лядом  упавший
амарант, когда уносилась от него на обезумелом коне; когда  в  безнадежном
отчаянии пала ему на  грудь,  чтобы  скорбную  свою  радость  выплакать  и
сладостную муку, что носила в сердце годами. Слезы застлали ему глаза.
   На снегу,  покрывавшем  плиты  надгробья,  еще  виднелись  следы  колен
уехавшего юноши.
   "Разве недостойна хотя бы этого женщина, которая так страдала, любила и
умерла?" - подумалось Рудольфу. И он тоже преклонил колена.
   И прочитал имя... Будто зов с того света, мерцали пред ним искусительно
пять букв: "Фанни".
   Он долго колебался... медлил...
   Наконец склонился и поцеловал подряд все буквы - в  точности  как  тот,
другой.
   Потом вскочил в седло и нагнал вскоре своего  сбитого  с  толку  егеря,
который, потеряв барина, трубил уже тревожно в рог.  Какие-нибудь  полчаса
спустя въезжали  они  во  двор  к  Яношу  Карпати,  который,  невзирая  на
неурочное время, спешно вызвал вечером Рудольфа к себе.



29. ЗАВЕЩАНИЕ

   Рудольфа уже поджидали. Едва соскочил он с лошади, сидевший в сенях Пал
тотчас повел его наверх, к барину.
   Со дня похорон челядинцы все ходили в трауре, и зеркала, гербы в покоях
оставались затянутыми черным крепом.
   Старик Карпати  ждал  Рудольфа  в  кабинете  и,  увидев  его,  поспешил
навстречу.
   - Спасибо, Рудольф, спасибо, что приехал,  -  поблагодарил  он,  горячо
пожимая ему руку. - Извини, что в такой час и спешно так послал за  тобой.
Рад тебя видеть!  Спасибо  большое.  Вот  что,  Рудольф:  чудно  как-то  я
чувствую себя. Три дня - приятное такое ощущение  во  всех  членах,  ночью
даже просыпаюсь от радости, что ли, не знаю уж, как назвать, и заснуть  не
могу. Это смерть я чую свою. Нет, ты не возражай. Я  смерти  не  боюсь,  я
жажду ее, желаю. А иногда в ушах прошумит вдруг странно  так,  будто  мимо
очень быстро пролетело что. Я знаю, отчего это.  Два  раза  уже  бывало  у
меня, и оба раза - удар. Третий, думаю, последним будет. И с радостью жду,
не страшусь ничуть. А за тобой послал, чтобы спокойно, здраво сделать  все
завещательные распоряжения, а  тебя  просить  быть  моим  душеприказчиком.
Согласен ты?
   Рудольф молча кивнул.
   - Пойдем в  архив  тогда.  Остальные  свидетели  там.  Кого  уж  собрал
второпях, но, в общем, достойные все люди.
   Проходя по  покоям,  Янош  то  и  дело  приостанавливался  и  показывал
Рудольфу:
   - Вот в этой комнате смеялась она последний  раз;  на  том  стуле  шаль
забыла свою, до сих пор там лежит, а на столе - перчатки  ее,  которые  до
кончины носила. Тут вот сидела,  тут  рисовала,  рояль,  видишь,  открытый
стоит, и фантазия развернута на пюпитре.  Вернулась  бы  -  все  на  месте
нашла!
   Потом  открыл  еще  дверь  и  посветил  свечой.  Рудольф   заглянул   и
содрогнулся.
   - Мы не туда попали. Ты в собственном  доме  заблудился:  это  спальная
твоей жены.
   - Знаю. Но не могу не зайти, сколько ни прохожу.  Сегодня  уж,  правда,
напоследок; завтра велю замуровать. Гляди: все  по-прежнему.  Не  пугайся,
она не здесь умерла (о, у Рудольфа были  свои  причины  содрогнуться).  Та
комната в сад смотрит. Видишь: все как при ней было. Лампа, за которой она
писала, на столе - письмо неоконченное, которого никто не читал.  И  я  не
прочел ни строчки, хотя раз сто сюда заходил. Это святыня  для  меня.  Вон
туфельки  вышитые  перед  кроватью  -  малюсенькие,  как  у   девочки.   И
молитвенник на столе раскрытый, в нем два цветка: ирис и амарант. И  явора
листок. Очень любила она эти цветы.
   - Пойдемте отсюда, - поторопил его Рудольф. - Не  могу  слышать  этого,
сердце разрывается.
   - У тебя разрывается, а у меня радуется. Целые дни я просиживал  здесь,
каждое ее слово вспоминал, въявь видел ее перед собой: как спит  она,  как
грустит, улыбается, как над пяльцами склоняется  или  на  подушку  головку
кладет; как мечтает и умирает как...
   - Ох, уйдем скорее.
   - Уходим, Рудольф. И больше сюда я не вернусь. Завтра  на  месте  двери
будет гладкая стена, а на окне - щит железный.  Чую  я,  нечего  ее  здесь
искать. В другом месте свидимся  мы  опять,  в  другом  покое  соединимся.
Уходим уже, уходим.
   И без единой слезинки, с улыбкой,  точно  перед  свадьбой,  покинул  он
комнату, бросив последний взгляд с порога и  поцелуй  воздушный  послав  в
темноту, словно кому-то ему одному зримому на прощанье.
   - Идем, идем!
   В высоком архивном зале уже дожидались свидетели.
   Было  их  четверо.  Местный  нотариус,  круглолицый  молодой   человек,
стоявший спиной к теплой печке; управляющий, добряк Петер  Варга,  который
особую милость себе испросил: одеться,  как  остальная  прислуга,  во  все
черное (и с того часа каждое словечко - на вес золота, и о чем ни говорит,
кончает одним: да, все добрые, хорошие рано умирают, только мы  вот  живем
да живем, старые грешники).
   Третий свидетель - священник. Четвертый - Мишка Киш. Оставив  блестящие
салоны, чьим баловнем был, поспешил  славный  этот  малый  к  престарелому
своему  другу,  чтобы  скрасить  его  грустные  дни.  И  впрямь  лучше  не
поступишь.
   Тут же стряпчий - перья чинит и в чернильницы втыкает, поставленные  на
овальном столе перед каждым: заметки делать.
   Судя по тому, что из их сиятельств, благородий да преподобий,  знакомых
набобу, никого нет, с завещанием он спешил. Самых  непритязательных  людей
пригласил в свидетели.
   При его с Рудольфом появлении все поздоровались  с  серьезностью  самой
торжественной, как и подобает в таких случаях, когда живой распоряжается о
посмертных своих делах.
   Знаком Янош пригласил всех садиться. Рудольфа посадил по правую руку от
себя, Мишку Киша - по левую, а стряпчего - напротив, чтобы  получше  слова
разбирал.
   Почтенный же Варга уселся на самом дальнем конце и свечи  все  от  себя
отодвинул - ему лучше знать зачем.
   - Милые друзья и добрые домочадцы! - так начал набоб при общем глубоком
молчании. - Дни мои сочтены  и  лучшие  уготованы,  а  посему  будьте  мне
свидетелями: что скажу сейчас, в здравом уме сказано и твердой памяти.  Из
благ земных, кои господь доверил мне милостью своей, более чем миллионом я
владею, кроме майората. Дай-то бог, чтобы в других руках больше было проку
от этих денег, чем в моих! Завещание свое начну с той, кто милее всех была
мне на свете и уже покоится в могиле. Эта могила -  начало  и  конец  всех
земных моих распоряжений; первая мысль, с  какой  встаю,  и  последняя,  с
которой засыпаю, - она да пребудет с вами, когда  уж  не  проснусь  более.
Всего раньше отделяю я пятьсот тысяч форинтов с тем, чтобы на  проценты  с
них с ранней весны до поздней осени садовод выращивал  ирисы  и  амаранты,
которые _она_ так любила, и на могилу моей незабвенной супруги  высаживал.
Точно так же доход с десяти тысяч отказываю мадарашским садовникам, коим в
наследственную обязанность вменяется ухаживать за явором возле  оранжереи,
под которым белая скамеечка стоит... Это любимая ее скамейка была, - тихо,
словно про себя, добавил старик, - все-то под вечер там  она  сидела...  И
пусть другой явор посадят  рядом,  чтобы  не  было  тому  так  одиноко;  а
засохнут или срубит их нерадивый какой потомок, сумма эта  вся  на  бедных
пойдет.
   Рудольф сидел с холодным, непроницаемым лицом; никому и невдомек  было,
что чувствовал он, слушая это.
   "Ну и чудак старикан, - скажут еще,  пожалуй,  иные  наследники,  читая
завещание, - даже перед смертью денежки на ветер бросал".
   - Далее, - продолжал набоб, - пятьдесят тысяч оставляю бедным, строгого
поведения девушкам на приданое. Пускай невесты со всего имения каждый  год
в день моего обручения собираются в церкви помолиться за усопших, и  троим
самым достойным священник по его усмотрению венки будет вручать и деньги с
капитала. А после навещают пускай могилу и, возлагая цветы, молятся, чтобы
на том свете ей было лучше, чем на этом. Таково мое пожелание.
   Тут он приостановился, поджидая, пока стряпчий  нагонит  его.  Скорбная
тишина царила в зале, только перо поскрипывало, бегая по бумаге.
   Едва стряпчий поднял  взгляд,  подтверждая,  что  записал,  Карпати  со
вздохом поник головой.
   - А как придет волею господа час расставанья с бренною жизнью  моей,  -
продолжал он твердо, спокойно (и каждое слово  гулко  отдавалось  в  зале,
будто был он пустой), - когда умру, обрядите меня в  то  самое  платье,  в
каком я был в день обручения, - верный мой  слуга,  старый  Палко,  знает.
Гроб, в который надо меня положить, готов и в спальне моей  стоит,  каждый
день я гляжу на него и привык, часто улягусь даже туда и подумаю:  как  бы
славно не вставать  больше.  Гроб,  значит,  готов  уже,  пришлось  с  ним
повозиться, - теперь в точности такой, как _ее_, только тот белый  был,  а
этот черный. Имя тоже выбито гвоздиками серебряными, - год только добавить
под ним. В той же зале выставьте меня, где она лежала, и  священник  пусть
тот же над гробом читает; так было хорошо тогда...
   - Сударь, - вмешался святой отец, - кто в книгу судеб  заглядывал?  Кто
знает, кому из нас двоих дольше суждено прожить?
   Старик сделал знак, что он-то знает, не беспокойтесь, мол.
   - И траура нигде до тех пор не снимайте, пускай останется все как на ее
похоронах. И отпевать пусть те же школяры приедут, из Дебрецена, и те же в
точности псалмы поют. Все как тогда, и певчие те же. Мне  так  понравилось
тогда...
   - Ах, сударь, - сказал священник, -  школяры,  может,  к  тому  времени
бородаты станут.
   Янош покачал головой.
   - После же, вскрывши склеп, сломайте  перегородку,  чтобы  ничего  наши
гробы не разделяло, - дабы с той отрадной мыслью сойти в могилу, что рядом
будем  покоиться  до  самого  Страшного  суда,  когда  христиане  по  зову
всевышнего восстанут из мертвых. Аминь.
   У всех сидящих слезы навернулись на глаза, и - люди взрослые, серьезные
- они их не стыдились. Флегматичный стряпчий и  тот  в  клочья  свое  перо
изгрыз, и буквы перед ним застлало, словно пеленой. У одного г-на Яноша  и
тени печали не было на лице.
   Он" как жених был, обставляющий свою комнату перед свадьбой.
   - А после погребения и над моей могилой поставьте памятник рядом с  ее.
Он тоже готов, в музее фамильном стоит. Там тоже только даты  не  хватает.
И, кроме нее, ничего больше не добавляйте. Таково мое  пожелание.  Имя,  а
пониже строка: "Жил всего год, остальные проспал". Вот и  все  о  нас,  об
усопших, об уходящих. Два лишь сокровища у меня: одно в земле, куда  скоро
и я сойду; другое - отрада и надежда души моей - здесь остается: сын.
   Слезы впервые показались на глазах у Яноша Карпати: слезы радости.
   - Надо, чтобы он ни в чем на меня не походил, - смахнув  их,  продолжал
старик. - Пусть будет  лучше  отца  и  умнее.  Так  и  запишите,  господин
стряпчий. Таиться мне нечего. Скоро пред богом предстану. Хочу, чтобы  сын
лучше меня был. Вдруг да простятся грехи наши за добрые его  дела,  -  мои
прегрешения пред богом и родиной предков моих и всех,  кто  вели  подобную
жизнь. Пусть покажет он, какими нам следовало быть.  Пусть  не  развращает
его душу богатство, чтобы не пожалел о загубленной молодости  на  старости
лет. Эх, кабы обо мне позаботились в свой срок.  Нашел  бы  отец  хоть  за
половину состояния наставника,  человека,  который  научил  бы  меня,  что
делать с другой половиной. Ведь в чем счастье? В деньгах разве? Землях? Во
власти? Нет. Все это я имел, а счастлив не был. Душа богатой быть  должна.
Умным, честным, твердым должен быть мой сын, хорошим  гражданином,  добрым
патриотом, - чтобы не только гербом подтверждал своим благородное  звание,
но и сердцем.
   И лицо престарелого набоба столь достойное, величавое выражение приняло
при этих  словах,  что  глядящим  на  него  невольно  представились  давно
опочившие предки его, кто,  выпустив  лук  и  палицу  из  ослабевших  рук,
наставляли  вкруг  стоящих  отпрысков,  как   на   тысячу   лет   продлить
благоденствие отечества.
   - Знаю хорошо, - продолжал Карпати, - стань опекуном  над  единственным
моим сыном ближайший мой родственник или если подкупленные судьи передадут
опеку  льстивым  себялюбцам,  они  погубят  его,  бездушным,  безрассудным
вертопрахом сделают; ведь пороки богача выгодней, нежели добродетели. Одна
мысль, что может он попасть под опеку  столь  испорченного  человека,  как
племянник мой Бела,  в  содрогание  меня  приводит!  Так  и  запишите,  не
стесняйтесь: пред самим господом обвиняю его, что плохой  он  родственник,
дурной человек, никудышный патриот, и  только  глупость  еще  кое-как  его
извиняет. Нет! Я хочу быть уверен, что моего ребенка он не развратит. Хочу
сына вверить в такие  руки,  кои  смогут  благие  его  порывы  обратить  в
добродетели, в такие, кои стезей  чести  и  патриотических  доблестей  его
поведут, лелеять будут и хранить надежней, чем я сумел бы с того света;  в
руки человека, в ком обретет он отца лучшего, нежели я сам был бы  ему,  и
кто любить его будет если не  сильней,  то  умнее  меня...  Человек  этот,
которого я назначаю законным опекуном моего сына, граф Рудольф Сент-Ирмаи.
   С  этими  словами  старик  раскрыл  сердечно  объятия  сидевшему  рядом
молодому человеку, который, вскочив, пал ему на грудь. И оба долго  стояли
так, обнявшись, перед безмолвными свидетелями.
   Потом  Рудольф  опустился  на  место,  пробормотав   растроганно,   что
согласен.
   - И _она_ хотела ведь так, -  прибавил  набоб.  -  Сказала  же  в  свой
последний час, отдавая сына твоей супруге: "Будь матерью ребенку моему!" А
теперь и я говорю: "Будь отцом моему ребенку!" Счастливчик он. Какую мать,
какого отца в наследство получает!
   Справясь с этой частью своего завещания, славный старик надолго  умолк,
борясь с волнением, которое им овладело.
   - Но вспомним теперь и о том, кому  я  горчайшими  часами  своей  жизни
обязан, - собравшись с силами, сказал он. -  О  племяннике  моем,  который
крещен Белой, но назвал  себя  Абеллино.  Не  стану  все  его  прегрешения
перечислять пред господом, отечеством и передо мной. Да простят ему родина
и всевышний, как я ему прощаю! Но не хочу обманывать  бога  и  говорить  в
этот час, будто люблю племянника. Он так же  безразличен  мне,  как  любой
посторонний человек. Наказанием ему свыше почитаю я,  что,  расточив  свое
состояние за границей, не может он  унаследовать  моего.  Сам  искал,  сам
заслужил, сам и навлек на себя  этот  удар.  Не  пришли  он  мне  гроб  на
именины, не плети козней  и  не  замышляй  погубить  невинную  девушку  на
выданье, никогда не стала бы она моей женой, упокой, господи, прах  ее  во
земле и душу на небесах, и не родился б сын у меня; он. Бела, был бы  моим
наследником. Господь рассудил иначе, и сам он тому виной. Теперь его  ждет
нищета. Долгов у него больше, чем волос на голове. Что  же  с  ним  будет?
Работать не любит, ничего не умеет, никогда не учился ничему;  некуда  ему
себя  девать,  ни  душу,  ни  тело.  На  самоубийство  он  не  решится,  -
сластолюбцы не кончают с собой. Да и не желаю я ему  этого!  Пусть  живет,
пускай будет у него время покаяться. И нищеты ему не желаю, не хочу, чтобы
нужда заставила его  чужие  пороги  обивать.  А  назначаю  ему  в  конторе
пештского моего адвоката ежедневно получать  один  золотой.  Думаю,  этого
довольно, чтобы в хлебе насущном не нуждаться. Но за этим золотым надлежит
ему каждый раз являться самолично, - никому, кроме него, он выдаваться  не
будет, а в какой день окажется не востребован, то перейдет в собственность
адвоката, и ни арест налагать на этот пенсион в счет  долгов,  ни  авансом
ничего выплачивать хоть за день не дозволяется.  В  день  же  моих  именин
единовременно  сто  золотых  будет  получать.  Пусть  всякий  раз  заранее
предвкушает этот день и вспоминает обо мне из года в год.
   На сем кончаю я земные свои дела.
   Больше нет у меня родичей, о ком надлежало бы позаботиться.
   А друзей нетрудно сосчитать,  друзей  у  меня  -  по  заслугам,  не  по
прозванью - только трое. Первый - Рудольф. Ему я  сына  вверяю.  Второй  -
Мишка Киш; он тоже добра мне желал, любил, в беде никогда не покидал.  Ему
я завещаю любимого своего коня и любимых борзых. Знаю, лучшего хозяина для
них и лучшей памяти по себе не оставлю. Третий добрый  мой  друг  -  Петер
Варга, управляющий...
   - Ах, сударь... - пробормотал другой старик плохо повинующимся языком.
   - На него престарелого Пала, гайдука моего, оставляю и скомороха  Выдру
и лапайский хутор отдаю ему, купленный мной, пусть живет там да поживает с
двумя моими верными  слугами.  За  всеми  служащими,  что  именьями  моими
управляют, место сохранить, а ежели отпустить кого придется по увечью  или
непригодности какой, то и тогда жалованья не лишать... Что еще остается из
отчуждаемого имущества, то  душеприказчик  и  исполнитель  настоящей  моей
последней  воли  граф  Рудольф   Сент-Ирмаи   по   собственному   здравому
рассужденью  пусть  обратит  на  учреждения,  кои   способствовать   могут
возвышению нашего отечества. Желаю - и молю о том господа - земле сей, где
прах  отцов  моих  покоится  и  куда  сам  я  сойду,  вечного  счастья   и
процветания, дабы народ, к коему принадлежу высшим произволением,  трудами
более лучших и разумных  поколений  достойное  место  занял  среди  прочих
просвещенных наций и имя "мадьяр"  уважаемо  стало  чужестранцами.  Я  же,
рожденный в глухую пору, ничем боле не пригожусь этой  новой,  счастливой,
благородной и мыслящей эпохе. Я только место могу освободить... А  теперь,
дух свой препоручая господу, тело же земле,  спокойно  буду  ждать  своего
часа, с верой уповая на скорое его приближение.
   И последние слова записаны были. Стряпчий прочел завещание, и вслед  за
Яношем Карпати присутствующие его подписали. Затем,  скрепленное  печатью,
оно в ту же  ночь  составлено  было  и  во  втором  экземпляре,  врученном
Рудольфу как губернатору.
   Карпати между тем попросил святого отца позвать причетника.
   Тот вошел и поставил на круглый столик черного дерева  золотую  чашу  с
вином и золотую  тарелочку  с  ломтиком  хлеба.  Это  были  кровь  и  тело
Христовы, даваемые умирающим при последнем причастии.
   Священник подошел к столику с вином и хлебом.  Карпати  с  христианским
смирением приблизился к святым дарам, остальные безмолвно встали вокруг.
   Священник преломил хлеб.
   - Вкуси от тела господня, и благодать его да  пребудет  с  тобой!  -  И
подал чашу: - Кровь его да смоет прегрешения твои!
   Янош перекрестился благоговейно после простого этого обряда и обратился
спокойно, умиротворенно к святому отцу:
   - Вскоре воочию узрю небесную нашу отчизну.  И  если  услышите,  что  я
болен, не молитесь во храме за  мое  выздоровление,  помолитесь  лучше  за
жизнь новую. А теперь к сыну пойдемте.
   К сыну! Сколько чувства, трепетного волнения в этом слове.
   Все, кто был, последовали за ним и встали  вокруг  колыбельки;  ребенок
серьезно, как равный, оглядел молчаливые мужские лица. Отец вынул  его  из
колыбели и взял на руки. Мальчик не спускал с него больших, умных  глаз  и
после каждого нежного поцелуя снова протягивал ему губки.
   Потом и остальные пошли передавать  его  с  рук  на  руки;  он  каждого
рассматривал с такой серьезностью, будто знал,  что  все  это  люди  очень
достойные. А у Рудольфа на руках  начал  прыгать  и  смеяться,  размахивая
ручонками и выкрикивая что-то, как обычно дети,  развеселясь.  Отчего  уж,
бог весть. Рудольф поцеловал его в лобик.
   - Радуется как: будто знает, что отцом ему будешь...
   Несколько часов спустя все общество село ужинать.
   И всем бросилось в глаза, что Янош не ест ничего и не пьет.
   Он сказал, что хочет воздержаться до завтрашнего  дня  от  обыкновенной
нищи после святых даров.
   Но старый гайдук, обыкновенно ему прислуживавший, шепнул Рудольфу,  что
барин уже со вчерашнего вечера крошки в рот не брал.



30. А ТЕПЕРЬ ПОПРОЩАЕМСЯ

   Все в доме давно улеглись, только Рудольф бодрствовал. В  камине  уютн