что его любят. Извините за эти сбивчивые  строки;  пишущий  их  -  простой
ремесленник, и единственный повод, побудивший его обратиться к  вам,  тот,
что и он родился в Венгрии и горд своей соотечественницей. N.N.".
   Незатейливые, безыскусные эти слова как бальзам пролили на душу гонимой
женщины. Значит,  есть,  не  затухло  все-таки  пламя  благоговения  перед
искусством среди тех, кто поклоняется лишь ему, ничего иного от  жриц  его
не требуя.
   - Видишь: всего несколько слов, и я уже воспрянула духом, - сказала она
мужу. - Безымянное это письмо - больший  триумф  для  меня,  нежели  целые
груды надушенных записок, запечатанных печатью с  короной  хоть  о  десяти
зубцах [в гербах, на перстнях и  печатях  обыкновенная  дворянская  корона
имела пять зубцов, баронская - семь, графская - девять]. Это  письмо  иная
печать скрепила: на ней должна  быть  пчела,  символ  трудолюбия.  О,  это
письмо придаст мне сегодня сил!
   Тут опять позвонили.
   Жанетта возвратилась с сомненьем на лице.
   - От директора посыльный. С каким-то извещением. Впустить?
   - Впустить! С каким угодно извещением, - отозвалась  Жозефина  со  всей
решимостью. - Мне уже ничего не страшно.
   И  сама  пошла  навстречу,  в  гостиную,  чтобы  новость,  быть  может,
неприятная, не привела опять мужа в возбуждение.
   Директор со  всем  возможным  почтением  сообщал,  что  объявленную  на
сегодняшний вечер "Итальянку  в  Алжире"  он  вынужден  заменить,  ибо  по
желанию прибывшей вчера  герцогини  Немурской,  мечтающей  послушать  г-жу
Мэнвилль  в  "Семирамиде",   его   королевское   величество   только   что
распорядился дать именно эту оперу. Впрочем, если семейные  обстоятельства
глубокоуважаемой артистки не позволяют, он,  директор,  готов  принять  ее
отказ и даже самолично извиниться за нее перед герцогиней.
   О, добрый, уступчивый директор! Какой он сразу стал  великодушный.  Еще
бы: Семирамида - как раз та роль, в которой чаровала Жозефина  публику,  и
выступи она в ней после "Зельмиры", пальма  первенства  легко  могла  быть
вырвана у Каталани. И тогда... боже, как безжалостно это  перечеркнуло  бы
все расчеты юных титанов! В страхе  они  сами  посоветовали  Дебуре  лучше
вообще избавить г-жу Мэнвилль от выступления, которого она сама избегает в
этот неудачный для нее день.
   Лицо артистки вспыхнуло, губы ее задрожали, сердце бурно забилось.
   - Кланяйтесь господину Дебуре, - быстро решившись,  сказала  она,  -  и
передайте: я согласна петь Семирамиду!
   Рассыльный поспешил обратно с этим известием, которое в  совершеннейшую
ярость привело юных титанов. Этакая дерзость, прямой уже вызов им! Они  ей
открывают путь к отступлению, а она этим не только не пользуется, но  сама
переходит в  контратаку!  Посыльный  из-за  двери  хорошо  расслышал,  как
Жозефина звучным голосом велела своей компаньонке приготовить ей на  вечер
самую красивую диадему, самое роскошное одеяние.
   - Ах так! Значит, бой - не на жизнь, а на смерть!



6. БИТВА В ОПЕРЕ

   И вот настал грозный, долгожданный час. Народ валом валил в Оперу. Юные
титаны не сумели сохранить свои военные приготовления в должной  тайне,  и
повсюду разнесся слух, что нынче в театре будет дело, спектакль настоящий,
не  только  на  сцене,  но  и  в  зале:  в  партере,  на  галерке  -  и  в
"инфернальной"  ложе.  Так  прозывалось  излюбленное  обиталище   титанов:
ближайшая к подмосткам и  лежавшая  много  ниже  их  ложа,  откуда,  таким
образом, на балетах открывался наиприятнейший обзор.
   В давке у касс и в вестибюле юные "несравненные" старались принять  вид
самый занятой; проталкиваясь,  деловито-озабоченно  осведомлялись  друг  у
друга: "Ну, все в порядке?" Вице-губернаторский сын  выбрал  иную  роль  -
каждого встречного спрашивал: "Вы не видели мосье Карпати? А друга  моего,
князя Ивана, не видели? А мосье Фенимора?" Исчерпав же запас громких имен,
под конец даже брякнул: "Вы не видели мосье Оньона?" - о коем не  очень-то
пристало справляться где попало человеку цивилизованному,  ибо  существует
определенный класс людей, с которыми, правда, фамильярничают  с  глазу  на
глаз, но при всех и вида не подают, что знакомы.
   Мосье Оньона, впрочем, и нужды нет искать, он при деле. Разослав  своих
людей в зал и на ярусы, он как раз проверяет аванпосты: все ли на  местах.
Хлопать начинает партер, это  правдоподобней.  Но  так  как  опера  дается
первый  раз  и  неизвестно,  где  хлопать,  надо  следить  за  Карпати   в
инфернальной ложе. Как подойдет к зеркалу - значит, можно. Метатели венков
научены уже и по всем трем ярусам размещены. В третьем -  и  тот  молодец,
что шляпу уронит во время арии Семирамиды, другой же, который  зевнет  под
тихо замирающие фиоритуры, - прямо напротив первого.
   А посвященные увиваются покамест в артистическом фойе вокруг  Каталани.
Выход Мэнвилль - через два действия только, она не одета еще и не покидает
своей уборной.
   Каталани же нынче в ударе; ее  остроумные,  порой  колючие  шутки  всех
веселят. О рвении юных джентльменов ей  прекрасно  известно,  и  она  тоже
старается их отблагодарить.
   Всего  очаровательней  ее  наряд.   Длинные,   перевитые   жемчугом   и
ниспадающие тугими локонами полураспущенные черные волосы; не скрадывающая
прелестного  сложения  туника  тончайшего,  так  называемого   фригинского
полотна, из которого долгим тщанием  каждая  вторая  нитка  выдернута  для
вящего соблазна. Стройная талия  перехвачена  алым  узорчатым  пояском  на
зависть всем, кто сам готов в  этот  кашемир  превратиться,  чтобы  обвить
прекрасный стан.
   Чаровница ничуть не моложе г-жи Мэнвилль; но игривая, бьющая через край
кокетливая веселость и  своеобразная  дерзко-неотразимая  самоуверенность,
излучаемая всем существом, приносили ей  поклонение,  коего  удостаивается
лишь юность. Притом же Каталани в каждой роли оставалась лишь собой:  лишь
оживленной, обольстительной, неотразимой  женщиной.  О  характеристичности
нарядов своих она не очень и заботилась, - скорее о том, чтобы выглядеть в
них обворожительней, и, лишаясь рассудка, посылала  за  кулисы  улыбки,  а
умирая, бросала в инфернальную  ложу  томные  взгляды.  Это,  конечно,  не
слишком устраивало любителей искусства, но ее обожателей - вполне.
   У  Каталани  не  было  присущей  другим  актрисам   слабости,   которая
заставляет их уверять, будто они ничего не имеют против своих соперниц,  и
даже порицать отзывающихся о них дурно. Нет, мадам Валабрег, даже на сцене
не любившая притворяться, прямо подбивала своих  поклонников  на  сплетни,
пересуды, а если у тех запаса не хватало, добавляла из своих.  Однажды,  в
бытность  еще  метрессой  директора,  она  в  этой  исключительной   своей
склонности настолько  преуспела,  что  осталась  единственной  женщиной  в
труппе: все остальные солистки покинули театр.
   Сегодня ярмарка прелестничанья выдалась  особенно  бойкая.  Мотыльки  с
фрачными крыльями под большим секретом намекнули диве,  что  ее  поджидает
восхитительный  сюрприз,  а  потом  выболтали  и  какой:  ей  -  венки   и
брильянтовая диадема, сопернице - шиканье, а может, даже свистки.
   - И поделом! - обрадовалась дива, одним кругленьким кулачком  ударяя  о
другой.
   Обаятельнейшей улыбкой вознаградив кавалеров за усердие, она  попросила
Абеллино  как  признанного  знатока  косметики  самого  налепить  ей   над
коралловой верхней губкой крохотную черную мушку. Отличие тем большее, что
на груди у нее красовались  еще  и  великолепные,  в  брильянтах,  часики,
подаренные им же утром. Носили ли дамы времен Зельмиры мушки и часы -  это
уже другой вопрос.
   Наконец вошел режиссер, напомнив подобострастно, что пора бы  начинать:
герцогини Немурская и Беррийская уже в своих ложах.
   - Что мне герцогини?  -  спесиво  воскликнула  красавица,  не  желавшая
забыть,  что  это  из-за  них  Мэнвилль  поет  сегодня  не  Итальянку,   а
Семирамиду. - Подождут! Здесь я - королева.
   Юные титаны, однако, не собирались навек  оставаться  ее  подданными  и
откланялись, повинясь со  всей  куртуазностью,  что  задержали  так  долго
артистку, хотя ей того только и хотелось.
   Затем поспешили в свои ложи. Абеллино еще раз, предупреждая,  наставляя
и поощряя, обежал всех сообщников.  Заглянул  и  к  трем  юным  мадьярским
аристократам: Иштвану, Рудольфу и Миклошу.
   - А, и вы здесь? Отлично. Только следите, пожалуйста, за нашей ложей.
   - Можно подумать, - сказал Рудольф, - что сегодня вы дебютируете, а  не
они там, на сцене. Желаю успеха!
   Все мало-помалу отыскали свои места. Раздались первые такты увертюры, и
инфернальная ложа навела целую батарею биноклей на живую выставку  дамской
красоты со всех концов света, беря  род  прицел  ряд  за  рядом,  ярус  за
ярусом, находя знакомых внизу и наверху.
   Дирижирующий клакой  мосье  Оньон  в  ожидании  условного  знака  стоял
наготове в первом ярусе с краю, не сводя  глаз  с  большого  венецианского
зеркала в ложе Абеллино.
   Но  вот  увертюра  завершилась  громом  труб  и  барабанов,  и  занавес
наконец-то взвился вверх.
   Все взоры, все бинокли обратились к сцене, все ладони поднялись  вверх,
все венки и мадригалы взметнулись уже и застыли над головами... И когда из
полутьмы выступила на авансцену облаченная в пурпур  и  парчу  фигура,  ее
встретила буря аплодисментов. А так как буря сопровождается обычно  ливнем
и всякий сор подымает в воздух, на сцену дождем посыпались также венки  и,
кружась, полетели мадригалы.
   - Что вы делаете? Ослы! Это же еще не Каталани, это синьора Брусси, она
пролог исполнит! Прекратить сейчас же!
   Струхнувшая синьора, сообразив, что  буря  поднялась  не  в  ее  честь,
поторопилась  убраться,  уступив   дорогу   Зельмире,   которая   явилась,
разъяренная, ко всем чертям посылая этого растяпу Россини  с  его  дураком
либреттистом, выдумывающих какие-то прологи, чтобы чужие  лавры  похищать.
Что поделаешь, людей несведущих сразу к премьере не подготовишь.  Не  было
иного способа поправить дело, как только заставить синьору Брусси скомкать
свое выступление и самой занять ее место.
   При этом решительном шаге  буря  забушевала  с  новой  силой.  Забудься
другая артистка настолько - до прямого неуважения к публике, ее непременно
уволили  бы.  Но  общая  любимица...  ею  только  восторгаются:  ах,   это
гениально, какое изумительное присутствие духа.
   Теперь и оставшиеся венки полетели на сцену. Каталани утопала в  цветах
и стихах буквально по колено, так что едва могла пробраться  к  суфлерской
будке, в чем была  прямая  нужда,  ибо  уважаемая  наша  артистка  считала
совершенно  излишним  заранее  изучать  партитуру:  обыкновение  не  столь
странное, сколь доказывающее, кроме завидной храбрости,  еще  и  полнейшую
необязательность для исполнителей знать содержание всей оперы целиком.
   Но красотой уж зато она блистала,  надо  отдать  ей  справедливость.  В
свете рампы казалась она совсем юной,  почти  девочкой.  Взгляд  ее  сулил
погибель и блаженство; каждое движение привораживало, чаровало. Она даже и
не пыталась дать своей партии какое-то обдуманное  направление,  -  просто
нанизывала подряд все, что только могло завлечь, пленить, обворожить. Само
ее пение далеко отходило от предуказанного,  -  такие  прихотливые  рулады
выделывала она своим на диво гибким голосом, пуская в ход  все  испытанные
приемы покорения  публики  и  до  того  расцветив  партию  этой  блестящей
мишурой, что сам Россини, слушавший за кулисами свою оперу,  стал  бить  в
ладоши и спрашивать окружающих: "Какое прекрасное  сочинение,  не  скажете
ли, чье?"
   Публика тоже отлично справлялась со своей партией:  люди  мосье  Оньона
были на высоте. Подымет Карпати руку - и  сотни  ладоней  громким  плеском
тотчас ответят из зала; опустит - опять тишина: ни одна  бесценная  рулада
чтобы не пропала для слушателей из-за нелепых каких-нибудь аплодисментов.
   На очереди был романс Зельмиры: красивейшее место оперы. Печальную  эту
арию сопровождают лишь флейта, вступающий временами гобой и  пиццикато  на
скрипке.
   -  Тс-с!  Chut!  [Тс-с!  (франц.)]  Тише!  -  предупредили  заранее  из
инфернальной ложи, чтобы все угомонились: сейчас самая прелесть.
   Каталани вышла вперед, на самый просцениум, чтобы  внятно  было  каждое
слово, и мягким, бархатистым голосом запела.
   Но едва пропела несколько  тактов  и  залилась  нежной  трелью,  кто-то
гаркнул вдруг "браво!" и загремели аплодисменты.
   Карпати вскинулся испуганно, взглядом ища Оньона: экие олухи! Пиано,  а
они аплодировать...
   Каталани остановилась, с явной досадой пережидая  рукоплескания.  Потом
продолжила романс.
   И опять, при первой же руладе, - новые хлопки, выкрики "браво!".
   - Рехнулся он, что ли, этот Оньон? - высовываясь  из  ложи,  возмутился
Карпати довольно громко. - Пст! Тише там!
   Вся инфернальная ложа привстала, пытаясь унять этот шум  mal  a  propos
[некстати, не к месту (франц.)]. Но  известно,  что  нет  ничего  труднее,
нежели убедить аплодирующих перестать. Зельмира, начиная выходить из роли,
только качала головой.
   Потом  запела  опять  -  и  снова  рукоплескания   ее   прервали.   Это
окончательна вывело артистку из себя, - совсем забывшись, она  раздраженно
топнула ногой.
   Абеллино в бешенстве ринулся в первый ярус и схватил за  горло  шедшего
навстречу растерянного Оньона.
   - Негодяи! Что ты делаешь? Погубить нас захотел?
   - Меня самого губят, сударь,  -  стал  оправдываться  бледный  торговец
аплодисментами. - Это чужих рук  дело,  чьи-то  козни,  превосходящие  мое
разумение. Это не мои молодцы, из этих я никого не знаю.
   - Надо утихомирить их!
   - Не ходите, сударь, это рабочие все, пьяные  уврие;  еще  с  кулаками,
чего доброго, полезут.
   Абеллино волосы на себе рвал с отчаяния.
   Наконец,  видя,  что  допеть  негромкую  свою  арию  из-за  непрерывных
рукоплесканий все равно не удастся, Зельмира,  быстро  найдясь,  исполнила
бравурный финал из  какой-то  другой  популярной  оперы.  Успех  превзошел
всякое ожидание. Любимице все ведь прощается, все сходит с рук.
   В восторге  от  столь  блистательной  победы  юные  титаны,  едва  упал
занавес, кинулись на сцену, оторвали по листку от своих  букетов,  которые
как раз сгребали два служителя, потом, прямо в костюме  Зельмиры,  усадили
артистку в экипаж, выпрягли лошадей и с энтузиазмом впряглись в него сами,
доставив  ее  домой.  Там  победительница  переоделась,  чтобы  с   толпой
поклонников вернуться в театр и уже  из  ложи  насладиться  второй  частью
своего триумфа: провалом соперницы.
   Тем временем сцену подготовили  к  следующему  представлению;  началась
увертюра. С лорнетами у глаз все с любопытством ждали, когда же  подымется
занавес. Еще бы: событие незаурядное. Примадонна театра и сколько уже  лет
фаворитка публики сегодня  будет  освистана!  Увидеть  наконец  попранной,
поверженной ту, кого с давних пор окружало только  поклонение,  -  в  этом
есть нечто, приносящее даже своего рода удовлетворение. Значит, и ты всего
лишь ломкая, податливая игрушка в наших руках.
   Увертюра кончилась, за занавесом послышался колокольчик  распорядителя.
В одной из лож оглушительно хлопнули дверью и  начали  громко  смеяться  и
разговаривать. Это была ложа Каталани,  -  судя  по  всему,  она  от  души
веселилась в компании юных титанов. Шум доносился тем  явственней,  что  с
последним ударом барабана все кругом обратились в слух.
   Занавес медленно поднялся. Из глубины величественно  выступила  высокая
фигура. Лик, поступь и осанка - поистине королевские. Сама  Семирамида  не
могла быть прекрасней и величавей, когда предстала  пред  своими  судьями,
перед врагами, чтобы вернуть или утратить  навсегда  свою  державу.  Да  и
сейчас ведь о том же шла речь: о троне, о владычестве, о державе.
   Глубокая тишина царила в зале, в одной только ложе громко  болтали.  Не
слышалось и шиканья; шикать ведь начинают, когда актер уже  приблизится  к
рампе.
   Жозефине это хорошо было известно; но ничто в  ее  облике  не  выдавало
колебаний или смущенья. Смело вышла она на авансцену.
   В эту минуту  сидевшая  с  герцогиней  Немурской  герцогиня  Беррийская
сильным, звучным голосом воскликнула, подавшись вперед из ложи:
   - Au nom de la reine! [От (от имени) королевы! (франц.)]
   И венок из иммортелей на глазах у публики полетел  на  сцену,  к  ногам
артистки.
   Тотчас же из первого яруса мужской голос прокричал:
   - Au nom du peuple! [От (от имени) народа! (франц.)]
   И к ногам ее упал другой венок: простой лавровый.
   Публику будто подменили: грянул такой гром аплодисментов, что  Каталани
отпрянула испуганно в глубь ложи, как от взрыва.
   Публика, она столь  же  несправедлива,  сколь  и  великодушна  в  своих
порывах, которым поддается мгновенно, наподобие гибкой мембраны.
   Госпожа Мэнвилль ко всему была готова, только не  к  этому.  Два  венка
брошены ей, оба от особ столь высоких, пред чьим именем всяк склоняется  с
почтением,  -  одно  упоминание  коих,  как  по  волшебству   вернуло   ей
расположение публики. И, наклонясь, чтобы поднять эти венки,  превзошедшие
своим благоуханьем все покупные букеты, забыла она про свою роль и пала на
колени. Многие полагают, будто настоящими слезами на сцене не  плачут.  Но
эти были истинными: слезами благодарности - безмерной, безграничной.
   Рукоплесканьям не было конца - к счастью для Жозефины;  ибо  начни  она
петь в эту минуту, голос изменил бы ей.
   Но вот выплакалась, овладела собой. Показался  служитель  с  серебряным
подносом - водрузить на него венки. Жозефина шепнула  ему,  чтоб  известил
поскорей обо всем больного мужа, и  опять  стала  Семирамидой,  владычицей
стран и сердец...
   Никогда она еще так не пела!  Голос  ее  то  звенел  нежной  стеклянной
гармоникой [старинный музыкальный инструмент: стеклянные чашечки,  которые
звучат  от  прикосновений  музыканта],  то  жаловался  печальной  флейтой,
затмевая  звучанье  оркестра.  А  вот  опустился  на  октаву,  на  две   и
благородным,  полнозвучным  колоколом  отозвался   в   сердцах.   Это   не
искусничанье было, а искусство; не чары, не соблазн, но  сам  идеал,  сама
поэзия!
   Публика,  словно  раскаиваясь  в  своем  непостоянстве,   теперь   была
растрогана вдвойне.
   Есть  особый  род  восхищения:  некий  безотчетные,   безымянный   гул,
неподдельный, как золото, и потому столь же драгоценный. Этот неясный  гул
- то невольный вздох, то  поощрительный  шепот,  -  который  красноречивей
всяких рукоплесканий,  и  сопровождал  от  начала  до  конца  первую  арию
Жозефины, не выдавшую ни тени, ни малейшего признака душевной слабости.
   Инфернальная ложа онемела. Если бы пассажир,  после  внезапного  взрыва
котла идущий  ко  дну  вместе  с  обломками  парохода,  мог  описать  свое
состояние, лишь оно  дало  бы  некоторое  представление  о  чувствах  юных
"несравненных".
   - Что это? Интриги? Заговор! Комплот! Чьи это происки? Неужто предатель
среди нас? Вот скандал. Ведь эти аплодисменты оплачены! Кто-то  подстроил.
Наверняка те трое приезжих из Венгрии.  Да  нет,  для  этого  они  слишком
скупы! Положение просто пиковое...
   Такие и подобные восклицания  оглашали  инфернальную  ложу.  Под  конец
томимый неизвестностью Абеллино не выдержал  и  заявил,  что  подымется  к
Рудольфу  и  дознается,  есть  ли  связь  между  этим   скандалом   и   их
сепаратизмом.
   - Ага, - сказал он, влетая к нему  в  ложу,  -  и  у  гордой  Мэнвилль,
значит, богатые поклонники есть!
   Рудольф молча пожал плечами, как бы в знак того, что не понимает  этого
силлогизма без складу и ладу.
   - Но такого повального сумасшествия не бывает же без поклонников, этого
ты не станешь отрицать?
   - Допустим, поклонники у нее есть, но почему непременно богатые?
   - Значит, ты полагаешь, что этакую шутку и задаром можно  сыграть?  Ну,
это действительно чудеса. Тут остается только с победой поздравить -  хоть
кого из наших.
   - Но неког