сть, что у
вас своих деток нет (для молодой женщины - укол самый болезненный!). Ну да
ничего, зато иллюзия есть. Как будто собственный ваш  сынок.  А  красавчик
какой. Верный знак, что родители очень любили друг дружку. И глазенки - ну
вылитый Рудольф, как нарочно!
   - И правда, - отозвалась с живостью Флора. - И губки,  совсем  как  он,
складывает!
   И, притянув к себе мальчика, в глазки, в губки поцеловала его.
   "Вот дурища-то, - подумала барышня Марион,  раскрывая  с  досады  зонт,
хотя стояли они в тени. - И приревновать толком не умеет".
   Она думала отвратить Флору от малыша, заронив подозрение в  ее  сердце.
Но не знала  этого  сердца,  чистого,  невинного,  как  у  младенца.  Даже
отдаленная догадка была ему чужда о том,  что  пыталась  возбудить  в  нем
Марион.
   С того дня Флора лишь сильнее полюбила мальчугана.
   А встретясь с ней несколько лет спустя, увидим мы уже  счастливую  мать
семейства в окружении ангельски добрых и красивых детей, считающих Золтана
братцем, а Терезу - родной теткой. Флора  балует  их  всех  без  различия,
Рудольф одинаково с ними строг.
   И все-таки, когда Флора однажды удивила возвращавшегося из города мужа,
верхами выехав с Золтаном ему навстречу - сама на  смирной  белой  лошади,
мальчик на резвом татарском коньке, - Рудольф не устоял, расцеловал своего
приемыша.
   Едва шестилетнего, захватила его как-то  Флора  с  собой  в  губернскую
управу, где как  раз  выступал  Рудольф  с  блестящей,  остроумной  речью.
Ребенок выслушал ее до конца с глубоким вниманием,  а  дома  собрал  своих
маленьких братьев и товарищей в детской и,  играя  с  ними  в  комитатское
собрание, с таким  серьезным  личиком  и  таким  одушевлением  воспроизвел
однажды услышанную речь, что подсмотревшая нечаянно эту сцену Флора пришла
в полный восторг.
   Ах, кем он будет, кем только будет, когда подрастет!


   Те же юные дворяне, коих узнали  мы  под  именами  Иштвана  и  Миклоша,
выросли с той поры  в  величайших  мужей  венгерской  истории.  Бог  даст,
когда-нибудь еще попытаюсь показать их и в зените славы.


   Об остальных наших знакомцах мало что остается сказать.
   Абеллино и по сей день жив.
   В нем уже буквально ничего натурального  нет.  Волосы  накладные,  зубы
вставные, бодрость деланная: все  обман  и  самообман.  Бороду  и  усы  он
красит, лавандовой водой умывается; после дуэли той знаменитой туг на  ухо
и, хотя вставлена в него искусственная улитка, оперы может слушать  только
через рожок.
   Так и ходит-бродит он по свету, латаный-штопаный призрак лучших времен,
в одной руке - клюка, подпора для подагрических ног, в другой  -  слуховой
рожок. Но сам-то мнит, будто и по сю пору обаятелен, даже неотразим,  и  с
каждой красивой дамой и девицей любезничает напропалую, воображая, что все
от него без ума. Те смеются над ним, а он думает: радуются, его видя.
   Ежедневно ему выдается золотой, из-за чего в Пеште  приходится  сидеть,
покидая его лишь после Яношева дня, когда он получает сотню зараз и,  пока
она ведется, не возвращается; но держится по-прежнему так,  будто  у  него
миллионы. Все заграничное превозносит, а  отечественное  хулит.  Faute  de
mieux - за неимением лучшего - мирится со своим положением, но сердце его,
если имеется у него таковое, снедает вечная _тоска по родине_: Парижу.
   Все без исключенья почитают его фигурой весьма  комической  и  в  свете
принимают лишь потехи ради.
   Экий бедняга!
   Других в преклонном возрасте обыкновенно уважают, а он посмешищем  стал
в тех кругах, где когда-то задавал тон, был главным действующим лицом.
   Другие страдать и мыслить способны после перенесенных невзгод,  -  выше
их могут в своей печали подняться и, презрев жизнь, умереть достойно.  Это
служит им утешением. Он же, ни думать, ни чувствовать  не  умея,  все-таки
жить жаждет, жить. И в этом его наказание.