказал подобревший старик, смахивая непрошеную слезу.
   - А ведь чуть было и еще кое-кто не пожаловал,  кого  ты  небось  и  не
ждешь, за малым вышла остановка!
   - Кто же? - спросил, просияв, барин Янчи.
   - Попробуй отгадай.
   - Племянник мой Бела! - выпалил старик.
   - Вот черт, угадал, - сказал  Банди  Кутьфальви,  дивясь  его  радости;
он-то думал разозлить старика.
   - Где же он? Где остался? Почему ты бросил его? -  засыпал  барин  Янчи
радостно-нетерпеливыми вопросами все откровенней недоумевающего Банди.
   - У меня он, тут, в  соседней  деревне;  с  именинами  поздравить  тебя
хотел, для этого из Пожони тронулся, да вот захворал по дороге, пришлось у
меня остановиться; но подарочек привез-таки тебе на день рожденья.  И  сам
бы захватил, да верхом я, а для него телега  целая  нужна;  к  вечеру  ужо
пришлет.
   Барин Янчи трепетал весь от радости, - настолько уже уверил он  себя  в
приезде племянника и что событие это непременно будет приятное.
   - Живо, Палко, живо! Карету за ним  надо  послать  да  вперед  четверку
лошадей к рукадской корчме на подставу; беги-ка! Или нет,  посмирней  кого
лучше пошли заместо себя, стряпчего пошли! Кланяется, мол, барин и целует,
скажет пусть ему, и силком хоть, но доставит сюда; иди же! Бегом!
   - Гм. Бегом? Я с инсуррекции [восстание, мятеж; здесь  имеется  в  виду
антинаполеоновское венгерское ополчение 1809 года, обратившееся в  бегство
при слухе о приближении французов] самой не бегал еще,  -  пробубнил  себе
под нос Палко, удаляясь неспешным  развальцем.  -  Ладно  хоть  летать  не
заставляет.
   Барин Янчи, пока собственными глазами не убедился, что стряпчий в самом
роскошном экипаже двинулся племяннику навстречу, хранил глубокое молчание.
   "Туда четыре часа, обратно четыре - это восемь, - считал он про себя. -
Сейчас два у нас, к десяти, значит, будет. Ничего такого с  ним,  конечно,
не приключилось, не рискнул просто сразу приехать, думает, сержусь, вот  и
послал Кутьфальви вперед. А хорошо все-таки с  его  стороны,  что  уважить
решился. Теперь уж поторопится, раскается  в  горячности  своей,  прощенья
попросит, помиримся да заживем по-родственному, и  я  спокойно  богу  душу
отдам".
   - Видите как, друзья, - обратился он вдруг  в  порыве  откровенности  к
вокруг стоящим, - праздник нынче двойной, потому что последние два мужские
отпрыска рода нашего опять друг другу руки подадут после долгого разрыва.
   - Дело воистину богу угодное! - поддержал отец протопоп, и  единодушный
одобрительный гул покрыл его слова;  один  Кутьфальви  изъявлял  некоторое
беспокойство, словно бы не  очень  одобряя  это  слишком  уж  великодушное
намерение.
   Гайдуки стали между  тем  сливянкой  гостей  обносить  и  десятилетнего
настоя абрикосовой наливкой с ломтями пшеничного хлеба. Это значило:  обед
уже недалек, и возбуждающим аппетит напиткам оказан был должный прием,  ни
одного водохлеба-трезвенника не нашлось. Полчаса спустя и  впрямь  залился
колокольчик,  возвещая  обед.  Звон  повторился  трижды,  чтобы  никто  не
прослушал, ежели  забрел  куда,  и  гайдуки  распахнули  высокие  двери  в
столовую.
   Огромная роскошная зала сплошь была заставлена длинными  накрытыми  уже
столами, - приборов ставилось на них вдвое против числа гостей,  чтобы  не
только почтившие хозяина своим присутствием разместились, но  и  все,  кто
вдруг позже явится.
   От  тортов,  бисквитов,  печений  ломились  столы;  самые  великолепные
фрукты, золотистые дыни,  чешуйчатые  ананасы  громоздились  благоуханными
горами; устрашающих размеров паштеты грядой  разделяли  напротив  сидящих;
рыбины  с  целого  кита  дыбились  в  дрожащем   желе,   величиной   своей
обескураживая охотников их отведать. А между блюдами - гирлянды  цветов  и
букеты в фарфоровых вазах.
   Целый музей столового золота и серебра  был  выставлен  перед  гостями.
Даже  школярам-певчим  достались  серебряные  кубки.  Посередине  же  залы
красовался  серебряный  бассейн  с  затейливым  водометом,   из   которого
топазовой струей било вверх самое доподлинное токайское.
   Все устремились на свои места; барин Янчи направился  в  голову  стола.
Там заметил он рядом со своим еще куверт.
   Второй прибор на все именины ставился; из года в  год  сажали  за  него
приводивших  барашка  крепостных  девушек.  Но  в  этот  день  барин  Янчи
возмутился.
   - Это еще что? Зачем прибор? - накинулся он на Палко, стоявшего за  его
стулом.
   - Вона  раскричались!  Будет  вам.  Кубок-то  фамильный  поставлен,  не
видите. Думал, тот, другой приедет, так будет куда сесть...
   Физиономия барина разгладилась, забота эта ему понравилась, и, похлопав
Палко по плечу, он объяснил гостям, что свободное  место  рядом  оставлено
для племянника.
   - Видишь, сердце-то доброе все-таки у  тебя,  -  еще  раз  похвалил  он
гайдука.
   - Только не у меня, - буркнул тот строптиво.
   Суп заставил гостей умолкнуть на несколько минут. Все,  пожелав  соседу
приятного аппетита, поспешили и сами его утолить. Справа  от  барина  Янчи
сидел протопоп, на противоположном конце стола - Банди  Кутьфальви,  возле
него - Мишка Киш. С Мишкой Хорхи сесть никто не решился,  он  безбожнейшие
штуки выкидывал:  лягушки  [небольшой  прыгающий  по  земле  фейерверочный
снаряд, род шутихи] зажженные под стол пускал, уксусу мог в  бокал  соседу
подлить, едва тот отвернется. Гости пониже званием  устроились  за  другим
столом. Задний  же  план  занимал  перистиль  с  красиво  убранной  сценой
посередине; достойный Локоди собирался на  ней  сначала  туманные  картины
показать обедающим, а потом с участием  школяров  -  веселую  комедию  под
названием "Доктор Фауст". Ее Локоди из Гете перевел, хотя  автор  едва  ли
узнал бы  собственное  творение.  И  наконец,  представленным  имело  быть
бегство Добози от турок в двенадцати явлениях и  с  бенгальским  огнем:  в
заключение же, когда все помрут, предстояло  распахнуть  задние  двери,  и
зрелище венчал великолепный фейерверк. Паузы  должен  был  занять  лучшими
своими  песнями  цыганский  оркестр  Бихари  -  частью  его   собственного
сочинения, частью из любимого репертуара Лавотты [Лавотта Янош (1764-1820)
- известный тогда скрипач и композитор].
   Веселье было уже в разгаре, пенье,  музыка,  звон  бокалов,  оживленный
говор - все сливалось в беспорядочный праздничный гул; не осталось никого,
ворочавшего еще языком, кто не произнес бы затейливого  тоста  за  здравие
хозяина. И сам он развеселился, рассиялся, хотя и выпил  меньше  обычного.
Завечерело, гайдуки уже свечи внесли в больших разлапистых канделябрах,  а
бокалы все звенели. В глубине, меж кол