д сенью вековых каштанов руины, - не
исконные, здешние, а найденные на  равнине  далеко  отсюда.  Эти  огромные
тесаные  камни  -  остатки  замка  древнейшего  предка,   Убула   Карпати,
неприступного  его  орлиного  гнезда,  которое  татары  сожгли  при   Беле
Четвертом, но глыбы разворотить не смогли. Так и  высились  они  сумрачным
мемориалом вплоть до времен короля Уласло, когда и окружавшая  их  деревня
давно сгинула с лица земли. О ту пору фамильная гордость вновь взыграла  у
Акоша Карпати, тогдашнего саболчского губернатора, который,  испекши  Дожу
[Дожа  Дердь  -  предводитель  венгерской  крестьянской  войны  XVI  века,
"мужицкий король", которого подавившие восстание феодалы живьем сожгли  на
раскаленном  железном  "троне"],  камень  по  камню  и  перетащил   руками
присмиревших  куруцев  [куруцы  -  повстанцы,  участники   освободительных
антигабсбургских  войн  XVII-XVIII  веков;   здесь:   вообще   бунтовщики,
мятежники] внушительные реликвии гуннского  зодчества  к  себе,  на  берег
Беретте, сложил все снова в первозданном виде, и - посмей только  стронуть
хоть камушек!
   Потомок более поздний, Абель Карпати, перейдя в протестантство, воздвиг
рядом огромный храм с колоколами и органом и учредил  фонд  на  содержание
священнослужителя. В благочестивом рвении своем стал он и огромное  здание
казарменного вида сооружать с намерением открыть в нем лицей  с  двадцатью
четырьмя кафедрами, дортуарами на  девятьсот  воспитанников,  библиотекой,
музеем и еще разными разностями. Но  не  осилил  гигантского  предприятия,
помер; а младший его брат, практичный Берталан Карпати, устроил в  стенах,
предназначенных для лицея, зернохранилище.
   Сын же последнего, Болдижар, ужасающим скупцом был, ни на себя,  ни  на
других терпеть не мог тратиться и, дабы не принимать гостей, выстроил себе
одноэтажный  особнячок  с  будку  величиной,  в  который  и  переехал   из
сооруженного при Леопольде Первом громадного дворца,  где  велел  заложить
окна кирпичом,  и  больше  никуда  не  трогался.  Наследники,  которых  он
порядком допек тем, что никак не хотел помирать,  отвели  грязный  домишко
под живодерню.
   Другой предок был образцовым хозяином и все, одна к  другой,  громоздил
хозяйственные  постройки.  Такой  винокурней  подпер  барский  особняк   в
версальском стиле, что хоть вон беги от запаха барды, а в английский  парк
и попасть нельзя было иначе, как только через конюшню и доильню.
   Далиа Карпати, процветавший в блистательное царствованье Марии-Терезии,
возвел у реки роскошный трехэтажный  дворец  с  модными  тогда  ронделлами
[круглыми башнями] и золоченым донжоном [замковая башня, башенка (франц.)]
посредине. Позолоченный родовой герб из мрамора красовался над  подъездом,
еще массивнее - на фронтоне; над водой  же  нависал  балкон  с  золочеными
решетками,  поддерживаемый  кариатидами.  Внутри   -   длинные   коридоры,
сводчатые  залы  с  расписными  потолками,  все  в  панелях  и  гобеленах,
увешанные непременными дорогими картинами и снабженные потайными входами и
выходами с винтовыми лестницами во вкусе  тех  времен.  Следующий  предок,
который водворился там при Иосифе Втором, живший прежде в Вене, вздумал на
месте Карпатфальвы воздвигнуть целый  город.  Он  и  впрямь  построил  над
лозинами длинный ряд бараков, заселив их кучей бездельников, и  во  дворце
ширмами разгородил все залы на клетушки. Но колонию его  на  следующий  же
год изрядно  проредили  кровавый  понос  да  перемежающаяся  лихорадка,  и
переселенцы поразбежались вскоре кто куда, по прежним местам. Да и сам  он
в недолгом времени в лучший мир переселился.
   За ним следует наш набоб, до самой своей  кончины  для  всех  -  просто
"Янчи".
   Рука его проступает на древнем  селище  особенно  явственно.  Все,  что
только поражает, бросается в глаза, уже издали привлекая внимание,  -  это
все его. Парк кишит косулями и оленями, для них и зимние  загоны  есть,  -
они   раньше   всего   останавливают   любопытный   взор,   даже    прежде
карпатфальвинской колокольни, которая у барина Янчи вдвое выше  обычной  и
сверкающей жестью крыта, чтобы  гость  и  за  десять  миль  сразу  мог  ее
отличить от простых деревенских шишей.
   Оранжерею взбодрил вдвое выше, чем у Далии была, - не для пальм, а чтоб
от ветров уберечь гигантский шестисотлетний каштан: в его ветвях три дня и
три ночи скрывался от татар Куна  Карпати,  питаясь  все  это  время  лишь
плодами гостеприимного дерева.
   Далиа Карпати во дворце круглый зал устроил, где наперебой музицировали
доставляемые из Вены певцы и виртуозы; барин Янчи по собственному  проекту
театр посредине  английского  парка  соорудил,  -  и  находились  бродячие
труппы,   которые   соглашались   играть    там.    Вознаграждение    было
соблазнительное, хотя тем неприятней критика: не знаешь роли, как следует,
тут же, in facie loci [на месте преступления  (лат.)],  и  наказуешься  по
воле его благородия, который просто велит всыпать, сколько не жаль.
   Но на именинном спектакле с бенгальским огнем и живыми картинами  этого
бояться  не  приходилось.  В  этот   день   бывал   его   высокоблагородие
необыкновенно благосклонен и трое  суток  всех  и  каждого  осыпал  своими
милостями;  зато  уж  на  четвертые  -  спасайся,  кто  может,  ибо  тогда
начиналась между зваными господами буча.
   Ссылка наша на именинное умиротворение - не пустая фраза. Вот и на этот
раз с приближением именин какое-то благостное настроение  охватило  барина
Янчи. Шуты и крепостные девки были из дома изгнаны, вместо них стал  то  и
дело наведываться пастор; собак, медведей убрали со двора, чтобы нищих  не
покусали; а на освященье нового хлеба помещик со всей челядью отправился в
церковь и, приняв там причастие, тотчас  по  возвращении  решил  исполнить
данный перед алтарем обет помириться в тот же день со всеми недругами.
   - Прислать ко мне перво-наперво управляющего!
   Не потому, конечно, что славный этот человек первым числился среди  его
недругов. Просто у него лежали отчеты всех тех  приказчиков,  смотрителей,
мызников,  корчмарей  и  арендаторов,  которым  барин  Янчи  исполу  сдает
громаднейшие свои угодья, и уж кому, как не набобу, знать, что просмотреть
их и утвердить - верный способ помириться с врагом  самым  многочисленным;
недаром и подать велит эти ведомости перед самым днем рождения: загляни он
в них в иной, недобрый час,  так  и  погнал  бы,  чего  доброго,  половину
обслуги своей. А сие опять же нехорошо, они ведь  за  малым  вычетом  люди
семейные, другие же все одно лучше не будут.
   Помянутый управитель, его степенство Петер Варга,  -  мужчина  в  одном
возрасте с барином. Отец Петеров у отца барина Янчи свиней пас,  а  самого
его держали при барчонке, чтоб тому было кого тузить-колошматить.  Знания,
которыми нагружали барчука воспитатели, тут же сваливались с него, по  тем
усердней подбирал Петике их крупицы, находившие благодарную  почву  в  его
душе. Старого Карпати несказанно забавляло, что урок вместо сына выучивает
Петике, и позже  послал  он  мальчишку  в  дебреценский  коллегиум,  а  по
окончании прямо поставил управителем, в каковой  должности  тот  честно  и
пребывал вплоть до названного дня. И если добавить,  что  все  на  том  же
немудрящем коште, что  и  поначалу,  -  совсем,  прямо  сказать,  мизерное
жалованье получая из года в год на прожиток, о порядочности его будет дано
понятие достаточно полное.
   Жалованье ведь для венгерского набоба - жупел, не в его это  принципах,
скорее уж расщедрится, подарит что-нибудь или на воровство поглядит сквозь
пальцы. Только бы служащие о прибавке не заикались,  этим  его  недолго  и
взбесить.
   А уж такому смешному чудаку вроде нашего честного Варги, который не  то
что красть, подарка незаслуженного не примет, - такому и вовсе только зубы
на полку оставалось положить посреди окружающего изобилия. Другой давно бы
миллионщиком  стал  на  его  месте,  -   приказчики   да   учетчики,   его
подначальные, все уже в экипажах раскатывали,  на  серебре  кушали,  дочек
барышнями воспитывали в Вене. А он  сапоги  еле-еле  осилил  кордуанные  с
серебряными шпорами  да  бричку  старенькую,  которую  в  парадные  выезды
запрягал парой лошадок, им же самим выращенных.
   Вот и сейчас слезает он  с  нее  у  ворот  усадьбы,  стесняясь  въехать
внутрь: не взрыть бы колесами  красивый  круглый  гравий,  которым  усыпан
двор.
   Кузов брички заполнен связками бумаг, и почтенный наш Петер  укладывает
их сначала на руки подбежавших  гайдуков,  а  потом,  пропущенный  вперед,
благоприличной  вежливо-бесшумной  походкой  подымается  к  барину   Янчи,
который ждет в семейном архиве, где до потолка высятся белые  с  позолотой
решетчатые шкафы - гигантские усыпальницы мумифицированных  пергаментов  и
давно сданных отчетов. Годами никто больше бумаг тех  не  тревожит,  кроме
нескольких  отщепенцев  мышиного  рода:  бог  весть,   какие   извращенные
пристрастия или семейные неурядицы обрекают их на пропитание столь скудное
в приманчивой близости амбаров да чуланов с салом.
   Но прежде чем попал туда честный наш службист, пришлось ему  преодолеть
великое множество дверей, перед коими, равно  закрытыми  и  открытыми,  он
всякий раз останавливался постучать; отворено,  так  в  притолоку  стучал,
пока следовавший по пятам с охапкой актов старый гайдук Пал  не  вталкивал
его силой: чего стучаться, мол, коли некому  отвечать.  Но  вот  и  архив.
Завидев управляющего, барин Янчи подался вперед в своем кресле и  протянул
руку. Однако Петер  вместо  того,  чтобы  пожать  ее,  подойдя  слева,  во
избежание промаха  столь  грубого,  бочком  обошел  сначала  весь  длинный
дубовый стол, но и тут остановился в трех шагах и поклонился почтительно.
   - Ну! Ближе, ближе, - понукнул  комнатный  гайдук.  -  Не  видите:  его
благородие лапу вам переднюю подает.
   - О, прощения просим, - возразил, убирая  руки,  верный  управитель,  -
недостойны мы чести такой.
   И уж больше нипочем нельзя было его заставить подать руку барину  Янчи,
которого лишь он один, пожалуй, чтил и величал чин по чину. Не  удалось  и
убедить сесть рядом с ним, - пришлось Палу силком на стул его посадить. Но
он тотчас опять вскочил, да так и остался стоять перед барином.
   Колоритные были это фигуры: его высокородие, управляющий  и  гайдук.  У
Карпати лицо в этот час было необычно веселое, большой лысеющий лоб  сиял,
как церковный купол, редкие седые пряди серебряной мишурой курчавились  на
висках и затылке. Щеки гладко, аккуратно выбриты, усы расчесаны,  и  глаза
уже не воспаленные больше. Разгладились и все некрасивые складки.
   Напротив - честный управитель с заученной миной прошлого  еще  века  на
бледно-смуглом лице: бдительная готовность и всенепременное почтение.  Усы
подстрижены коротко, чтобы долго с  ними  не  возиться;  но  куда,  верно,
больше хлопот с  диковинной  пудреной  косой,  которую,  перевив  траурной
лентой, точно почтенную реликвию прошлого, носит всем на удивление славный
сей чудак. И кафтан на нем покроя самого допотопного -  не  поймешь,  фрак
или атилла: долгополый, но спереди не застегивается, открывая длинный,  до
бедер, жилет с серебряными пуговицами.
   Позади управляющего - старый гайдук Палко в доломане со шнурами.
   Он тоже сед; вместе росли, вместе состарились все трое, и Палко  по  сю
пору так же с его высокородием разговаривает,  как  во  время  оно,  когда
вместе в мяч с ним играли во дворе.
   Поседела голова у молодца, но волосы все  целы:  длинные,  густые,  они
гладко зачесаны назад  и  прихвачены  кривым  гребешком.  Нафабренные  усы
грозными сапожными шильями торчат в разные стороны;  черты  лица  до  того
просты, что тремя штрихами схватил бы художник поискусней, с цветом только
пришлось бы повозиться: нелегко подобрать такой, искрасна-багровый.
   - Поелику ваше  сиятельство  великодушно  снизойти  изволили  проверить
отчетность самолично, -  сказал,  подходя  к  столу,  Петер,  -  поимел  я
смелость  в  некую  систему  почтительнейше  все  привести  для   удобства
обозрения. Вот, ваше сиятельство.
   И сделал знак Палу положить бумаги.
   Тот с ожесточеньем свалил на стол всю охапку. И не удержался, добавил:
   -  Сколько  бумаги  хорошей  извели,  всю  как  есть  перемарали.   Вот
жалость-то!
   - Не мели глупостей! - одернул его барин Янчи.
   - Да ведь для вашего высокородия и чистая бумага сошла бы, все едино не
слушаете ничего. Украли так украли, зачем вам еще знать, что?
   - Ах, собачий сын! Это ты со мной так разговариваешь? Вот  нарочно  все
отчеты пересмотрю, и ты стой здесь, за моей спиной.
   - Вот они уже у меня где, отчеты эти ваши, - проворчал старый слуга.
   - Заткни рот! - оборвал его барин Янчи.
   - Заткнул уже, - с комическим усердием зажав пятерней усатые свои губы,
пробормотал Палко.
   С достохвальной решимостью протянул барин Янчи  руку  к  верхней  кипе,
содержавшей отчеты приказчика Яноша Карлато, и стал в ней рыться, пока  не
убедился, что начала найти никак  не  может.  Тогда  подвинул  он  кипу  к
Петеру. Тот мигом отыскал нужный лист.
   - Вот: роспись доходов и расходов по каждому имению за текущий год.
   Послушаем и мы. Скучновато немного, да поучительно зато узнать,  как  в
набобовых именьях хозяйничали.
   Петер, преклонным летам вопреки, читал без очков.
   - "Доходы с какадского имения, как ниже расписано, поступили  в  тысяча
восемьсот двадцать четвертом - двадцать пятом году следующие..."
   Тут Петер прервал чтение.
   -  Здесь  я  на  полях,  с  милостивого  вашего  позволения,  заметочки
кое-какие  осмелился  сделать  по  соответствующим  пунктам;   благоволите
выслушать?
   Барин кивнул: благоволит, мол.
   - Итак: в сем году какадское  поместье  дало  двенадцать  тысяч  коблов
[кобел - старинная хлебная мера,  30,3  л]  пшеницы.  Вот  и  выходит:  мы
только-только вернули, что посеяли. И это еще на лучших наших землях.
   - Год плохой был, - сказал в извиненье приказчику барин  Янчи.  -  Хлеб
полег, летом градом побило; в скирдах пророс из-за дождей.
   - Вот и приказчик то же говорит, - отозвался Петер, - да только коз  бы
на озими пустить, прокосить местами, и не полег бы, а против градобития  в
Пожони застраховать; да и рига у него там пребольшущая, снести туда - и не
пророс бы, уцелел бы урожай.
   - Ладно, любезный, пошли дальше. Другой раз умнее  будем.  Предоставьте
уж это мне.
   - Продано двенадцать тысяч мер по восемь  форинтов  каждая,  -  столько
дерский хлеботорговец дал, всего девяносто шесть тысяч ассигнациями;  а  в
газетах видал я, что в Пеште клейковинная пшеничка по одиннадцати шла, - и
просто было отвезти, все одно быки без дела стояли из-за наводненья.
   -  Да,  но  наводнением  и  мост  ведь  снесло,  как  было  через  Тису
переправляться.
   - Что снесло, хорошего мало, да плотину бы в порядке держать, так и  не
снесло бы!
   - А уж это забота не ваша. Дальше, дальше!
   - На рапс столько  времени  покупщиков  дожидались,  что  преть  начал,
еле-еле восемь тысяч выручили. Это уж недосмотр  прямой  -  дождей  тогда,
сколь мне ведомо, не было, просто крестины  приказчик  справлял,  убранный
рапс в копнах остался, оттого и задохнулся, закис вон, почернел.
   - Ну вот. Что же вы, не христианин, что ли? По-вашему,  сына  окрестить
не важнее разве рапса какого-то? Нет уж, тут мне видней.
   - Сено смыло все, поскольку ваше сиятельство как раз в уборку на  охоту
погнали всех, кто вилы может держать. А по этой  графе  завсегда  изрядные
суммы показывались.
   - Ну, тут я один всему причиной, - они, бедняги, не виноваты;  так  сам
уж как-нибудь и разберусь.
   - Доход, однако же, из-за того новой статьей пополнился от шкур овечьих
да лошажьих: скотина падать стала от бескормицы.
   - Вот видите, убыток прибытком обернулся.
   -  Но  по  шерсти  зато  уменьшились  поступления,   у   нас,   бывало,
значительные.
   - Все равно цены настоящей не давали, спроса не было этот год.
   - Далее...
   - Хватит, Петер, довольно. И так видно:  человек  честный,  порядочный,
пишет все, как есть. А это чьи там бумаги?
   - Это Таде Каяпута отчет, нилашского управителя.
   - А, интересно; как он, новенького ничего не изобрел?
   Поименованный одержим был духом предприимчивости  и  в  порученном  его
заботам  имении  завел  образцовое  хозяйство,  которое  уносило,  однако,
несравненно больше, нежели приносило.
   Поставил завод сахарный, но патоку толком  не  доваривал,  и  фунт  его
клейкого тестообразного "сахара" в десять форинтов обходился.
   Занимался шелководством, но локоть шелковой ленты обходился  опять-таки
слишком дорого, - дешевле локоть готового бархата купить.
   Прослышал где-то и про  вайду  [растение  семейства  крестоцветных;  до
распространения   тропического   индиго    и    открытия    синтетического
культивировалось для получения синей краски] и закупил ее  видимо-невидимо
с намерением добывать индиго;  но  выжатый  сок  закис  у  него,  пока  он
придумал, как краску осадить.
   Построил и гуту, дрова для нее покупая за наличные, но другого стекла у
него не получалось, кроме зеленого, а его никто не брал.
   Хвойный лес посадил для укрепления песков, - но весной, и  к  осени  от
него следа не осталось.
   Сукновальню завел и нарядил туда главным мастером одного  разорившегося
ткача  из  Сакольцы,  тот  и  пошел  синие  драпы  ткать,  которые   после
трехнедельной  носки  совершенно  разлезались,   а   промокнув,   садились
настолько, что  руки  торчали  из  зипуна  по  локоть,  зато  рубашка  так
просинивалась - и зипуна не надо.
   Словом, расход на хозяйство  был  куда  больше  приходов,  вот  и  весь
результат.
   - Вот ведь как оно получается, когда хозяйствовать  ученые  берутся,  -
изрек барин Янчи, нахохотавшись вдоволь над каждой статьей.
   -  Осмелюсь  доложить,  -  вставил  Петер,  -  так  получается,   когда
хозяйничают недоучки; наука - яд, который в больших  дозах  излечивает,  в
малых же убивает.
   - Ну-ну, поглядим, как там остальные! Это что за тоненькая связка?
   И стал ее вытаскивать.
   - Арендатора опаловой копи отчет. Заместо четырех  тысяч  аренды  опалы
вот шлет, которые у него же можно купить за тысячу.
   - Ну а что ему, горемыке, делать-то? Жить  тоже  надо.  Шестеро  детей,
говорят.
   - Но из Галиции был тут купец, осмотрел копь; за двадцать тысяч берет в
аренду, хоть сейчас.
   - Что? Чтобы я чужаку, галичанину копь сдал? Да он  хоть  звездами  мне
плати! Пускай прежний остается. А те, другие бумаги?
   - Лесничего талпадского.
   - А, лес; лесу почет и уважение!  Двенадцатый  год  слышу  я  про  этот
талпадский лес, и вот застигает  нас  намедни  на  охоте  дождь.  "Чепуха,
говорю, у меня тут лес невдалеке,  поскачемте  туда  и  ливень  переждем".
Пустились во весь опор, никакого  леса  и  в  помине  нет.  "Где  тут  лес
талпадский?" - спрашиваю в конце концов у вымокшего до  нитки  сторожа  на
кукурузнике. "А вот он!" - отвечает  и  на  кривые  березки  указывает,  -
торчит их там штук пятьдесят: будто метлы рядком в песок понатыканы. И это
мой с такими  затратами  саженный  талпадский  лес!  Надо  человеку  этому
сказать, пускай еще метелок посадит, коли уж ему охота лесничим зваться.
   -  А  это  тарчинского  мельника  отчет.  И  он   тоже   все   отрубями
отчитывается.
   - Оставьте вы его, у него женка красивая.
   - Красивая, да непутевая.
   На высокоморальное сие замечание барин Янчи  почел  нужным  дать  ответ
философический.
   - Непутевые женщины, они, дружище, необходимы. Ведь  коли  невоздержные
мужчины есть, должны быть и  невоздержные  женщины:  без  них  бы  все  на
честных женщин и девушек зарились. Эти вещи вы уж мне предоставьте!
   - Вы уж его высокородию предоставьте тарчинскую мельничиху!  -  ввернул
стоящий сзади Падко.
   - Ты опять?
   - Я? Я молчу.
   - Ну, конечно. Бубнит и бубнит над ухом. Как же при шуме  таком  отчеты
проверять? Давайте, Петер, кончать, что ли,