понесут и так далее, - на деле же,
как ни чтил, ни  уважал  он  вернувшуюся  на  стезю  добродетели  матрону,
стеснялся все-таки вместе с ней показаться всему городу.
   Он даже вожжи отобрал и кнут у кучера и  так  через  Пожонь  промчался,
будто уносясь от смертельной опасности.
   На краю же деревни слез и, запинаясь, объяснил гостье, что дельце, мол,
тут у него, с евреем надо поговорить, то есть с греком одним, а она  пусть
себе едет, все равно он низом, по-за садами, их опередит и  как  раз  дома
будет.
   Трудно далась славному  Болтаи  невинная  ложь,  и  врал-то  он,  может
статься, впервые в жизни, по крайней нужде: ему и впрямь хотелось пораньше
попасть домой,  -  Терезу  и  Фанни  предупредить  о  приезде  Майерши  да
попросить сколь можно приветливей быть, не изъявляя  никакого  испуга  или
удивленья. Заодно и причины пояснил, понудившие Майершу к бегству,  и  все
это с краткостью такой,  что  при  стуке  колес  уже  выскочил  за  ворота
встречать гостью, покрикивая с преувеличенным рвением на кучера: "Куда  ты
в самую грязь, круче к воротам забирай!"
   Обе женщины стояли на наружной галерее. Фанни - прямиком из сада,  сняв
только большую соломенную шляпу: не помешала бы обняться с матерью; Тереза
- отложив свой перпетуум-мобиле,  который  у  женщин  именуется  вязаньем,
чтобы спицей в глаз не угодить ненароком братниной вдове.
   Завидя дочь, Майерша попыталась не то чтобы слезть, - скорее  свалиться
с повозки, чего, однако, мастер с кучером  ей  не  позволили,  а,  бережно
сняв, поставили ее на землю. Но никак уж  не  могли  ей  воспрепятствовать
разыграть пред всей прислугой и косцами сцену, приуготовленную для дочери:
пасть на колени  и  так  подползти  к  обеим  женщинам,  которые  до  того
растерялись, что и  не  догадывались  поднять  ее,  пока  наконец  Болтаи,
немало, видно, раздосадованный, что все это происходит на глазах  у  слуг,
разинувших рты, сам ее не подхватил.
   - Что это вы, госпожа Майер, зачем же на колени! Мадьяры, они ни  перед
кем на колени не становятся, даже нищие или преступники; мадьяры  к  этому
не привыкли, их, хоть убей, не заставишь.
   Добряк ремесленник уже и гордость национальную на помощь призвал,  лишь
бы на ноги поставить Майершу, но ничего не помогало.  Едва  очутилась  она
перед дочерью, как опять рухнула на колени,  пытаясь  ее  крохотные  ножки
обхватить и облобызать. Тут уж Фанни перепугалась не на шутку:  с  раннего
утра за садовой работой, она только туфельки  домашние  успела  надеть,  и
поползновения Майерши угрожали перед всеми  обнаружить,  что  на  ней  нет
чулок. В страхе от этой  мысли  девушка,  покраснев,  нагнулась  быстро  и
подняла мать с колен, а та, почтя сие за  объятие,  сама  пала  дочери  на
грудь, плача-заливаясь и чмокая ее куда  попало.  Фанни  стояла  только  и
поддерживала мать, ни поцелуем не пытаясь ответить, ни лаской, ни слезами.
   Вот странно: бывает иногда, что совершенно  ничего  не  чувствуешь  при
встрече. Один - в слезы, другой - холоден как лед.
   Наконец общими усилиями удалось отвести Майершу из прихожей в  комнату,
усадить там и втолковать, что  здесь  ее  жилье,  хотя  она  всеми  силами
порывалась уйти. Сначала сказала, что на чердаке будет спать, потом -  что
на кухне, с прислугой, под конец же стала умолять: уж  ежели  комнатой  ее
удостаивают, пусть самую малюсенькую отведут,  с  погребок,  только  чтобы
забиться можно было да на дочку  оттуда  глядеть.  Но,  на  ее  несчастье,
комнаты у мастера все были с амбар.
   В деревенском своем доме и с людьми своего звания Болтаи очень радушным
хозяином бывал и, уж коли пустил к себе, хотел, чтобы гостю  было  хорошо.
Развлекать он,  правда,  не  умел,  но  было  у  него  одно  замечательное
свойство: если тому хотелось поговорить, он мог слушать хоть  до  ночи,  и
Майерша нашла в нем благодарный объект. Мастер только попросил  позволения
трубку запалить и предоставил пожелавшей ему излиться матроне изложить всю
длинную историю ее жизни, в  коей  правда  и  поэзия  переплетались  столь
изощренно, что  добрая  женщина,  сама  запутавшись,  подчас  с  собою  же
пускалась в прения или сызнова пересказывала часть, чем,  впрочем,  нимало
не нарушала тихо-созерцательного расположения своего слушателя.
   Фанни с Терезой поторопились  тем  часом  привести  предназначенную  ей
комнату в порядок. Добрая женщина упрашивала в  такую  ее  поместить,  где
голосок ее доченьки милой слышен или пенье, вызвавшись даже под кроватью у
нее ночевать на  подстилочке,  и  Тереза  определила  ей  сообразно  с  ее
пожеланьями боковушку, которая  выходила  в  залу  с  фортепьяно.  Сначала
хотела, правда, собственную  спальню  уступить,  смежную  с  Фанниной,  но
девушка взмолилась не уходить, остаться рядом.
   - Право же, тетя, я не виновата; мне бы радоваться, что матушку вижу, и
горевать, что она в жалком таком состоянии; а я ни плакать, ни  радоваться
не могу, сердце у меня,  наверно,  недоброе  очень.  И  стыдно  ведь  мне,
неприятно, что я бесчувственная такая, а поделать ничего не могу.
   У Терезы нашлось бы, что ответить, как объяснить это  чувство,  которое
нетрудно было ей и своими восполнить, но пока предпочла она промолчать  да
понаблюдать. Шевелились уже у нее догадки, подозрения, что кроется за этой
личиной, но надо время дать ее сбросить,  повод,  чтобы  улитка  выставила
рога. Лучше всего притвориться,  будто  никакого  внимания  не  обращаешь,
каждому ее слову веришь, а самой всюду следовать за ней, как тень.
   Приготовив комнату,  Тереза  доверительно  привлекла  к  себе  Фанни  и
заглянула ей ласково в глаза.
   -  Фанни,  будь  повежливей  с  матерью,  помягче,  повнимательней!  Не
сторонись ее, а малейшее ее  желание  предупреждай.  Она,  кажется,  любит
очень тебя, так незачем ее отталкивать. Отвечай  любовью.  Но  очень  тебя
прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне
- ради меня!
   Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин умысел.
   "Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить  и  случая
только  искала  уйти,  -  так  объясняла  она  себе  появление  матери.  -
Прослышала, будто я за богатого выхожу, и ухватилась  за  меня:  с  собой,
мол, ее возьму. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить".
   И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза
отдалить ее старалась от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно,
имени Майерши чуть не годами у них не  поминалось,  но  не  было,  значит,
случая и порочить его.
   В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не  очень
пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей
радости, ответ: прийти за кольцом самому.
   Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано.  Но,  насколько
позволяли ноги, торопился все-таки; встречные не знали,  что  и  подумать,
какая это радость его посетила, читавшаяся столь  явно  у  него  на  лице.
Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он билет купил  в
лотерею и главный куш сорвал; но что выигрывать набобу, коли он и так весь
город может купить со всеми его обитателями, - ему-то с чего ликовать?
   Явившись к Болтаи, принялся  он  тискать  его  в  объятиях  (попался  -
терпи!) и сию же секунду порывался  за  невестой  ехать.  Мысль,  что  эта
волшебной красоты девушка готова выйти за него, настоящую  влюбленность  у
него пробудила; пришлось мастеру напомнить,  что  для  бракосочетания  еще
кое-какие приготовленья требуются и  юридические  формальности,  -  о  них
вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного  корпуса
явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость  же  Болтаи
служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
   Итак, об одном лишь попросил Карпати будущего  своего  тестя  (который,
кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать
все под секретом, на что у него особые причины.
   Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что  Фанни  с  Терезой
точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
   Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли  обе  стороны
заинтересованы в соблюдении тайны до  самой  свадьбы,  Майерша  ничего  не
может знать об этом, - другая причина привела  ее  сюда.  Но  что  причина
есть, это несомненно.
   Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко
теперь собиралось вместе и не посвящало друг друга в свои дела.
   И Фанни с  Терезой  заметно  друг  от  друга  отдалились:  вещь  вполне
естественная. Тереза  не  могла  забыть,  что  племянница  стала  невестой
миллионщика, и сочувствовать ее счастью. Фанни же стеснялась  приласкаться
к тетке или к опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не
любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да
лжи?
   Потому  и  сквозил  в  их  разговорах  холодок  сдержанности,  взаимной
отчужденности. Иной раз за весь обед словечка  никто  не  проронит,  будто
онемели все.
   Кто сдержанность эту сразу же  подметил,  так  это,  конечно,  Майерша.
"Фанни плохо тут", - смекнула она.  Строжат  ее.  Тереза  холодна  с  нею,
недоверчива. Девушка скучает, несчастной себя чувствует в деревенском этом
раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням,  а  сердце-то
требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
   При всем том держалась она так  приниженно,  что  за  каждым  ее  шагом
приходилось доглядывать: чем там она занята. То с  прислугой  перо  щипать
сядет, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку  -
опять помочь; то за подметаньем комнат застанут ее. Как обед,  так  каждый
раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото
всего-то отказывается, не ест, не пьет,  а  после  третьего  блюда  вообще
встает, словно четвертого ей и не полагается.
   Немудрящими этими уловками добилась  она  того,  что  Фанни  неотступно
стала ходить с ней, к себе  звала,  разговаривала,  на  рояле  играла  ей:
жалела. И даже верить начала понемногу,  будто  бедная  женщина  и  впрямь
ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный.  Дочь  только
взглянет - мать уже спрашивает: что подать; нужно что - сбегает, принесет.
Служанка копается долго - сама найти поспешит.  Нередко  украдкой  краешек
платья у дочки поцелует, а то молитвенник попросила,  и  Фанни  обнаружила
потом, что страничка, где молитва за детей,  загнута  и  увлажнена  -  вне
всякого сомнения, слезами.
   А иногда вздохнет глубоко-глубоко, чтобы Фанни слышала, и на вопрос,  о
чем она, ответит только: есть, мол, о чем.
   Однажды поехала Тереза в Пожонь платье подвенечное  посмотреть  и,  так
как оно было не готово, осталась заночевать, прислав  вместо  себя  Болтаи
приглядеть за домом.
   Ни разу еще Фанни одна не ночевала, всегда тетушка  в  смежной  комнате
спала, оставляя дверь открытой, и в бурные  грозовые  ночи,  когда  ливень
хлестал в окна, ветер  хлопал  дверями  и  собаки  брехали  во  дворе  под
галереей, так приятно было думать, что кто-то, самый  после  господа  бога
заботливый, бодрствует рядом с тобой.
   А эта ночь тоже выдалась бурная: дождь лил как из ведра и ветер завывал
в деревьях; собаки, точно гоняясь за кем-то, с лаем носились вокруг  дома,
а двери скрипели, будто отворяемые невидимой  рукой.  Фанни  позвала  мать
спать к себе.
   Человек  понаблюдательнее  тотчас   приметил   бы   радостный   огонек,
сверкнувший в глазах у Майерши  при  этом  приглашении,  при  этом  кстати
подвернувшемся случае. В следующее  мгновение  сумела  она  уже  сгладить,
умерить первый свой порыв, и перед Фанни вновь  была  лишь  любящая  мать,
довольная, что может с дочкой побыть.
   Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе  ко
сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при  матери
все, без чего спать ложатся, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая
сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит?
Женщина - и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться  перед  ней?
Она, собственно, и не думала ничего этого, присела  просто,  замечтавшись,
на край кровати и, вынув  гребень,  распустила  две  длинные  густые  косы
бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь в три их  переплести,
и пышные волосы струистой волной хлынули до  самых  колен,  как  волшебной
фатой окутав ее фигуру.
   Долго-долго не отрываясь наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было,
опять  приподнялась  посмотреть,  как  она  небрежно  заплетает   длинные,
шелковистые свои волосы, - и в зеркало-то овальное, стоящее перед ней,  не
глянет  полюбоваться,  а  бросит  случайно  взор,  еще  отодвинет,   чтобы
полураздетой не видеть себя, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
   Майерша глаз не могла от дочери  отвесть.  Радовалась,  любовалась  ею,
наверно.  При  каждом  движении  все  очевидней  обрисовывалась   прелесть
девичьей  фигуры.  Да,  на  ее  взгляд  ценительницы,  этакую  красоту  за
шестьдесят тысяч запродать - поистине недорого.
   - Ах! Красавица ты  какая,  Фанни,  -  с  невольным  льстивым  оттенком
прошептала она наконец.
   Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не  поняв  второпях,  кто
это, встретилась она  со  взглядом  матери  и  с  незаплетенными  волосами
юркнула в постель.  Натянула  на  себя  белое  одеяльце,  задула  свечу  и
зажмурилась.
   И лишь немного погодя осмелилась опять  приоткрыть  глаза,  точно  и  в
темноте  боясь  встретиться  с  этим  испытующим  взглядом,  шепоток  этот
услышать: "Красавица ты какая, Фанни!" - вкрадчивый шепоток _сводни_.
   С трепетом ждала она, что еще скажет _эта женщина_.
   Да-да...
   Ночью,  в  потемках,  как  свечу  погасят,  на  старух  самая   страсть
поговорить нападает, особенно если собеседница засыпает не сразу и  готова
терпеливо слушать,  разве  что  удивленные,  испуганные,  одобрительные  и
прочие поощрительные междометия вставляет, которые лишь развязывают  язык.
Такие ночи куда как  подходящи  для  россказней  о  десяти-,  двадцати-  и
пятидесятилетней давности вещах от рождений и крестин до свадеб и смертей,
пока храп с той или другой стороны не положит конец словоизлиянию.
   У Майерши тоже много чего было порассказать дочке, да и оказия -  лучше
не сыщешь: обе в постели, никто и ничто не помешает, никуда, ни под  каким
видом ей не улизнуть,  и  события  все  можно  повернуть  так  и  этак,  а
покраснеешь, так впотьмах не заметить нипочем.
   - Ах, доченька, голубка, красавица ты моя, - так  начала  Майерша  свою
речь, - да разве думала я когда, что этакое счастье мне выпадет,  с  тобою
вместе ночевать. И сколько же раз я, бывало, себе говорила: и не надо  мне
других дочерей, хоть бы забрал их господь, только б ты у меня  оставалась,
вот и не дошла б я до жизни такой. Ох  и  жизнь,  вот  так  жизнь!  Четыре
девицы безголовых, одна глупее другой: дуры ведь, иначе разве вели бы себя
так. Каждая ведь в _приличной_ связи состояла, сносно  бы  можно  прожить,
так нет, ни одна не ценила - и все по рукам пошли.  Вот  как  свою  выгоду
соблюли!
   Это был первый приступ. Очернить жалкое существование низшего  разбора,
чтобы разбором повыше в некоем привлекательном свете представить. Пошедших
по рукам охулить  за  то,  что  ума  не  хватило  _приличную_  связь  себе
обеспечить.
   Приличная связь - это на языке изысканном значит, что у дамы лишь  один
открыто признаваемый любовник, который и заботится надлежащим образом о ее
нуждах.
   Фанни ни словом не отозвалась. Майерша отложила пока  свои  подходы  и,
зевнув, попытала с другого боку.
   - Тебе здесь, конечно, хорошо, любят, я вижу,  тебя;  малость,  правда,
строговаты, да люди-то порядочные, добрые. И повезло же тебе,  что  попала
сюда, все-то  у  тебя  есть,  чего  душеньке  угодно.  И  оставайся  здесь
спокойно, _покуда старик Болтаи жив_, дай бог ему здоровья;  боюсь  только
вот, кабы не помер враз, уж больно грузен, вон и отца его паралич  разбил,
и братьев двух как раз в его годы.  Оно,  конечно,  в  нужде  бы  тебя  не
оставил, позаботился бы, знаю, не будь племянника у него, стряпчего; ему и
хочет он все отказать. И понятно:  племянник-то  -  гордость  семьи,  своя
кровь все-таки, а свой за своего только и радеет.
   Это был второй натиск. Пусть призадумается девушка, озадаченная: а  что
будет, ежели Болтаи помрет? Может, зря _молодость пропадает_, - не  поздно
ль будет вздыхать потом: ах, было б мне ее _продать_?
   Самое ужасное было, что Фанни все понимала, - знала,  почему  мать  это
говорит, куда гнет,  зачем  приноравливается,  соблазняет.  Даже  во  тьме
видела она ее плутоватое  лицо,  в  лукавую  ее  душу  проникала  и  глаза
зажмуривала, уши затыкала, чтобы не видеть, не слышать ничего.
   И все-таки видела, все-таки слышала.
   - Охо-хо! - вздохнула Майерша, вновь приготавливаясь поговорить.  -  Не
спишь, Фанни?
   - Нет, - пролепетала девушка.
   Не хватило хитрости промолчать. Тогда Майерша подумала бы, что  уснула,
и прекратила бы надоедать.
   - Не сердишься, что болтаю? Скажи - я замолчу.
   - Нет, пожалуйста, - еле слышно пробормотала Фанни, преодолев невольную
дрожь.
   - Увидела бы сейчас тебя - не узнала. Встреться мы на улице -  мимо  бы
прошла и не окликнула, право слово. И  то  сказать,  ребенком  ведь  малым
была, когда тебя забрали у меня. Ох уж  эти  дочери,  хоть  бы  не  росли,
всегда девочками маленькими оставались!
   Частенько раздается простодушное это пожелание, когда беспечные  матери
всерьез начинают задумываться о будущем своих взрослых дочерей.
   - Эхе-хе? И зачем  только  дочери  беднякам  по  нынешним-то  временам?
Горевать впору бедняку, а не радоваться, коли дочка у  него  родится.  Что
ждет ее, кто замуж возьмет? А сейчас и  замуж-то  кому  охота,  вот  время
какое. Заработки падают, траты домашние растут. Выскочит какая  замуж,  не
наплачется. Муж гуляка, пропойца; нищета, заботы да маета всю жизнь;  одну
беду проводила, другая во двор; ребятишек куча на тебе, которые тебя же на
улицу выставят, как состаришься. Эх,  прямо  хоть  заранее  ее  оплакивай,
дочь-то, едва родилась!
   Вот рассказала дочери про тяжкую  бабью  долю,  про  невеселые  стороны
замужества. И дочь знала отлично зачем; при словах: "красавица ты какая" -
будто все враз прояснилось для нее, - то  же  самое  подозрение  возникло,
которым с ней Тереза поколебалась поделиться: что  мать  явилась  душу  ее
погубить.
   - Не зябнешь, Фаня?
   - Нет, - пролепетала та, съежившись под одеялом.
   - А дрожишь вроде?
   - Не дрожу.
   - Ты знала ведь Рези Хальм?
   - Знала, - отозвалась Фанни тихо, ожидая с трепетом,  какое  еще  новое
нападение последует и откуда.
   - Верно ведь, гордячка была? И сами такие гордецы, слово еле проронят с
нами, помнишь? Мы же  соседи  были.  А  когда  беда  та  с  сестрой  твоей
стряслась, так и вовсе глядеть на нас перестали, дочке разговаривать  даже
запретили с тобой. А сейчас знаешь, что  с  дочерью  их?  Помещик  богатый
влюбился один,  она  и  сбеги  с  ним.  Родители  прокляли  было  сгоряча,
отреклись от нее, а после купил он ей именье приличное,  -  и  помирились,
нынче все там, у нее живут.  Это  гордецы-то,  которые  так  легко  других
осуждали. А теперь сами говорят: что, мол, тут  такого,  счастливей  любой
замужней женщины живет, и _человек тот так верен, так предан ей_,  как  не
всякий муж своей жене, - все  ее  желания  исполняет,  все  самое  лучшее,
роскошное покупает ей, прислуга "сударыней" ее величает, и во всех барских
домах принимают их, не спрашивая, кто они и что. На променад - под ручку с
ней, и все им кланяются. Вот  какие  теперь  разговоры  разговаривают  эти
гордецы, кичливые эти Хальмы, которым  ничего  не  стоило  другую  девушку
осудить. А вздумается кому посплетничать, говорят: _человек  тот_