- отшатнулся Конрад. - Это что, намек?
   И вспомнил, будто в самом деле когда-то в театре, в  битве  сторонников
Мэнвилль и Каталани кто-то немилосердно луковицами его бомбардировал.
   - Ваши секунданты? - беря слово, официальным тоном осведомился  Ливиус.
- Из ваших знакомых назовите кого-нибудь.
   - Знакомые мои все - мирные рабочие люди, не хочется их в такую опасную
затею втягивать. Ведь я и убить противника могу, зачем же еще двоих  ни  в
чем не повинных ставить вне закона. Нет, будьте уж любезны из собственного
вашего круга назначить мне двух  секундантов;  с  любым  вашим  выбором  я
заранее согласен.  Вам  легче  ведь,  господа,  выпутываться  из  подобных
щекотливых положений.
   - О времени и месте мы вас известим,  -  сказал  Ливиус,  и  оба,  взяв
шляпы, удалились.
   - У этого юноши сердце дворянина, - сказал по дороге Ливиус Конраду.
   - Посмотрим, выдержит ли оно до завтрашнего утра.
   Но еще в тот же вечер в мастерскую Болтаи наведался разряженный, весь в
серебряных позументах, гайдук, спрашивая г-на Барну.
   В руках было у него письмо.
   - Не вы ли,  с  вашего  позволения,  -  спросил  он  тоном,  выдававшим
привычку к вежливому обхождению, - работать изволили в  Париже,  в  ателье
господина Годше?
   - Да, я работал там.
   - Три года назад повстречались  вы  в  Эрменонвилльском  лесу  с  тремя
венгерскими господами.
   - Да, повстречался, - ответил Шандор, дивясь, кому  это  на  ум  пришло
воскрешать столь мелкие подробности его жизни.
   - Тогда это  вам,  -  сказал,  передавая  письмо,  гайдук.  -  Извольте
прочитать, ответа я подожду.
   Шандор сломал печать и, как водится, глянул прежде на подпись.  Возглас
изумления вырвался у него.
   Две подписи друг под другом, два окруженных единодушным пиететом имени,
- наивысшим уважением всех, кто только почитал  себя  добрым  патриотом  и
достойным, просвещенным человеком: Рудольфа и Миклоша.
   О чем же могут они писать - они, люди великие, герои  дня,  триумфаторы
нации, ему, какому-то безвестному бедняку рабочему, о ком  ни  одна  живая
душа на свете не слыхала?
   В письме стояло:
   "Вы - мужественный человек и очень правильно поступили. Каждый из нас в
вашем положении сделал бы то же  самое.  Если  вы  согласны  принять  нашу
услугу, мы готовы ее вам оказать по праву прежнего нашего знакомства".
   Шандор сложил спокойно письмо.
   - Предложение их сиятельств я высоко ценю, - сказал  он,  поворотясь  к
гайдуку, - и принимаю с превеликой благодарностью.
   Учтиво поклонясь, посыльный удалился.
   А полчаса спустя явились Рудольф с Миклошем.
   Ах, будь Фанни дома в эту минуту! Но  она  находилась  далеко,  невесть
где, и боготворивший ее сидел прямо напротив  ею  боготворимого,  даже  не
подозревая, что любит безнадежно, ибо тот - безнадежно любим.
   Рудольф сказал, что  нужно  письменное  полномочие  от  Шандора,  иначе
Конрад и Ливиус таких ему секундантов дадут, каких он себе не пожелал бы.
   - И другие, значит, вызываются.
   - О, в избытке. Отбоя нет от юных титанов, желающих поприсутствовать на
этой, как они выражаются, трагикомедии.
   - Трагикомедии не будет, смею вас уверить.
   - Это-то их рвение более всего и побуждает нас предложить  вам  сегодня
свои услуги. Мы ровно  никакого  удовольствия  не  находим  в  том,  чтобы
ссорить, ускорять дуэли, кои, увы,  почитаются  наилучшим  развлечением  в
нашем кругу. На сей раз, однако, прямой долг наш попытаться, предложив вам
помощь,   расстроить   неуместную   забаву,   в   которую   наши    друзья
полегкомысленней рады бы превратить совсем не смешное это дело.
   В чем должна  была  заключаться  замышленная  титанами  "трагикомедия",
трудно даже сказать определенно.  Иные  предлагали  для  острастки  только
разыграть парня, который посмел поднять  перчатку,  брошенную  дворянином.
Пусть обомрет со страху, а когда перетрусит совсем, ни жив ни мертв будет,
пальнуть ему в лоб пуховым пыжом. Предложения такие исходили,  правда,  от
совершенных уж  повес,  но  общее  настроение  давало  все  же  повод  для
беспокойства, ибо  дуэль  воспринималась  зачинщиками  скорее  с  веселой,
нежели серьезной стороны. Никто не  собирался,  конечно,  убивать  беднягу
подмастерья; маловероятно было,  что  и  его  натруженные  руки  могут  из
нового, неопробованного пистолета точно послать пулю на тридцать  -  сорок
шагов. Просто припугнуть его хотели, чтобы отбить на следующий  раз  охоту
от этаких, не про него писанных забав.
   Вот из какого затруднения собирались вызволить  наши  более  рыцарского
склада юноши доброго ремесленника. Их уязвляла мысль, что благородные  его
чувства будут столь безжалостно высмеяны их сотоварищами,  -  лучше  пусть
все свершится обычным своим чередом, честь по чести.
   Шандор поблагодарил их за любезность; ему по душе пришлось, что они  ни
единым словом не попытались его ободрить.
   На другой день рано утром  молодые  люди  приехали  за  ним  в  наемном
экипаже. Шандор был уже готов, лишь несколько писем запечатал,  написанных
ночью: одно - хозяину с отчетом о состоянии дел, другое - Фанни с просьбой
принять как последний дар то немногое, что доставило ему его прилежание.
   Вложив эти письма в третий конверт, он передал его  привратнику,  велев
вскрыть и переслать содержимое по назначению, если  не  вернется  домой  к
двенадцати часам.
   Затем уселся в экипаж, где дожидались его Рудольф с  Миклошем.  Поодаль
следовал другой, с хирургом.
   Юноши наши приметили с удивленьем, что ни малейшей тревоги или смятения
не отражалось на лице молодого ремесленника; с таким хладнокровием,  столь
невозмутимо держался он, точно для него это дело привычное. Со  всегдашней
своей непринужденностью разговаривал о вещах самых безразличных, а касаясь
политической и житейской злобы дня, приходил в  такое  одушевление,  будто
впереди века безоблачного счастья, хотя сам не  мог  быть  уверен  даже  в
завтрашнем дне.
   Еще очень рано было, когда, проехав мост, очутились  они  в  роще;  там
разбил свою палатку продавец закусок и напитков. Юноши остановили лошадей,
осведомляясь, не желает ли Шандор прежде позавтракать.
   - Нет, благодарствуйте, - ответил тот,  -  еще  почувствуют  по  мне...
скажут, хлебнул для храбрости. Лучше после... Или уж никогда!  -  прибавил
он с легким сердцем.
   Оттуда пешком прошли они лесом к назначенному месту, куда по прошествии
нескольких минут прибыли и противники.
   Утро было облачное, пасмурное, и на лицах наших юношей застыло столь же
хмурое безразличие.
   Противники же со смехом, с молодцеватой  небрежностью  вышли,  взявшись
под руки, из густого топольника: Абеллино, плечистый  Конрад,  Ливиус,  за
ними хирург и лакей. Последний в больших, характерного очертания  футлярах
нес пистолеты и саквояж с медицинскими инструментами.
   Четверо секундантов на середине лужайки вполголоса стали договариваться
об условиях, как-то: откуда начинать сходиться, с какого  места  стрелять,
чей первый выстрел. Это последнее  целиком  предоставлено  было  произволу
дуэлянтов: кто кого опередит; исходное расстояние определили в сорок пять,
барьер - в двадцать пять шагов.
   Абеллино во время этого совещания достал свои длинноствольные пистонные
(шнеллеровские) пистолеты и начал показывать, как мастерски владеет  таким
оружием. Велел слуге швырять вверх липовые листья  и  три  пробил  влет  с
первой же пули.
   Делалось это единственно для устрашения противника. И понявший эту цель
Миклош успокоительно, ободряюще шепнул ремесленнику:
   - В вас не из этих будут стрелять, а из наших, - они новые совсем,  там
меткостью такой не пощеголяешь.
   Шандор улыбнулся горько.
   - Мне все равно. Жизнь не дороже мне вот этого пробитого листка.
   Миклош испытующе поглядел на юношу. У него забрезжила догадка,  что  не
одна, наверно, честь фирмы побуждает того принять вызов.
   Секунданты,  однако  же,  как  требовал  их  долг,  попытались   прежде
примирить обоих дуэлянтов. Абеллино обещался взять  вызов  обратно,  если:
противник от имени фирмы заявит, что с ее стороны не  было  намерения  его
оскорбить;  мастер  на  страницах  той  же  газеты,  где   нанесено   было
оскорбление,  поместит  объяснение,   что   спорную   сумму   Карпати   из
благороднейших побуждений, из бескорыстной любви к искусству  передал  его
питомице.
   Шандоровы секунданты изложили ему эти требования.
   Тот сразу отклонил уже первое.
   Не хотели оскорбить? Очень даже хотели, твердо и  сознательно,  он  сам
принимает на себя ответственность за это и ни одного слова  не  собирается
брать обратно.
   Ах, не молодечество толкало его на  этот  поединок.  Ему,  кроме  пули,
право же, ничего больше ждать не оставалось.
   Секундантов Абеллино возмутило такое упрямство. Теперь уж захотелось им
нарочно его помучить.
   - Инструменты при вас? - зычным голосом обратился Конрад к привезенному
ими хирургу. - Скальпель-то не очень, пожалуй, нужен. Как, а  пилы  почему
не захватили? Друг мой, вы не предусмотрительны. Не обязательно же прямо в
голову или в сердце, на дуэли чаще в руку или ногу  попадают,  и  тут  уж,
коли кость задета и не ампутировать сразу, а в город  везти,  легко  может
гангрена прикинуться. Недоставало только, если вы и зонд еще позабыли,  уж
он-то понадобится наверняка!
   - По местам!  По  местам,  господа!  -  крикнул  Рудольф,  кладя  конец
бесчеловечному этому измывательству.
   Абеллино и в четвертый листок попал с двадцати пяти шагов.
   - Эти пистолеты придется отложить, они пристреляны, - сказал Рудольф. -
Наши куплены только что.
   - Согласны, - отвечал Конрад, - в  твердой  руке  любой  пистолет  бьет
метко; смотри только, - оборотился он к Абеллино, - целить будешь, так  не
сверху наводи, а снизу, подымай пистолет. Тогда,  если  вниз  отдача,  ты,
метя в грудь, в живот попадешь, а вверх отдаст - так прямо в голову.
   Пистолеты тем временем зарядили, пули на глазах у всех опустили в дуло,
и получивший вызов выбрал себе один из них.
   Затем обоих развели на исходные рубежи.  Барьер  обозначен  был  белыми
платками.
   Секунданты разошлись в стороны: Шандоровы - в одну, противника его -  в
другую. Конрад встал за большой тополь, чей массивный ствол почти  скрывал
мощную его фигуру.
   Три удара в ладоши были сигналом сходиться.
   Несколько минут Шандор постоял на месте, опустив свой пистолет. На лице
его застыло угрюмое спокойствие, которое можно бы назвать и унылостью,  не
будь та несколько сродни робости. Абеллино, избочась,  медленными  шажками
стал подходить, то и дело  вскидывая  к  глазам  направленный  на  Шандора
пистолет, точно  собираясь  тотчас  выстрелить.  Пытка  мучительнейшая:  и
впрямь сробевшего она заставляет  обычно  выстрелить  раньше,  с  дальнего
расстояния, отдавая его в случае промаха целиком во власть противника.
   А вдобавок еще насмешливый  этот  прищур,  эта  рассчитанная  на  испуг
заносчивая, вызывающая улыбка: я, мол, в летящий с  дерева  лист  попадаю!
"Бедняга", - вздохнул  Рудольф  тихонько,  а  товарищ  его  уже  собирался
крикнуть Карпати: никакого поддразниванья в честном поединке!
   В эту минуту двинулся, однако, вперед и Шандор  и  твердым  шагом,  без
остановки дошел до барьера. Там поднял он пистолет и прицелился. Лицо  его
залилось жарким румянцем, глаза заблистали огнем, рука не дрожала ничуть.
   Поистине  дерзостная  отвага!  Обычно  до  первого  выстрела  никто  не
рисковал подходить к самому барьеру: при  неудаче  это  давало  противнику
огромную  фору.  Дерзость  Шандора  вынудила  Абеллино   шагах   в   шести
остановиться и снять с курка большой палец, который он держал на  нем  все
время.
   В следующий миг произошло нечто необъяснимое.
   Раздался выстрел  и  сразу  же  второй.  Подбежавшие  секунданты  нашли
Шандора стоящим, выпрямясь, на прежнем месте. Абеллино  же,  поворотясь  к
нему спиной, зажимал рукой свое левое ухо. Поспешили к нему и хирурги.
   - Вы ранены!
   - Пустяки, пустяки! - махнул тот рукой, не отнимая  другой  от  уха.  -
Чертова эта пуля прямо над ухом у  меня  просвистела,  я  чуть  не  оглох.
Говорю и не слышу ничего. Проклятая пуля! Уж лучше б в грудь угодила мне.
   - И хорошо, кабы угодила! - загудел, подбегая, Конрад. - Полоумный  вы,
меня чуть не застрелили! Ну посудите сами, господа: пуля  прямо  в  дерево
вонзилась, за которым я стоял. Куда это годится, в секундантов собственных
палить. Не будь там дерева, я убит был бы на месте, мертвехонек сейчас  бы
лежал! Mausetot!  [мертв,  бездыханен  (нем.)]  Да  чтоб  я  в  секунданты
когда-нибудь еще пошел?.. Как же! Пальчиком помани - бегом прибегу.
   А случилось вот что: когда пуля Шандора пронеслась с неописуемо  резким
свистом мимо уха Карпати, от этого, сотрясшего его мозг  воздушного  удара
рука тоже дернулась, и  разрядившийся  тотчас  пистолет  выпалил  в  прямо
противоположную сторону, так что после выстрела  Абеллино  обнаружил  себя
стоящим спиной к противнику.
   Он не слушал уже попреков Конрада, из уха его капля по  капле  сочилась
кровь. Хоть он и не подавал вида,  но,  судя  по  бледности  его,  мучения
должен  был  испытывать  ужасающие.  Врачи   перешептывались:   барабанная
перепонка лопнула, "на всю жизнь тугоухим останется.
   Глухота! Самый прозаический из всех людских недугов, редко возбуждающий
сочувствие, чаще - насмешку. И правда, лучше б уж в грудь.
   Пришлось отвести Карпати к карете. Когда боль позволяла, он чертыхался.
Хоть бы легкие, что ли, прострелил.
   Рудольф с Миклошем, подойдя к его секундантам, спросили,  удовлетворяет
ли их такая сатисфакция.
   Ливиус признал, что протекало все по правилам и окончилось  в  законные
пять минут. Конрад же твердил: до того, мол, удовлетворен,  что  гром  его
разрази, если хоть когда-нибудь ввяжется еще в дуэль!
   - Так будьте любезны, господа,  это  требованьице  погасить!  -  сказал
Шандор секундантам, предъявляя им направленный мастеру письменный вызов. -
Напишите, пожалуйста, вот здесь: "Сальдирт"! Что  оплачен  счет  честь  по
чести.
   Секунданты посмеялись от души такой причуде и, раздобыв в ближайшей  же
лавчонке перо и чернила, по всей форме подписали под вызовом: "Оплачено".
   А собственные его секунданты "к сему руку приложили".
   Спрятав заверенный таким  образом  документ  в  карман  и  поблагодарив
свидетелей за любезность, юноша пешком направился обратно в город.



13. ИМЕНИНЫ У НАБОБА

   Близился день усекновения главы Иоанна Крестителя,  день  достославный,
гремевший на весь  Саболчский  комитат.  Еще  бы:  это  ведь  именины  его
высокородия Яноша Карпати, а поскольку и родился он под тем же  святым,  в
честь кого наречен, значит, также - и день его рождения и  уже  шестьдесят
девятый год - превеликое празднество, ибо каждая годовщина появления  г-на
Яноша на свет отмечалась пиром на весь мир сначала родителем его, а  после
им самим, и надо совсем уж темным человеком быть, чтобы не знать об этаком
событии.
   Духовные пастыри  всех  окрестных  сел  уже  загодя,  за  добрый  месяц
заказывали новые рясы в Дебрецене или Надькунмадараше, наказывая  портным:
"Карманы побольше шей!"  Лембергский  [Лемберг  -  немецкое  (австрийское)
название Львова] штукарь и фейерверкер уголь и  селитру  толок  для  своих
потешных  ракет.  Дебреценские  школяры  кантус  затверживали  -  красивый
поздравительный распев и разные затейливые народные величания на несколько
голосов; цыган-капельмейстер обходил  подряд  все  лавки,  прицениваясь  к
канифоли, а бродячая труппа примеривалась, как  бы  удрать  тайком  на  то
время из Ниредьхазы.
   В обществе поблагородней, где бдительные жены  обок  злосчастных  своих
мужей ту должность исправляли, что в  небе  поручается  архангелам,  а  на
грешной земле полицейским, с приближеньем  Иоаннова  дня  бурные  домашние
грозы разражались, ибо праздновались именины целую неделю, и если  женский
пол убегал с них в первый же день, то мужской притаскивался домой  лишь  в
последний, кто ногами заплетая, а  кто  и  вовсе  на  карачках,  сплошь  в
синяках да шишках, в пух пропившись и проигравшись.
   Его благородие г-н Янош сам настолько привык к усладам этого дня,  что,
не отметив его, весь год счел бы потерянным и, посмей  кто  не  явиться  к
нему из знакомых, рассорился бы с  теми  насмерть.  Благовидным  предлогом
могла служить тут разве лишь кончина.
   Так что,  обязанный  пребывать  в  этом  году  на  сословном  собрании,
претерпел он муки тяжкие, размышляя, уж не в Пожони ли справить именины  и
туда  за  собственный  счет  всех  знакомцев  да   собутыльников   свезти,
священников, школяров, цыган, поэтов,  актеров  и  молодаек.  Да  нет,  не
выйдет. Нельзя ни от кого требовать ради своих именин  такой  жертвы,  как
шесть суток пути, да и будь они даже здесь все, это ведь не огражденный от
порицательных взглядов домашний уголок, укромный  приют  барских  затей  и
проказ. Там-то на три мили в окружности никто не посмеет трезвым на  улице
показаться, лишь редкие, ускользающие домой гости  разносят  вести,  какие
знатные штуки откалываются в Карпатфальве,  любимейшей  резиденции  барина
Янчи, где, кроме него, никого; только приглашенные, челядь да собаки.
   Пожонь для таких забав - место уж  больно  неподходящее.  На  глазах  у
внимательной оппозиции, наместника, главного королевского конюшего и  всей
страны, в трезвом этом городе немецких бюргеров, на снятом  внаймы  тесном
подворье, под боком у журналистов, - тут и заругаться-то в полный голос не
заругаешься.
   Все, знавшие барина Янчи, уже  к  концу  июля  стали  подмечать  в  нем
внутренний   разлад,   грызущее   беспокойство   из-за   тягостных    этих
обстоятельств. Лишь когда наместник разрешил ему наконец отлучиться на две
недели, ожил он снова, повеселел, чуть в пляс на радостях не пустился.
   Кого ни встречал по дороге, близких знакомых или шапочных,  всех  звал,
приглашал к себе в Карпатфальву, так что в дворянском кругу стали в  конце
концов наперебой предлагать друг другу: "Поехали в Карпатфальву, поздравим
Яноша".  Повздорят  двое,  третьему  стоит  только  сказать  это,   тотчас
расхохочутся и помирятся.
   Дошла крылатая эта шутка и до Абеллино, который начал  уже  оправляться
от полученной контузии и одним ухом слышал вполне сносно. Болезненное  его
состояние усугублялось снедавшей его жаждой мести, - ненависть  к  дяде  и
перенесенное из-за Фанни унижение неотвязно точили нашего шевалье.  А  был
он не из тех, кто легко сдается; неудача только пуще его раззадоривала: уж
коли задумал кого погубить, то не  отступал  и,  отброшенный  десять  раз,
готов был и в одиннадцатый лезть на приступ.
   В один прекрасный  день  навещавшие  больного  сообщили  ему,  что  его
дядюшка отпросился домой именины  справить.  Вот  уж  истинно  охота  пуще
неволи.
   Абеллино слушал, улыбаясь, хотя порой судорожно втягивал в себя  воздух
с гримасой внезапной боли от прилива учащенно пульсирующей крови. Но потом
улыбка вновь появлялась на его губах.
   - А вот я тоже поздравлю его,  -  бормотал  он  сквозь  зубы.  -  Такой
подарочек пошлю ко дню ангела, какого он еще не получал.
   И  снова  расцветал  улыбкой,  восклицая  по   временам:   "Ой,   опять
дьявольски, ну дьявольски стрельнуло в ухо!"
   Заглянем теперь в барский дом в Карпатфальве.


   Словно бы на обширном полуострове в несколько тысяч хольдов, образуемом
капризной излучиной Беретте, лежит оно, древнее родовое обиталище Карпати.
   Трудно,  правда,   определить,   которое   из   многочисленных   зданий
представляло собой изначальную фамильную обитель, ибо каждому  из  предков
хотелось увековечить себя новой постройкой. Кто возводил ее на берегу, кто
- в лесу, этот - окнами на тракт, тот, наоборот, от людских глаз  подалее,
и потомки  воспользовались  этими  пирамидами  пращуров  для  целей  самых
разнообразных, творения  более  знаменитых  оберегая,  а  менее  уважаемых
обращая на нужды житейские.
   Вон темнеют, например, на берегу по