цам,  как они ни стараются, не удается навести полный порядок на
станциях.  Система регистрации багажа заимствована в Америке, узкая колея,
паровики  и вагоны - в Англии; расписание поездов регулируется с галльской
точностью,   а   мундиры   обслуживающего  персонала  извлечены  из  мешка
старьевщика.
   Пассажиры   выглядели   очень   мило:   значительная  часть  напоминала
видоизмененных  европейцев,  другая походила на Белого Кролика Теннила* на
первой странице "Алисы в стране чудес". Все были одеты в опрятные твидовые
костюмчики  и  желтовато-бурые пальтишки, держали в руках женские ридикюли
из   черной   кожи   с  никелированными  накладками,  имели  бумажные  или
целлулоидные  воротнички  не более тридцати дюймов в окружности; размер же
обуви  не  превышал  четвертого  номера.  Они  натянули  на  руки (точнее,
ручонки) белые нитяные перчатки и курили сигареты, извлекая их из сказочно
крохотных портсигаров. Это была молодая Япония - Япония сегодняшнего дня.
   -  Ва-ва,  велик  Господь,  -  сказал  профессор.  -  Однако  они носят
европейское  платье  с таким видом, будто оно принадлежит им по праву. Это
противно  природе  людей, которые согласно инстинкту привыкли возлежать на
мягких  циновках. Ты заметил, что последнее, к чему они привыкают, так это
к обуви?
   В  тот миг к платформе подкатил локомотив, окрашенный в ляпис-лазурь, с
прицепленным  к  нему,  вероятно  по  недоразумению,  товарно-пассажирским
составом.  Мы  вошли  в  английское  купе  первого  класса.  Здесь не было
дурацкой   двойной   крыши,  оконных  штор  или  бесполезного  крыльчатого
вентилятора.  Это  был  самый  обыкновенный вагон, который можно увидеть в
Лондоне на Юго-Западной.
   Осака   расположен  в  вершине  залива  того  же  названия  примерно  в
восемнадцати  милях  от  Кобе.  Поезду  не  разрешается  двигаться быстрее
пятнадцати  миль  в  час  и полагается вдосталь постоять на всех станциях.
Полотно  железной  дороги  стиснуто  здесь между горами и морем, и поэтому
напор  вод,  стекающих  по  склонам,  намного  сильнее,  чем  у  нас между
Сахаранпуром  и Умбаллой. Реки и овражные потоки необузданны. Их следовало
бы оградить дамбами, кое-где перебросить мосты или (может быть, я не прав)
пустить по трубам
   Станционные здания крыты черной черепицей,  у  них красные стены,  полы
залиты  цементом,  а  все  оборудование -  начиная от  семафоров и  кончая
товарными платформами -  английское.  Официальный цвет мостов желто-бурый,
как у лепестков увядшей хризантемы. Форменное обмундирование контролеров -
фуражка  с  золотыми  позументами,  черный  длиннополый сюртук  с  медными
пуговицами,  брюки с черным шерстяным кантом и ботинки из козлиной кожи на
пуговицах. Грубить человеку в таком одеянии уже нельзя.
   Ландшафт,  открывшийся  из  окна  вагона,  заставил нас разинуть рты от
удивления.  Вообразите  черную,  плодородную,  обильно  удобренную  почву,
возделанную   исключительно   лопатами   или   мотыгами.  Если  эту  землю
(оказавшуюся  в вашем поле зрения) поделить на участочки в пол-акра, то вы
получите  представление об "основе", над которой корпит земледелец. Однако
все,  о  чем  я  пишу, не дает представления о той безудержной опрятности,
которая  царствует  на  этих  полях,  о  хитроумной  системе  ирригации  и
математически  упорядоченной  посадке культур. Посевы не смешиваются между
собой,  тропинки  почти  не  отнимают  полезной  площади,  и, по-видимому,
разницы в плодородии участков не существует. Вода для полива есть повсюду,
причем  не  глубже  десяти  футов  под  землей.  Об  этом  свидетельствуют
многочисленные  колодцы  с  журавлями.  На склонах предгорий каждый подъем
террас   аккуратно   обложен  камнями,  скрепленными  без  капли  извести;
оросительные  каналы  отделаны  так  же.  Молодые побеги риса рассажены на
каждом  участочке  словно  шашки  на  доске;  полосы  горчицы  разделяются
бороздками,  похожими  на  деревянные  корытца, полные водой; пурпур бобов
граничит  с  желтизной горчицы по идеальным прямым, словно прочерченным по
линейке.
   По   берегу   моря  тянулись  сплошные  городские  постройки,  высились
фабричные трубы. В глубь же побережья, словно зеленое с золотистым отливом
стеганое одеяло, расстилалась равнина. Даже в дождь вид был превосходным и
именно  таким,  каким  я его представлял по японским гравюрам. Только один
недостаток  почти  одновременно нашли мы с профессором: полновесный урожай
дорого обходится земледельцу.
   - Холера?  -  спросил  я,  наблюдая  за  непрерывным  рядом  колодезных
журавлей.
   - Холера, - откликнулся профессор. - Должно быть, так. Ведь они орошают
поля сточными водами.
   Я  тут  же  почувствовал,   что  мы  с  японским  земледельцем  друзья.
Джентльмены в  широкополых шляпах,  одетые в  голубое,  возделывающие поля
вручную (за исключением тех случаев, когда берут взаймы вола, чтобы пройти
лемехом плуга трясину рисового поля), были знакомы с этой бедой-холерой.
   -  Какой доход снимает правительство с этих огородов? - поинтересовался
я.
   -  К  черту! - ответил спокойно профессор. - Надеюсь, ты не собираешься
описывать  правила  землепользования  в  Японии.  Лучше обрати внимание на
горчицу!
   Она  раскинулась  полосами  по обе стороны от железнодорожного полотна.
Желтые  гряды  убегали вверх по склону холма, достигая темневших на бровке
сосен. Желтизна буйствовала над бурыми песчаными барами вздувшихся речонок
и  миля  за  милей,  выцветая, стелилась до берега свинцового моря. Дома с
остроконечными  крышами, крытые бурой соломой, стояли по колено в горчице;
она осаждала фабричные трубы Осаки.
   - Великий город Осака, - сказал гид. - Здесь различные фабрики.
   Осака  стоит  на  (над,  между)  тысяче  восьмистах  девяноста  четырех
каналах,  реках,  дамбах  и  канавах.  Я  не  знаю  точно,  каким фабрикам
принадлежат многочисленные трубы. Они имеют какое-то отношение и к рису, и
к  хлопку,  однако  японцам  вредно  увлекаться  торговлей,  и я не рискую
назвать  Осаку  "великим  коммерческим  enterpot"*.  Как гласит пословица,
"Торговля не для людей из бумажных домиков".
   Только один отель в  городе отвечает разнообразным запросам англичанина
- это "Джутерс".  Две цивилизации приходят там в  столкновение.  Результат
ужасает.  Здание  -  целиком японское:  дерево,  черепица,  повсюду ширмы.
Однако предметы обстановки смешанные. Например, такэнома моей комнаты была
из полированного черного пальмового дерева, а свиток с изображением аистов
обрамляла изящная столярная работа.  Однако на  полу  поверх белых циновок
красовался  брюссельский ковер,  вызывающий  зуд  возмущения  в  подошвах.
Веранда нависала над  прямой  как  стрела рекой,  протекающей между  двумя
рядами  домов.  В  Японии  достаточно умельцев  краснодеревщиков,  которые
искусно вправляют реки в обрамление городов. С веранды просматривались три
моста (один из них - отвратительное ажурное сооружение из стальных ферм) и
частично -  четвертый.  Мы жили на острове и располагали причалом, так что
могли, если захотим, воспользоваться лодкой.
   Apropos  воды  будьте  любезны  выслушать  шокирующую  историю. Во всех
книгах  написано,  что  японцы  хотя и славятся чистоплотностью, но иногда
ведут  себя  фривольно.  Они  часто  принимают  ванну  нагишом и вместе. Я
подтверждаю   это   на  основании  собственного  опыта,  то  есть  привожу
наблюдение  человека,  побывавшего  на  Востоке.  Я  сам  сделал  из  себя
посмешище. Мне захотелось принять ванну, и вот малюсенький человечек повел
меня  вверх и вниз по верандам в украшенную тонкой столярной работой баню,
где было с избытком холодной и горячей воды. Баня помещалась на уединенной
галерее.  Совершенно естественно, к двери не полагалось запора, словно она
вела  в  обеденный  зал.  Если  бы меня защищали стены большой европейской
бани, я находился бы в полной безопасности, но тут стоило мне приступить к
омовению,  как  приоткрылась  дверь  и  вошла  прелестная девушка, показав
знаками, что она тоже будет мыться в глубокой, вделанной в пол ванне рядом
со  мной.  Когда  человек  одет в собственное целомудрие и пару очков, ему
неловко  захлопнуть  дверь  перед девушкой. Она догадалась, что я чувствую
себя  не  в  своей  тарелке, и, хихикнув, удалилась, а я, густо покраснев,
поблагодарил  небо зато, что был воспитан в обществе, запрещающем мыться a
deux*.  В  данном  случае  мне  пригодился  бы  даже  опыт  Паддингтонских
плавательных  бассейнов*,  но я прибыл непосредственно из Индии, и поэтому
страх  леди  Годивы*, ехавшей по городу обнаженной, показался мне пустяком
по сравнению с испугом, который я испытал перед этим Актеоном*.
   Как и положено в период муссонов, лил дождь. Профессор обнаружил замок,
который ему непременно хотелось осмотреть.
   - Это замок Осака, - сказал он, - за обладание им сражались столетиями.
Пойдем.
   - Я  видел замки в  Индии:  Райгхур,  Джодпур и другие.  Давай-ка лучше
отведаем еще немного вареного лосося. Он очень вкусен здесь.
   - Свинья, - сказал профессор.
   Нить  нашего  путешествия  вилась  по  четырем  тысячам пятидесяти двум
каналам, где ребятишки играли с быстрой водой (и ни одна мать не скажет им
"нельзя"),  пока  рикша  не  остановился  у  рва  тридцать футов глубиной,
который  окружал  форт,  облицованный  гигантскими  гранитными плитами. На
противоположном  берегу  вздымались  стены.  Но  какие  стены!  Их  высота
достигала  пятидесяти  футов,  и  меж блоками не было ни крупинки извести.
Поверхность стен была изогнута на манер корабельного тарана.
   Эта  кривая  известна  и  строителям  Китая,  а  французские  художники
изображали  ее  в  книгах,  где  описывается  город, осажденный дьяволом в
преисподней.  Возможно,  она хорошо всем знакома, но это меня не касается.
Как  я уже сказал, эта жизнь то и дело подносит мне сюрпризы. Итак, камень
был гранитом, а люди древности обращались с ним как с глиной. Облицовочные
блоки,  которые  придавали  нужный профиль поверхности, достигали двадцати
футов  в  длину,  десяти  или  двенадцати в высоту и столько же в толщину,
причем стыковка их, несмотря на отсутствие раствора, была безупречной.
   - И  это  соорудили  низкорослые японцы!  -  воскликнул  я,  пораженный
величием камней, вздымавшихся вокруг.
   - Кладка  циклопов,  -  проворчал профессор,  потрогав стеком монолит в
семнадцать кубических футов.  -  Они не только возвели все это, но и взяли
приступом. Посмотри-ка сюда - огонь!
   Местами  камни были расколоты и словно бронзированы - раны нанес огонь.
Должно  быть,  чертовски трудно пришлось армиям, осаждавшим эти чудовищные
стены. Мне знакомы индийские замки - укрепления великих императоров, но ни
Акбар*  на  севере,  ни  Синдия  на юге не строили в подобной манере - без
орнамента,  без  красок,  с  единственной  целью добиться неприступности и
чистоты  линий.  Возможно,  при солнечном освещении форт не выглядит таким
устрашающим.  Серая,  словно  свинцовая,  атмосфера  соответствовала  духу
крепости. Казармы гарнизона, изысканный домик коменданта, персиковый сад и
пара  оленей  не  гармонировали  с  сооружением  в целом. Его следовало бы
заселить  горными  гигантами  вместо  гурок!*  Японец-пехотинец  далеко не
гурка,  хотя  и  похож  на него, когда стоит смирно. Часовой у караульного
помещения  служил, как я полагаю, в четвертом полку. На нем был черный или
темно-синий  мундир  с  красными  кантами  и  матерчатые погоны с номером.
Шинель  была  надета,  конечно,  из-за дождя, но для чего понадобилось ему
навешивать  на  себя  ранец,  одеяло,  ботинки,  бинокль  - этого я не мог
постичь.  Ранец  был из коровьей кожи со следами шерсти, сапоги заменялись
подошвами,  прикрученными  к  ногам  ремнями, а грубое деревенское одеяло,
свернутое  буквой  U поверх ранца, плотно прилегало к спине. То место, где
обычно  подвешивается котелок, занимал черный кожаный футляр, напоминавший
по форме полевой бинокль. Может быть, я ошибаюсь, но говорю то, что видел.
Ружье  незнакомого  образца  было с откидным затвором, а штык (непривычный
палаш)  крепился  к  дулу по английскому образцу. Насколько я мог угадать,
подсумки  были  подвешены  под  шинелью  на  ремне  спереди и на наплечных
ремнях.  Белые  гетры  (очень  грязные)  и фуражка дополняли экипировку. Я
разглядывал  часового  с  большим интересом и с удовольствием продолжил бы
осмотр, если бы не испугался широкого штыка. Оружие содержалось в неплохом
состоянии  (но  никак не в безупречном), однако выправка солдата заставила
бы  английского  полковника  разразиться  бранью.  Ни  одна часть туловища
часового,  за  исключением  шеи,  не  подходила  под  мундир. Я заглянул в
караульню. Веера и изящная чайная посуда не вяжутся с нашим представлением
о  казарме. Любой пьяница нарушитель дисциплины одного из наших отдаленных
полков,  которые  я  мог  бы  назвать,  не  только навел бы порядок в этом
караульном  помещении,  но и вынес бы из него все, за исключением ружейной
пирамиды.
   Тем  не  менее этот потенциальный погребальный костер (займись бастионы
форта ужасным пламенем),  который мог бы  послужить караульней самого ада,
охраняли крошечные обходительные люди, которые никогда не напивались.
   Я  забрался  на  вершину  форта  и  насладился панорамой  местности  (в
основном бледно-желтый тон горчицы и зелено-голубой -  сосен), уходящей на
тридцать миль к горизонту, и очень большого города Осаки, окраины которого
терялись в  тумане.  Гид  находил  особое  удовольствие в  трубах.  "Здесь
выставка промышленности.  Идите смотреть",  -  сказал он и,  спустив нас в
высот  форта,  показал  гордость этой  земли:  штопоры,  оловянные кружки,
мутовки,  черпаки,  шелка,  пуговицы и  прочую дрянь,  которую пришивают к
куску картона и сбывают за пять пенсов и три фартинга. К несчастью, японцы
изготовляют все  это  для себя,  чем очень гордятся.  Им  нечему учиться у
Запада во всем, что касается отделки изделий. Они интуитивно догадываются,
как с  большим вкусом оформить и упаковать вещицу.  Выставка размещалась в
четырех просторных сараях,  стоящих вокруг центрального здания,  где  были
экспонированы ширмы,  гончарные и  столярные изделия,  ради  такого случая
взятые где-то напрокат.  Я  с  удовольствием отметил,  что люди попроще не
интересовались   перочинными   ножичками,    карандашами   и    фальшивыми
драгоценностями. Они оставляли сараи в покое и шли рассматривать ширмы, не
забывая снимать колодки,  чтобы не причинить вреда инкрустированным полам.
Из  большого  количества изящных  экспонатов мне  запомнились только  два:
ширма в серых тонах с изображением голов шести дьяволов, исполненных злобы
и ненависти;  монохромный рельефный рисунок - дровосек, который сражался с
согнутой ветвью дерева. Прошло двести лет, с тех пор как художник отбросил
в  сторону карандаш,  но  по-прежнему ощущалось сотрясение прочного дерева
под  ударами  топора,  слышалось  прерывистое дыхание  старика  дровосека,
который трудится в  поте  лица.  Легро*  написана картина,  где  изображен
нищий, умирающий в канаве. Идею картины могла бы навеять эта ширма.
   На  следующее  утро  после ночного дождя, который заставил реку мчаться
под  хрупким  балконом  со  скоростью восьми миль в час, солнце прорвалось
сквозь тучи. Имеет ли это значение для вас, привыкших рассчитывать на него
ежедневно?  Я  не  видел солнца с марта и начал беспокоиться. Затем земля,
покрытая   цветущими   персиковыми   деревьями,   широко  расправила  свои
волочащиеся  .по грязи крылья и возликовала. Все прелестные девушки надели
самые  нарядные  креповые  оби (желтовато-коричневые, голубые, оранжевые и
лиловые),  а малыши подхватили на руки по младенцу и весело отправились на
прогулку.  В  цветущем  саду храма я сотворил чудо Девкалиона*. Я проделал
это  с  помощью  сластей на два цента. В мгновение ока ребятишки зароились
вокруг,  но  я побоялся всполошить матерей и не осмелился предложить детям
больше. Они (числом под сорок) мило улыбались, кивали головками и семенили
вослед;  старшие помогали младшим, а те скакали по лужам. Японский ребенок
не  плачет, не дерется, не лепит куличей из грязи, если только не живет на
берегу  канала.  И все же, для того чтобы он не распустил бант своего оби,
раньше  времени превратившись в лысого ангелочка, провидение приказало ему
никогда не шмыгать носом. Несмотря на этот недостаток, я люблю его.
   В тот день в Осаке не занимались делами из-за обилия солнечного света и
распустившихся  на  деревьях  почек.  Все  вместе с друзьями отправились в
чайные домики. Я тоже пошел, но сначала пробежался вдоль реки по бульвару,
делая  вид,  что осматриваю Монетный двор. Это банальное гранитное здание,
где  выпускают  доллары  и  подобный  хлам. Вишневые, персиковые, сливовые
деревья  (розовые,  белые,  красные)  сплетались  ветвями,  словно образуя
бесконечный  бархатный пояс вдоль бульвара. Плакучие ивы обрамляли воды. И
это  пиршество  цветов  было  всего  лишь небольшой долей щедрот весны. На
Монетном  дворе  могут  чеканить  до  ста  тысяч  долларов в сутки, но все
серебро,  которое  хранится  там,  не  заставит повториться те три недели,
когда цветут персиковые деревья, а их цветение помимо хризантем - гордость
и  слава  Японии. За какие-то исключительные заслуги в прошлом мне повезло
угодить в самую середину этих дней.
   "Сегодня  праздник  цветения  вишни,  -  сказал  гид.  - Все люди будут
праздновать, молиться и пойдут в чайные и сады".
   Можно  окружить  англичанина  цветущими  вишнями  со всех сторон, и уже
через сутки он начнет жаловаться на запах. Как известно, японцы устраивают
многочисленные  празднества  в  честь  цветов,  и это, конечно, похвально,
потому что цветы - наиболее приемлемые из богов.
   Чайные  домики наполнили меня радостью, которую я не сумел осмыслить до
конца. Любая компания в Осаке получает прибыль от сооружения девятиэтажной
пагоды  из  дерева и железа на окраине города. Вокруг разбивают изысканный
сад,  развешивают  гирлянды  кроваво-красных  фонариков, потому что японец
обязательно   придет  туда,  где  можно  полюбоваться  красивым  пейзажем,
посидеть  на  циновке,  обсуждая качество чая, сладостей и сакэ. По правде
говоря,  Эйфелева  башня,  где мы обосновались, не блещет красотой, однако
ландшафт  искупает  ее грехи. Хотя строительство башни еще не завершилось,
нижние  этажи  были  забиты  столиками и ценителями чая. Мужчины и женщины
действительно  любовались пейзажем. Приходится изумляться, наблюдая жителя
Востока за таким занятием. Кажется, будто он украл что-то у саиба.
   Из  Осаки  (изрезанного  каналами, грязного, но обворожительного Осаки)
профессор, гид - мистер Ямагучи - и я отправились поездом в Киото. Это час
езды  от  Осаки.  По  дороге  заметил  четырех буйволов, тащивших такое же
количество  плугов.  Это  бросалось  в глаза и поражало расточительностью.
Дело  в том, что отдыхающий буйвол занимает своим телом половину японского
поля...  но,  может  быть,  буйволов содержат выше, в горах, и сводят вниз
только  при  необходимости.  Профессор  говорит,  что  животное, которое я
называю  буйволом,  на  самом  деле  вол. Самое неприятное в путешествии с
приятелем,  обожающим  точность, - это его точность. В поезде мы спорили о
японцах,  об их настоящем и будущем, о тех способах, с помощью которых они
нашли себе место среди больших наций.
   - Страдает ли  их  самолюбие от  того,  что  они носят нашу одежду?  Не
противится ли  японец,  когда впервые надевает брюки?  Вернется ли к  нему
однажды благоразумие и  не  бросит ли  он  иноземные привычки?  -  вот  те
немногие вопросы, которые я обращал к окружающему пейзажу и профессору.
   - Он был младенцем, - ответил последний, - большим ребенком. Думаю, что
в основе перемен лежит его чувство юмора, но он не предполагал, что нация,
которая  хоть  однажды  надела  брюки, никогда уже не снимет их. Сейчас ты
видишь  "просвещенную"  Японию.  Ей исполнился двадцать один год, а в этом
возрасте  люди  не