оли нас ты разумеешь под "блаженными варварами", мы  такого  отличия
не заслужили. И венгры начинают пробуждаться в последнее время от духовной
спячки, и не на Чоконаи [Чоконаи  Витез  Михай  (1773-1805)  -  выдающийся
лирик-предпросветитель, "венгерский Вийон"] кончается уже наша  литература
и не один  "Ученый  палоц"  [сатирико-патриотическое  произведение  Йожефа
Гвадани  (1725-1801),  направленное,  в   частности,   против   поклонения
иностранщине] нынче ее представляет. Немало как раз в этом году  появилось
научных и художественных журналов, альманахи же наши и самых взыскательных
критиков удовлетворят.
   - Я тоже считаю пристрастие к своему достойным всяческого уважения.
   Иштвана за живое задело это замечание.
   - Это больше, нежели "пристрастие", это  самосознание!  Молодые  поэты,
которые выступили в последнее время, гордость пробуждают за наш  язык,  за
нашу нацию.
   - Что же, вся сила у мадьяра в языке, как  у  старой  бабы?  -  вставил
звучное свое слово Миклош, кончив копировать надписи. -  Другого  поприща,
которое могло бы его возвеличить, нет  у  него?  Стихотворство  только  да
книгопечатанье?
   -  Дружище!  Государственные  мужи,  великие  личности  только  там   и
рождаются, где великие поэты есть. Для народа -  смерть,  если  поэты  его
умолкают. Голос же их - как глас нации, воспрявшей  от  летаргии  к  новой
жизни. Воскресни сейчас Янош  Хуняди  [известный  полководец  (1387-1456),
победитель турок под Белградом (1456  г.)],  пришлось  бы  ему  пахать  да
сеять, другое занятие для него  вряд  ли  найдется.  Но  тем  юношам,  что
выступили в этом году перед публикой в "Ауроре"  ["Аурора"  (1822-1837)  -
литературно-художественный альманах прогрессивного направления], -  Байзе,
Сенвеи, Верешмарти [Байза Йожеф (1804-1858) -  известный  критик,  с  1831
года - редактор "Ауроры"; Сенвеи Йожеф  (1800-1857)  -  поэт,  переводчик,
журналист;  Верешмарти   Михай   (1800-1855)   -   выдающийся   венгерский
поэт-романтик], - я смело берусь самую блестящую будущность предсказать.
   - Неизвестные все имена, -  закладывая  руки  под  голову  и  покусывая
травинку, отозвался Рудольф.
   - Но они недолго останутся в безвестности. Могу, впрочем, и неизвестней
предложить, чтобы ты не думал, будто литераторы  -  какие-то  национальные
парии. Возьми последнюю книжку "Гебы", там и Дежефи, и  Ференц  Телеки,  и
Гедеон Радаи, и Майлат [Дежефи Аурел, граф  (1808-1842)  -  консервативный
магнат и литератор; Телеки Ференц, граф  (1785-1831)  -  принадлежавший  к
онемеченной знати посредственный поэт; Радаи Гедеон,  граф  (1806-1876)  -
политический деятель и оратор,  главный  интендант  Национального  театра;
Майлат  Янош,  граф  (1786-1855)  -  прогабсбургски  настроенный  историк,
стихотворец и переводчик]: чем тебе не достойные мужи, не громкие имена.
   И саркастическая усмешка скользнула по его губам.
   - Трупы гальванизированные все до одного, - возразил Рудольф равнодушно
и закрыл лениво глаза.
   - Так ты считаешь, что мы - мертвецы?
   - Да.
   - Нет, вот это  уж  нет!  -  с  жаром  воскликнули  в  один  голос  оба
остальных.
   - Что ж, если крик помогает от  вымирания,  -  пожалуйста,  кричите  на
меня. Вам эта мысль еще причиняет боль, вот вы ее и отвергаете; но у  меня
у самого она уже превратилась в мертвящую уверенность, - я вижу, чувствую,
знаю: народ наш сыграл свою роль и должен кануть в вечность, как и  предки
его, - авары все эти, гунны, печенеги.  И  сейчас,  посмотрите,  как  мало
мадьяр у нас в городах, торговых центрах  покрупнее.  Лучшие,  знатнейшие,
богатейшие только по карте и представляют себе, где она,  эта  Венгрия,  и
без малейших колебаний готовы сменить  национальную  спою  принадлежность.
Природные  мадьяры  расползутся  все  мало-помалу  по  дворам  степным  да
поскотинам - хотя и оттуда выживут их хозяева покрепче; позалезут в долги,
поразорятся... При первом же столкновении с цивилизацией  дворянство  наше
под сень своих допотопных установлений уползает.  Не  варвары  теперь  уже
венгров поглотят, а цивилизация. Да и что там у них есть такого,  что  она
им сулит?
   - Верные  сыновья  есть!  -  возразил  Миклош  звучным  своим,  грудным
голосом.
   - Хорошо сказано, Миклош, - одобрил Иштван, пожимая ему руку.  -  Я  бы
даже сказал: все решительно есть, необходимое для жизни.
   - Ну да, вино там, пшеница...
   - И это уже кое-что. Есть, значит, чем прокормиться, а это ослабнуть не
даст. Правда, как  раз  из-за  достатка  мозгами  не  требуется  шевелить,
духовные способности развивать, хотя мадьяр ведь -  на  все  руки  мастер.
Заставь нужда, он чудеса будет творить при разнообразных дарованиях своих.
Все идеи прогрессивные воспримет, в ногу с прогрессом  пойдет,  ни  в  чем
самым передовым нациям мира не уступит. Новая жизнь начнется, снова  кровь
закипит в его жилах, и, отложив в сторону меч, которым отстоял он  некогда
Европу, мадьяр покажет, что все средства ему по плечу, коими честь, пользу
и добрую славу снискать можно, будь  то  резец  ваятеля,  кирка  рудокопа,
кисть живописца или отвес  строителя,  -  все,  чем  только  люди  высоких
стремлений дышат и горят. И я думаю, нарождения их у нас ждать недолго.
   - А главное, о чем позабыл ты,  -  вставил  Миклош,  -  дипломатическое
поприще откроется  пред  ним,  а  ведь,  согласись,  у  последнего  нашего
провинциального  судьи  больше  государственного  ума,  нежели  у  первого
самого...
   Тут он умолк, чувствуя, что хватил уже через край.
   Рудольф улыбнулся такому задору и, облокотясь, оборотился к Иштвану.
   - Ему я и отвечать не хочу, - сказал он, - указывая на Миклоша, - а  то
еще в болото бросится сгоряча, с него станется. Но сказанное тобой  -  мои
же слова, в обратном только выражении. Если мадьяры расстанутся с исконным
своим укладом, свыкнутся с новыми  обычаями,  скроенными  по  мерке  новых
представлений, они ведь собой перестанут  быть.  Да,  к  новой  жизни  они
воскреснут, но для старой умрут. Могут стать народом счастливым, но только
не венгерским, - чем к другим нациям ближе, тем  дальше  от  самого  себя;
рифмоплеты да музыканты бродячие  -  это  еще  не  национальная  жизнь.  О
государственных мужах лучше уж умолчу, а то Миклош меня побьет.
   - А между тем одно лишь слово,  одно  понятие  -  и  всем  спасеньям  и
колебаниям конец. Слово это: _хотеть_. Если хотеть жить, хотеть сберечь из
древнего национального своеобычия все, что в нем благородного, прекрасного
и плодотворного, захотеть, каждый в меру способностей, честно  потрудиться
на избранном поприще, любя, ценя наше,  венгерское,  но  умея  извлечь  из
него,  развить  нас,  венгров,  возвышающее   и,   наоборот,   не   хотеть
обезьянничать за другими из тщеславия, - лишь то перенимать, от чего,  как
при дыхании, кровь наша вновь станет алой; будем если ездить за границу  с
целью умом своим родине  послужить,  а  не  иностранцам  глупостью,  -  не
найдется  тогда  таких  природных  или  моральных  сил,  которые  бы   нас
расплавили, растопили, растворили. Лед растает,  но  кристалл  скажет:  "Я
цел!" - и засверкает всеми гранями на солнце. Народы воочию увидят, что мы
жизнестойки, и уважать будут наши стремления. И  преобразятся  наши  поля,
торговля оживит реки и сушу, язык венгерский досягнет  до  самых  салонов,
модным станет, национальные чувства пробудятся  в  больших  городах,  а  в
Пеште [Будапешт образовался лишь в 1872 году после слияния  Буды  (старого
города на правом  берегу  Дуная)  и  нового,  более  позднего,  Пешта  (на
левом)], в столице, вся гордость и  духовная  мощь  нации  сосредоточится.
Будет  и  у  нас  Академия  наук,  будет   все:   литературные   общества,
национальный венгерский театр. И всего этого надо только пожелать!
   -  Прекрасно.  И  кто  же  будет  первоапостолом  всех  этих  священных
пожеланий? Ведь кому-то надо начать, пример  подать,  святой  национальный
дух не снизойдет сразу на несколько миллионов.
   - Кто? A  capite  foetet  piscis  [рыба  начинает  портиться  с  головы
(лат.)], - те, у кого больше всего заслуг в прошлом, пороков в настоящем и
долгов перед будущим: венгерские аристократы.
   - Жаль, что я хохотать во все горло не умею, - сказал Рудольф, -  очень
уж повод подходящий. Да где же они, эти венгерские аристократы?
   - В большинстве за границей; но ты, надеюсь, не станешь  отрицать,  что
если прах отчизны они отряхнули с ног, то сердец своих не прозакладывали?
   Рудольф чуть заметно улыбнулся.
   - Ты что же, миссионер?  Хочешь  отступников  патриотов  опять  в  лоно
истинной веры вернуть и объезжаешь мир, сзывая их домой?
   - Я не считаю обращение их таким уж невозможным.
   - Счастливец, сколько же тебе лет?
   - Двадцать исполнилось.
   - Ну, так завтра ты постареешь сразу на десять. Сходимте завтра в  клуб
"Юных титанов". Доступ  в  достойное  сие  собрание  открыт  только  людям
знатным либо денежным - либо очень уж эксцентричным. Там найдете  вы  всех
обитающих здесь юных  представителей  венгерского  высшего  общества.  Вот
тогда я и спрошу тебя: "Желаешь ли ты и веришь ли в возможность взять их с
собой?"
   - А, чего мудрить! Королевская грамота с вызовом на сословное  собрание
- и сами все домой слетятся.
   Последним замечанием ободрил своих товарищей Миклош,  который  трудился
во время этого  спора  над  лежавшей  перед  храмом  разбитой  колонной  с
эмблематической  надписью:  "Кто  вновь  воздвигнет  меня?"  -  силясь  ее
поднять. Перевернув наконец меньшую часть, утвердил ее прочно на земле,  а
на это основание  водрузил  большую  с  эмблемой,  опровергнув  тем  самым
глубокомысленный вопрос.
   - Так, значит, завтра - в клубе "Юных титанов".



4. ЮНЫЕ ТИТАНЫ

   Есть на северной стороне Монмартрского бульвара здание, ныне  жокейский
клуб, которое и тогда, в 1822  году,  служило  излюбленным  местом  встреч
элегантной  молодежи  (словосочетание,  могущее   показаться   плеоназмом:
элегантный человек всегда ведь старается выглядеть моложаво).
   Здесь свершались все события, обычно занимающие свет:  затевались  бега
или steeplechase [скачки с  препятствиями  (англ.)],  давались  банкеты  в
честь артистических знаменитостей. Отсюда направлялось превозносившее  или
разносившее   спектакли   общественное   мнение:   что   освистать,   кому
рукоплескать.  Тут  решалось,  на  какие  цветы  будет  мода  в  следующую
карнавальную неделю. В  прошлом  году  преимущественным  правом  некоторое
время пользовалась гортензия, но  под  конец  ее  вытеснили  флердоранж  и
гелиотроп. В нынешнем  же  оба  изгнаны  в  комнаты  для  прислуги,  вкусы
поделились между геранью и миртой, и неизвестно пока, которая победит.  Но
куда насущней  вопрос,  достанет  ли  мужества  у  директора  "Королевской
музыкальной академии"  (столь  пышно  тогда  именовалась  Опера)  поручить
заглавную  партию  в  "Зельмире",  последнем  творении  Россини,  Каталани
[Каталани Анджелика (1779-1849) - известная итальянская  певица],  которой
юные титаны покровительствовали, потому что  она  только  приехала  и  еще
молодая, - осмелится ли он пренебречь мадам  Мэнвилль  [Мэнвилль  Жозефина
(Фодор Йозефа, 1793-1840(?) - с  большим  успехом  выступавшая  в  10-20-х
годах XIX века во  многих  городах  Европы  оперная  певица,  по  рождению
венгерка], выступающей уже давно и вдобавок замужней; хуже того,  вышедшей
за актера и, что уж всего пошлей, счастливой с ним?.. Во всех  залах  -  в
бильярдной, за карточными столами - закипали горячие споры; всех  занимало
одно, и ни самый искусный карамболь, ни даже  победоносный  кварт-мажор  в
пикете не могли сколько-нибудь надолго овладеть вниманием.
   Излюбленная комната светской молодежи, где собирается  самый  цвет  ее,
creme du creme [сливки; буквально: "сливки сливок" (франц.)], - балконная.
Стены там украшены роскошной мраморной лепкой,  потолок  -  художественной
росписью кисти самого Лебрена  [Лебрен  Шарль  (1619-1690)  -  французский
художник-классицист, мастер декоративной живописи].
   На балконе как раз столпилось пятеро-шестеро  молодых  людей.  Наблюдая
оттуда прохожий люд, простой и не простой, они, благо предмет благодарный,
предаются тому увлекательному  занятию,  которое  именуется  по-французски
"medisance", а по-нашему - злословием.
   Среди них - общий друг и знакомый  маркиз  Дебри,  первейший  парижский
bonhomme   [добряк,   добрейший,   добродушный   человек    (франц.)]    и
обаятельнейший сплетник, почитающий своим долгом во всех  тонкостях  знать
тайны  будуаров,  закулисные  театральные   интриги,   преподнося   их   в
бесчисленных, то дух  захватывающих,  то  забавных  вариациях.  Стоит  ему
только глянуть на  кого-нибудь  пристальней,  и  тот  может  быть  уверен:
маркизу про него известно кое-что. При всем том человек он милейший, ибо в
лицо никогда никого не оскорбил, а что уж за спиной говорится,  на  это  в
цивилизованном обществе обижаться не принято.
   Взрывы смеха свидетельствуют, что маркиз излагает окружающим  очередной
свой занимательный рассказ. То понизит голос  почти  до  шепота,  и  тогда
головы приблизятся к нему, сдвинутся в тесный кружок, то возвысит  весело,
и все откинутся опять, валясь со смеху, в разные стороны.
   Маркиз - мужчина тучный, грузный, нельзя  и  ожидать  от  него  особого
проворства, легкости  в  движениях.  И,  однако,  истории  свои  умеет  он
сопроводить такой лукавой мимикой,  такой  живой  жестикуляцией!  Без  них
потеряли бы они всякий интерес, и кто  пытается  потом  их  воспроизвести,
терпит обычно полнейшее фиаско.
   В балконную прибываем мы с графом Рудольфом и его друзьями в тот  самый
момент, когда история близка уже к кульминации. Знакомый со всеми  Рудольф
представляет  своих  товарищей,  и  после  краткого  обмена  приветствиями
рассказ продолжается.
   - Но и после всех неудач и  провалов  Сен-Мишель  наш  не  унывает.  Не
подвинув дела даже настолько, чтобы на  глаза  попасться  малютке  Петипа,
хотя оно, впрочем, немного и сулит: куда уж нам с ним, этаким Адонисам (о,
эта удобная форма злоречия: "нам с ним"!), - наследства же пишась  еще  до
рождения, а на жалованье и на миртовый букетик не очень  раскошелишься,  -
но кое в чем богом отнюдь не обиженный, здесь-то есть у него  кое-что,  на
голову нянька его не уронила, - какой же он ход, как вы думаете,  все-таки
измыслил, дабы возле козочки своей резвоногой очутиться,  ежечасно  с  нею
беседовать, денно и нощно, так сказать, быть при ней?
   - Ого! Не много ли захотел? - вскричал при слове "нощно" князь  Иван  -
рослый, с военной выправкой  господин:  тот  самый  вельможа  из  северной
державы, о котором заходила уже однажды речь.
   - Ну?.. Сто луидоров тому, кто отгадает!
   - Бери себе  и  говори!  -  отозвался  лорд  Бэрлингтон,  эксцентричный
молодой англичанин, который спиной к остальной компании  верхом  сидел  на
стуле, вытянув свои длинные до неправдоподобия ноги.
   - Его лордство получше моих остроты отпускает, - рассмеялся  маркиз.  -
Знает, что  сотнями  золотые  у  меня  не  водятся!  Так  вот,  милый  наш
Сен-Мишель... лакеем нанялся к красотке-балерине.
   - Ох! Ах! - раздались восклицания.
   - Дуплетом ударил, значит, - констатировал лорд, сидя задом наперед.  -
Теперь и служаночками может поживиться.
   - Fi donc! - возвысил кто-то и без того  пронзительный,  тонкий  голос:
граф Везекери из венгерских  светских  львов,  долговязый  юнец  с  детски
пухлым  лицом,  который  стоял,  прислонясь  с  безвольным  изяществом   к
балюстраде и руки свесив  за  нее.  -  Fi  donc,  перестаньте,  вы  просто
фраппируете [поражаете (от франц. frapper)] меня. Что  за  скабрезности  в
нашем кругу!
   - Нюхательной соли нет ли у кого? Графу, кажется, дурно!  -  воскликнул
Дебри с иронией.
   - Дальше, дальше, продолжайте, - поторопили другие.
   - Так молодец-то лакеем стал у Петипа? - рассмеялся князь Иван.  -  Вот
кто мне, значит, дверцу намедни отворял, когда я из кареты  выходил,  а  я
еще рубль сунул ему!
   - И кто чаем залил мне весь редингот, - вставил лорд, - а я ему за  это
пощечину влепил.
   - Ах, ах, - деликатно ужаснулся и впечатлительный мадьярский граф, -  а
я-то ей через него любовные записочки передавал...
   - Ну, их он наверняка все в камин побросал! -  засмеялся  Дебри.  -  Но
дайте же сказать, что дальше было, в чем самый-то смак.
   - Тише! Слушайте!
   - Так вот, отправляется крошка Петипа в один прекрасный день на рандеву
в Булонский лес, - премиленькая там вилла у нее от щедрот господних...
   - И моих, - пробормотал князь Иван.
   - Дарующий да не попрекнет,  -  молвил  маркиз  назидательно.  -  Итак,
малютка-плясунья спешит в  предвкушении  любовной  идиллии  взять  наемную
карету и, конечно, лакея своего.
   - Кого? Сен-Мишеля?
   - Именно; увидеться же ей предстояло с неким бравым генералом, к  коему
милейшая эта дамочка неравнодушна, по-моему.
   - Дебри! Не клевещи! -  перебил  с  шутливой  укоризной  примкнувший  к
слушателям Рудольф.
   - Ах, из ума вон, что и ваше сиятельство здесь, поостерегся бы иначе  в
выражениях. Но женщинам славный этот генерал все-таки очень нравится, -  у
меня, по крайней мере, уже нескольких отбил.
   - О себе помолчи; о тебе мы после твоего ухода сами поговорим.
   - Ну, не будем удаляться от предмета. Генерал является, малютка  Петипа
столик на  два  куверта  велит  вынести  в  беседку  из  роз.  Все  как  в
буколические Овидиевы времена: и благоуханные розы, и журчащий  ручеек,  и
двое  любящих  сердец;  шампанского  вот  только   античные   пастухи   не
употребляли да лакеев незадачливых не держали,  которые  им  тем  временем
бутылки откупоривали. Ну вот, угощаются,  значит,  наши  Филис  и  Демофон
[дочь  фракийского  короля  и   один   из   сыновей   Тезея,   легендарные
древнегреческие влюбленные] за столиком, а злополучному  лакею  ничего  не
остается, как у  хозяйки  за  стулом  торчать  с  тарелкой  под  мышкой  и
генерала, благо тот как раз напротив, глазами есть. Поглядел, поглядел, да
так и обмер: перед ним его собственный дядюшка сидит.
   - Ха-ха-ха, одно другого лучше.
   - Сохрани он присутствие духа, до того, может, не довел бы, что и  дядя
его узнал. Тем более что  слуг  так  уж  пристально  не  разглядывают,  по
крайней мере, мужеского пола. Но бедный парень растерялся и  начал  делать
все невпопад:  ложку  просят,  он  ножик  подаст,  мороженое  вилкой  стал
накладывать, а под конец пробкой от  шампанского  генералу  прямо  в  глаз
угодил. Тогда уже и тот уставился на него;  смотрит,  смотрит  -  и:  "Que
diable, это  же  племянничек  мой,  Сен-Мишель!"  А  наш  бедолага  сервиз
китайского фарфора грох с перепугу прямо на  пол.  Малютка  Петипа  просто
обхохоталась, бух со стула навзничь,  и  застежки  все  у  нее  здесь,  на
кофточке, полопались.
   - Ах, ах, пикантно.
   -  Но  без  скандала  обошлось.   Даму   подняли;   генерал,   господин
благодушный, сейчас Сен-Мишеля тоже за  стол,  прибор  ему;  и  вместе  до
поздней ночи пировали в ознаменование радостной встречи.
   - А потом? - спросил лорд.
   - Вот это да: его лордство желает, чтобы анекдот кончался,  как  романы
Вальтера Скотта! Кто сколько прожил да от чего помер.
   - Но что после случилось с Сен-Мишелем?
   - В тот вечер - ничего. Бывают же дяди порядочнее своих племянников.  А
со временем, после всяких таких  историй,  кто  знает,  может,  и  ловелас
получится из него.
   - Ах, какая безвкусица, - развздыхался тонко чувствующий скифский  граф
и, вытянув часы из кармана, так близко  поднес  к  глазам,  что,  не  будь
стекла, стрелками бы их выколол. - Уже пять минут первого, я опаздываю.
   С этими словами он поискал  шляпу,  оглядел  ее,  сощурясь,  снаружи  и
изнутри слабыми своими глазами - та  ли,  и  столь  же  неуверенно  надел,
словно сомневаясь, его ли это голова.
   - Куда это он опаздывает? - поинтересовался кто-то из оставшихся.
   - В "bain cosmetique de lait" ["Косметическая молоч