вием почтить, так не угодно ль, если только и  дам  не  думаете  с
судебными актами ознакомить...
   - О нет, нет и нет! Понимаю вас, понимаю! Оставим их наедине. Им  много
надо о чем поговорить. У двух юных дам, господин Карпати, всегда найдется,
о чем поговорить, смею вас заверить.  А  мы  и  в  семейном  архиве  можем
посовещаться, как хотите. Надеюсь, сударыня соседка, вы не будете  меня  к
господину Карпати ревновать. Что вы, это так давно было, ужасно  давно,  я
тогда еще очень молодая была, ребенок совершеннейший, можно сказать.
   Господин Янош предложил руку амазонке, которая,  еще  раз  показав  все
десны, просунула костлявую свою руку с огромной манжетой в  набобову  и  с
легкостью   безупречной   выпорхнула   в   фамильный    архив,    где    в
наипочтительнейших  позах  ожидали  уже  стряпчий   с   главноуправляющим.
Почтенный Варга тут же вспомнил: он и ее пропустил намедни  в  списке  как
одну из тех, коим при всех отменных качествах именно того  недостает,  что
побуждало бы искать их общества.
   Молодые женщины остались одни.
   Едва закрылась дверь за Марион, как Фанни в страстном  порыве  схватила
обеими руками руку Флоры и, прежде чем та успела помешать, прижала к губам
крохотную эту ручку, покрывая  ее  горячими,  полными  искреннего  чувства
поцелуями, целуя вновь и вновь, не в силах вымолвить ни слова.
   - Ах, что вы, боже мой, - сказала Флора и, чтобы остановить,  привлекла
ее к себе и поцеловала в щеку, вынуждая ответить тем же.
   Как прекрасны старинной, полулегендарной красотой были  эти  обнявшиеся
женщины,  одна  со  слезами  на  глазах,  другая  с  улыбкой  на  устах  -
улыбавшаяся, чтобы утешить подругу, которая плакала теперь уже от радости,
при виде ее стараний.
   - Скажите, - дрожащим от нежного чувства голосом  промолвила  Фанни,  -
ведь правда, вас не казенные бумаги в этот дом привели,  ведь  правда,  вы
слышали, что здесь бедная, предоставленная себе женщина  тоскует,  которой
спустя несколько дней  в  свет  придется  вступить  беззащитной,  чужой  и
одинокой, и вот вы подумали: съездим к ней, скажем ей доброе слово,  слово
одобрения, поступим с ней по-хорошему, да?
   - О господи...
   Флора умолкла, не находя ответа: Фанни угадала.
   - О, я знаю хорошо, что вы добрый гений здешней округи. Как  раз  перед
вашим приездом слышала я про вас  и  по  услышанному  вас  вообразила.  Вы
догадались, что и в моем лице перед вами нуждающаяся в ваших благодеяниях,
вашей доброте, и лишь я одна  могу  вполне  оценить,  понять  все  величие
этого.  -  Волнение  сделало  красноречивой  эту  женщину,  всегда   такую
задумчивую, такую молчаливую. - Не разуверяйте же меня, позвольте остаться
в блаженном этом убеждении, - разрешите  любить  вас,  как  полюбила  я  с
первого взгляда,  и  думать:  "Есть  на  свете  доброе  существо,  которое
вспомнило обо мне, сжалилось и сделало меня счастливой".
   - О Фанни, - сказала Флора дрожащим голосом.
   Она и вправду жалела эту женщину.
   - Да, да! Зовите меня так! -  воскликнула  с  жаром  Фанни,  в  избытке
чувств прижимая к груди ее руку, которой ни  на  минуту  не  выпускала  из
своей, точно боясь, как бы не исчезло вдруг чудесное видение.
   Флора запечатлела поцелуй на ее лбу в знак согласия.
   О, благостная печать! Свят тот документ, какой она скрепляет.
   Сердце Фанни изнывало под бременем счастья. Впервые в жизни обрела она,
о чем тосковала: душу, ее понимающую и столь же искреннюю,  незапятнанную,
как ее собственная, - нет, гораздо лучше, ведь доброта  Флоры  осознанная,
направленная на других. Это она хорошо понимала и ликовала, что нашла душу
еще  прекраснее,  -  как  отрадно  соприкоснуться  с  ней  после  стольких
внутренне  нечистых,  безобразных   себялюбцев.   С   человеком   высоких,
благородных помыслов встретиться  -  переживание  поистине  блаженное  для
чистого, жаждущего взаимности сердца.
   - Пусть небо вознаградит вас счастьем таким же, какое вы дарите мне!
   - Ах, Фанни, - видите, я уже по имени вас называю; называйте и вы...  и
ты меня Флорой называй!
   Лишь предусмотрительность Флоры помешала Фанни броситься  к  ее  ногам;
подхваченная молодой женщиной, упала она ей на грудь и плакала, плакала от
огромного своего счастья, не в силах остановиться.  А  Флора  улыбалась  и
улыбалась, радуясь, что рыдает она у нее на груди.
   - Ну, полно, Фанни, милая, теперь все уже позади. Обещай не  вспоминать
больше об этом, и я останусь у тебя еще хоть... хоть на неделю!
   Это опять заставило Фанни залиться слезами.
   - И в приготовлениях тебе помогу к торжествам,  которые  затевает  твой
муж. Сама ты все равно бы не справилась, столько дела! Да и надоело бы,  а
возьмемся вдвоем, пошутим, посмеемся вместе  над  недосмотрами  разными  и
неполадками, увидишь!
   И они заранее от души посмеялись: то-то будет весело, то-то забавно!
   Фанни снова попыталась было чувствительное что-то сказать,  да  веселое
лицо приятельницы  не  дало:  только  глянула  на  нее,  и  сама  невольно
развеселилась.
   - О нет, не  думай,  что  ради  тебя  остаюсь,  -  предупреждая  всякие
изъявления благодарности, сказала  Флора,  -  из  чистейшего  эгоизма  это
делаю; мужа губернатором назначили в N-ский комитат, и он через два месяца
вступает в должность, вот и ты мне тоже поможешь дать обед, тоже  недельку
у меня поживешь. Видишь, хитрющая какая, заранее как рассчитываю все!
   Это хоть кого могло рассмешить. Никогда Фанни шуток таких не слышала, -
во всяком случае, ни разу не смеялась так.
   Ох, забавница эта Сент-Ирмаи! Как умеет насмешить. То  плачешь,  слушая
ее, то хохочешь.
   Тем временем Фанни  большое  удовольствие  получила,  шляпку  снимая  с
Флоры, накидку и все, что отбирается у полоненных гостей в залог для пущей
верности, чтобы не улизнули.
   Когда она снимала шляпку, невозможно  было,  конечно,  не  полюбоваться
роскошными волосами, уложенными в красивые локоны по сторонам. Этому Флора
ее еще научит, ей еще больше  пойдет.  Разговор  благополучно  перешел  на
туалеты,  домоводство,  рукоделье  и  прочие  занимающие  дам  вещи,  и  к
возвращению барышни Марион с Яношем Карпати ничто уже больше не напоминало
о страстной, чувствительной сцене, которая  разыгралась  между  ними.  Обе
мирно беседовали, как добрые старые знакомые.
   - Ах! Ах! - вскинув голову, воскликнула барышня Марион при  виде  Флоры
без шляпки и накидки. - Да вы преудобненько здесь расположились!
   - Да, тетенька, я еще останусь у Фанни ненадолго.
   Барышня Марион огляделась изумленно по  всем  четырем  сторонам,  потом
перевела взор на муз, которыми расписан был потолок, точно недоумевая, что
же это за "Фанни".
   - Ah, mille pardons, madame! [Ах, тысяча  извинений,  мадам!  (франц.)]
Теперь я припоминаю: это вас так зовут.  Господин  Карпати,  милейший  наш
юстиц-директор, совершенно голову мне забил множеством имен, вычитанных из
бумаг, и я в полном  конфузе.  Поистине,  у  него  обширнейшие  связи.  По
женской линии он чуть не  со  всеми  знатными  венгерскими  семействами  в
родстве. В его роду, по-моему, все имена встречаются, какие только есть  в
календаре. (Понимай так: твоего только не хватало для  украшения  славного
этого генеалогического древа.)
   Но ружье не стреляло больше.
   - Ну что ж, будет теперь и "Фанни" в его аристократическом календаре, -
сказала Флора весело.
   Фанни смелость ее понравилась, и она сама рассмеялась вполне  искренне,
а поскольку смех заразителен, то и г-н Янош так развеселился, что даже - с
вашего  любезного  позволения,  дорогая  Марион!  -  в  кресло   плюхнулся
отхохотаться; он на ногах уже не стоял.
   Марион же с зонтиком на длинной ручке застыла, разинув рот, как  Диана,
вместо зайца подстрелившая собственного пса, не  в  силах  взять  в  толк:
откуда  этот  приступ  веселого  настроения,  которое  она   портила   так
старательно.
   - И - ссколько жж - ссоставляет - это "нненадолго"? - колко,  отрывисто
осведомилась она, всем весом своего поколебленного авторитета  напирая  на
согласные.
   - Пустяки, тетенька. Всего недельку.
   - Всего недельку! - ужаснулась барышня Марион. - Всего недельку?
   - Если раньше, конечно, не выставят,  -  отозвалась  Флора  шутливо,  в
ответ на что Фанни нежно обняла ее, точно желая удержать навечно.
   - Ах, вот как, - протянула  Марион  полупрезрительно.  -  Ну  ладно.  У
молодых женщин это быстро: глядь, уже и подружились. Очень приятно, что вы
так вот, сразу полюбили друг дружку. Это значит вы схожи  по  натуре,  что
весьма отрадно, весьма. Но мне-то вы все же позволите, дорогая племянница,
в Сент-Ирму вернуться?
   -  Фанни  счастлива  была  бы  и  подольше  вашим  приятным   обществом
насладиться, милая тетушка...
   - Ах, оставьте. Ничем милости такой великой не заслужила.
   - Вы прямо убегаете от нас, - вставила Фанни. - Вот погодите, приедем в
Сент-Ирму, точно так же домой будем торопиться.
   Барышня Марион не преминула бросить на нее полный  достоинства  взгляд,
ясно  говоривший,  что  некоторые  особы,  кажется,  фамильярничать   себе
позволяют, и, собрав лицо в суровые складки (складок всяких  на  нем  было
предостаточно), оборотилась вместо ответа к Яношу Карпати:
   - Надеюсь, вы колес не сняли у меня, как с другими гостями делаете?
   - Колес у вас? - вскричал г-н Янош. - Я, ей-богу, пока у  карет  только
колеса снимал, а чтобы у гостей - такого случая  еще  не  было.  Ха-ха-ха!
Ах-ха-ха!
   И он таким хохотом закатился над этой нелепицей, что слезы  брызнули  и
глазки совсем в щеках утонули, а когда опять  вынырнули,  строгая  барышня
шествовала уже к дверям, не оборачиваясь  на  двух  молодых  дам,  которые
провожали  ее  рука  об  руку,  хотя  обе  прилагали  все  усилия,   чтобы
серьезность сохранить на своих миловидных личиках.
   Спохватясь,  Янош   Карпати   мгновенно   сообразил,   какую   допустил
бестактность, и бросился  за  уходящей,  которую  и  удалось  задержать  -
наипростейшим образом: с  разбегу  наступив  ей  сзади  на  шлейф,  отчего
достойная дама чуть навзничь не свалилась.
   Теперь уже неизвестно было, то ли провожать, то ли извиняться.
   - Ничего, ничего, - необычно  медленно  и  тихо,  с  явной  готовностью
простить произнесла добрейшая Марион, - подобные  выходки  извинительны...
для юных новобрачных.
   И с величайшей церемонностью сошла  в  сопровождении  хозяина  вниз  по
лестнице; однако,  почитая  ниже  своего  достоинства  глядеть  под  ноги,
наступила на галерее на хвост растянувшейся там борзой,  которая  в  ужасе
выпрыгнула в окно.
   Испугалась и сама барышня Марион, но, подобно змее, которая и в  страхе
успевает ужалить, кошке, шипящей и от ужаса, сказала  только,  обратись  к
Карпати:
   - Простите за невольный реванш у одной из ваших протеже. Я и  в  мыслях
не имела важную сию _особу_ обидеть. Вы знаете ведь, что  на  том  высоком
собрании под вашим председательством один муж славный и  умнейший  намерен
внести  предложение:  впредь  не  числить  борзых  среди  собак.  Вот  это
эмансипация настоящая. Рекомендую вашему благосклонному вниманию. Ой,  как
бы опять на борзую не наступить!
   Но до подножки кареты всего шаг оставался.
   Все же и этот шаг потребовал разных  ухищрений.  Шлейф,  например,  так
перевести в парящее положение  и  взлететь  в  карету,  чтобы  кружева  на
длинных, до пят,  панталонах  выглянули  лишь  в  меру  благопристойности.
Трудный  шаг,  каковой  все  случившиеся   поблизости   руки   постарались
облегчить.
   Но вот она уже в карете,  к  общей  радости,  однако  и  оттуда  спешит
нанести двойной удар остающимся:
   - Надеюсь, я достойному попечителю поручаю племянницу, хотя  совсем  не
уверена, не навлечет ли бед на его дом ревность Сент-Ирмаи!  Adieu,  милый
сосед, chere voisine, adieu, chere niece, adieu! [До  свидания...  дорогая
соседка, до свидания, милая племянница, до свиданья! (франц.)]
   Толкуй как хочешь многократные эти "адью". И насмешка в них над  Яношем
Карпати, к которому, право же, трудно кого-нибудь приревновать, и намек на
дурную славу его хором, не слишком украшающих доброе имя женщины.
   Адью, адью. Гляди, кучер, борзую не задави. И не гони  очень,  пока  из
Карпатфальвы не выехали: поди знай, где еще какой-нибудь  фаворит  изволит
полуденному отдыху предаваться. Адью!
   Поехала.
   Янош Карпати все кланяется, поясные поклоны отвешивает  посреди  двора.
Дама в ответ машет длинным зонтиком, приговаривая, наверно: "Давненько  то
было, давненько; я тогда сущим ребенком была!"
   А молодые женщины, избавясь от обузы, подхватили  проказливо  под  руки
доброго г-на Яноша и, припевая, приплясывая, потащили  с  собой  вверх  по
лестнице.
   Тот смеется, сияет, радуется вместе с ними, думая: были б ему  дочерьми
две эти женщины и звали отцом, вот славно бы.
   Живое  эхо  чистосердечного,  невинного  этого  веселья  разносится  по
древним покоям. Давно уже здешние стены не слыхивали таких звуков.
   И в архив они до старого Варги донеслись; потирая руки, принялся он  на
радостях расхаживать, топтаться по комнате:  хоть  тут  же  в  пляс.  Одно
плохо: не с кем своей радостью поделиться. Стряпчий, правда, рядом, но  до
того ли ему. Дуется, что умываться надо теперь каждый день.



19. ПОДРУГА

   Сент-Ирмаи достигла своей цели.
   Недели в карпатфальвском  доме  оказалось  довольно,  чтобы  совершенно
изменить положение Фанни в свете. К той, кого Сент-Ирмаи  удостоила  своей
дружбой, все стали благосклонней. Чванные  дамы,  кои  прежде  за  великое
снисхождение почитали  пожаловать  на  торжества,  где  эта  мещаночка  во
дворянстве собиралась исполнять роль хозяйки дома, - роль, которая из всех
самой суровой критике подвергается, теперь с  меньшим  высокомерием  стали
думать о предстоящем. Строгие  добродетельные  матроны,  сомневавшиеся,  а
прилично ли своих юных дочерей везти в Карпатфальву, в этот лабиринт,  где
элевсинские какие-то мистерии [тайный культ Деметры, Диониса и Персефоны в
Аттике] устраиваются, теперь безо  всяких  опасений  заказывали  платья  у
модисток. Присутствие  Сент-Ирмаи  -  вернейшая  гарантия  пристойности  и
благонравия; даже дела общества борзятников  благодаря  этому  вступили  в
новую  стадию:  корифеи-акционеры  еще  довод  получили  в   его   пользу.
Самородки, братья-питухи приготовились поумнее вещи говорить  при  ней,  а
рыцари моды, ручные светские львы - помалкивать с умным видом.
   Фанни словно бы выросла нравственно в  общем  мнении,  завоевав  дружбу
Флоры; даже в домашнем кругу смотрели на нее другими глазами.  Пожалуй,  и
сам г-н Янош только теперь стал  понимать,  каким  владеет  сокровищем.  В
отраженном свете этой дружбы ему  самому  Фанни  показалась  во  сто  крат
лучше, краше и милее.
   День целый обе поглощены были трудной, большой работой. Не  улыбайтесь:
работа и впрямь велика и тяжела. Легко мужу сказать: я,  мол,  завтра  или
через месяц устраиваю прием и зову всю округу, кого знаю и кого в глаза не
видал. Остальное-то ведь женина забота!
   Это ей надо помнить обо всем потребном, чтобы блеск и довольство царили
вокруг; ей надобно знать все причуды, прихоти и  пожелания  тысяч  гостей:
кто и чем приятно будет поражен, кто и  отчего  может  почувствовать  себя
задетым или обойденным; кто что любит, а кто кого недолюбливает.
   И не удивительно, коли растерялась бы новая хозяйка, не  зная,  с  чего
начать. Но под Флориным доглядом все как по маслу пошло. Флора  понаторела
уже в подобных приготовлениях, все держала в уме и,  как  подойдет  черед,
спросит себе с невинным видом: "А не взяться ли теперь за это? А  нынче  с
этим покончим, хорошо?" Так что Фанни легко могла подумать, будто сама  во
всем разбирается, если б не чуткое ее сердце,  ощущавшее  на  каждом  шагу
нежную  помощь  подруги.  Муж,  во  всяком  случае,  пребывал  в   твердом
убеждении, что жена отлично  с  этими  делами  управляется,  будто  век  в
графском доме жила.
   И едва наступит  вечер,  едва  они  останутся  одни  и  время  выдастся
поговорить, сколько мудрых, полезных  вещей  узнавала  Фанни  от  подруги!
Сама-то она помалкивала, сама только в изящный этот,  красноречивый  ротик
смотрела и в еще красноречивей блестевшие глаза, которые счастью учили ее.
Служанок о ту пору они отсылали и,  сами  помогая  друг  дружке  закончить
вечерний туалет, весело толковали на свободе о чудных обычаях света.
   Достали однажды и тот список, над которым столько попотеть и помучиться
пришлось милейшему Варге. Фанни не скрыла, как расхваливал Флору почтенный
управитель, с каким воодушевлением говорил о ней, так что она  заранее  ее
себе вообразила, - и такой она оказалась на самом деле.
   - Ага, вы, значит, критике подвергали гостей, экспертизе.
   - И подвергли бы, да порешили с добрым  стариком,  что  он  тех  только
будет аттестовать, кто достоин моей любви. И он, пока добрался  до  твоего
имени, во всех открыл множество добрых качеств, кроме одного: не за что их
любить.
   Сент-Ирмаи рассмеялась от души.
   - Ну так иди, давай обсудим и остальных.
   Фанни подсела к ней. Флора обняла ее, приблизив красивую ее  головку  к
своей, и обе склонились над списком - судить свет.
   Но  прежде  вволю  посмеялись  самой  мысли,  что  вот  сознательно,  с
обдуманным намерением собираются позлословить.
   И вправду забава сомнительная.
   Да только злословие злословию рознь. Одно дело  ложные  слухи  сеять  о
ком-либо,  тщательно  скрываемые  недостатки  подглядывать  и  разглашать,
чернить и предавать знакомых; это уж никак красивым занятием не  назовешь,
это  злословие  низкое.  Но  другое  дело,  познавая   слабости   людские,
просвещать  невинные,  неустойчивые  души,  -  наставлять,  предостерегать
кого-нибудь, неуверенного и легко ранимого, против терний и кремней, змей,
ухабов и западней на его  пути.  Это  правильно,  хорошо;  это  _злословие
высокое_ (хотя найдутся, кто нонсенсом назовут такое сочетание).
   Итак, займемся злословием возвышенным.
   Начнем с мужчин.
   Выбор не мой, а двух наших дам, держащих совет; будь на то моя воля,  я
бы, конечно, с женщин начал.
   - Здесь, сверху, сплошь  их  сиятельства  да  превосходительства  идут.
Сиятельных господ куда труднее изучить, у них  ведь,  кроме  обычных,  еще
свои, сиятельные  пороки  и  добродетели  есть.  Вот  первый,  -  будь  он
обыкновенным человеком, про него  бы  говорили:  распущенный,  о  женщинах
думает дурно, исключая свою жену, о которой  вообще  не  думает;  вдобавок
горяч и неуравновешен, в раж войдет, за словом  в  карман  не  полезет,  с
мужчинами говорит или с дамами, все равно. В любом  обществе,  сколько  бы
юных  девушек  его  ни  окружало,  такие  рассказывает  анекдоты,  что   и
мужчина-то поскромней краской зальется; а вот поди ты:  записной  патриот,
имя его гремит; значит, и почтения требует к себе - с ним  нельзя  как  со
всеми обращаться. Но это же почтение - вернейшее против  него  оружие.  Он
наверняка и тебя пустится донимать своими ухаживаньями, но ты  не  пытайся
отклонять их, а только его гражданские добродетели в ответ восхваляй.  Это
его сразу в остолбенение приводит. Я пробовала, и всегда  удавалось.  Чуть
только фривольные, игривые или дерзкие, вульгарные  подходы  свои  начнет,
как твое преувеличенное почтение мигом напомнит  ему  о  его  общественной
репутации. Ни с кем он не чувствует себя принужденней,  как  с  женщинами,
которые, едва он настроится на доверительный лад, о его  деяниях  твердить
начинают, речи его восхвалять в дворянском собрании, а перейдет  к  прямой
атаке, воззрятся на него, как на  статую  Нельсона,  вчетверо  его  самого
выше, которой никак уж неуместно  сойти  со  своего  пьедестала.  Он  тебя
простушкой, дурочкой будет за то почитать, но ведь тебе же лучше.
   - Кто же это такой? - спросила Фанни, смачивая языком кончик карандаша.
   - Граф Имре Сепкиешди.
   И Фанни  начертала  напротив  его  фамилии:  "Муж  славный  и  почтения
достойный".
   Забавнейшая