го  освещения.  Вот почему в лондонских туманах
люди  до  сих  пор  предпочитают бледно-зеленое и тускло-красное. А по мне
сиреневые, розовые, алые, голубые, словно кипящие, кроваво-красные краски,
которые играют под неистовым солнцем, смягчая и преобразуя все окружающее.
Я  только  что  открыл  это.  А  когда  возчик нелепой, крохотной повозки,
которая  была  под  стать  упитанной бирманской лошадке, вызвался повозить
меня  по  городу,  я  заметил еще, что местные жители ласково обращаются с
домашними животными.
   Мы отправились в английский квартал, где саибы живут в изящных домиках,
построенных  из  дощечек  от  сигарных  ящиков. Казалось, эти жилища можно
развалить  ударом  ноги, и (уж поверьте всезнайке - глоб-троттеру, который
мгновенно обоснует теоретически все что угодно), чтобы этого не произошло,
они поставлены на ножки.
   Поселение  не  похоже на военный городок, а неровный ландшафт и дороги,
покрытые   красноватой   пылью,  не  навевают  воспоминаний  о  какой-либо
местности в Индии, кроме, может быть, Утакаманда*.
   Лошадка  забрела  в  сад,  усеянный  прелестными  озерцами.  Там, среди
многочисленных  островков,  сидели  в  лодках саибы, одетые во фланель. За
парком   возвышались   небольшие  монастыри,  населенные  чисто  выбритыми
джентльменами  в  золотистых,  словно  янтарных,  одеяниях. Сердито щебеча
между  собой,  они учили отречению от мира, плоти и дьявольских искушений.
На  каждом углу стояли по три девчушки-школьницы. Они выглядели так, будто
их  только  что  отпустили  с подмостков Савоя* после заключительного акта
"Микадо"*.
   И  еще  вот что поразило меня: все люди вокруг смеялись. Так по крайней
мере  казалось.  Смеялись  оттого, что небо над головой сверкало синевой и
солнце  склонялось  к  горизонту,  смеялись  друг  над другом и, вероятно,
просто  от нечего делать. Пухлый мальчуган хохотал громче всех, хотя курил
настоящий черут, который, как ни удивительно, не вызывал у него тошноты.
   Мы    приближались   к   Шви-Дагон.   Она   поражала   великолепием   и
таинственностью,  как  и  тогда,  когда  мы впервые увидели ее с парохода.
Правда,  она  словно  изменила  форму.  Оказалось,  что  со всех сторон ее
обступали сотни небольших пагод.
   Потом на склоне холма мы увидели двух колоссальных алебастровых тигров,
изваянных  по  местным  канонам.  Они  словно  охраняли величайшую святыню
Бирмы. Вокруг них шелестела толпа счастливых людей в праздничных одеяниях:
все  направлялись  к широкой каменной лестнице, которая вела от этих чудищ
по  крутому  склону  холма. Архитектура лестницы была необычной. Ступеньки
терялись  в  туннеле,  а может быть, это была крытая колоннада, потому что
впереди, в полумраке, виднелись массивные позолоченные столбы.
   Когда мы  приблизились к  туннелю,  уже смеркалось,  и  я  увидел,  что
предстоит подниматься длинными пологими пролетами лестниц, которые ведут к
самой пагоде.
   Раза два в  жизни мне довелось наблюдать,  как глоб-троттер чуть ли  не
задыхался от досады,  увидев, что Индия намного обширнее и прекраснее, чем
он предполагал,  а  у  него было только три месяца для ее изучения.  Мы же
зашли в Рангун всего на несколько часов,  поэтому простительно нетерпение,
которое я  проявил,  приподнявшись на цыпочки в толпе у подножия лестницы,
оттого что не  мог сразу,  с  первого взгляда понять смысл всего,  что мне
открывалось.  Например,  мне  были  неясны  назначение  тигров-хранителей,
духовная сущность самой Шви-Дагон и  окружающих ее небольших пагод.  Я мог
только гадать,  для  чего прелестные девушки с  черутом во  рту  продавали
какие-то  палочки  и   разноцветные  свечки,   которые,   вероятно,   были
предназначены  для  священнодействия  перед  изваянием  Будды.   Все  было
непонятно,  и  никто не  мог ничего объяснить.  Я  знал только,  что через
несколько дней большая золотая 'htee,  поврежденная землетрясением,  будет
установлена на  место  при  всеобщем ликовании и  песнопении,  и  половина
Верхней Бирмы съезжалась сюда, чтобы присутствовать на представлении.
   Затем  я  прошел  между  чудищами  и, миновав какую-то, словно покрытую
побелкой,  площадку,  оказался  перед  прямоугольным  проемом,  охраняемым
хромыми,  слепыми,  прокаженными  и  горбатыми, которые с визгом и воплями
вцепились  в  мою одежду. Однако люди, которые потоком вливались под своды
по  пологой  лестнице,  не  обратили  на нас внимания. Тогда я вступил под
сумрачные  своды  длинного  коридора, мощенного камнем, до блеска вытертым
ногами людей. Справа и слева вдоль стен пестрели киоски.
   В дальнем конце коридора распахивалось необозримое вечернее небо, и там
начинался  второй  пролет  лестниц,  которые круто вели к самой Шви-Дагон.
Каскад  пестрых  красок  ниспадал  вдоль этих лестниц, однако мое внимание
привлекла  великолепная  арка  в  бирманском  стиле, украшенная китайскими
иероглифами, и я остановился, поскольку по собственной глупости решил, что
не  стоит  идти  дальше.  И  вообще меня больше интересовали люди. Я хотел
понять, отчего они становятся бандитами, о которых пишут газеты.
   Итак,  я  остановился,  потому что богатые сведения можно собрать,  так
сказать, "сидя у края дороги".
   Затем я  увидел Лицо,  которое многое мне объяснило.  Подбородок,  шея,
губы  были  абсолютно  точно  скопированы с  физиономий самых  безобразных
римских императриц (дородные бабы  в  развязных позах),  которых воспевает
Суйнберн*,   а   мы   иногда  видим  на  живописных  полотнах.   Над  этим
совершенством тучных форм сидели монголоидный нос,  узкий лоб и сверкающие
глазки.  Я  пристально  всматривался  в  этого  человека,  а  тот  отвечал
удивительно  высокомерным взглядом;  у  него  даже  дернулся  презрительно
уголок рта.
   Затем  бирманец  вразвалку  прошел вперед, а я расширил свои познания в
области  физиогномики*  и  понял  еще кое-что. "Надо будет порасспросить в
клубе, - подумал я. - Похоже, из такого может получиться бандит. Он сможет
и распять при случае".
   Потом  появился  коричневый  младенец,  сидевший на руках у матери. Мне
захотелось потрепать его за ручонку, и я улыбнулся. Мать протянула мне его
крохотную мягкую лапку и тоже засмеялась. Ребенок продолжал смеяться, и мы
смеялись вместе, потому что это было, по-видимому, обычаем страны. Десятки
людей,   которые   возвращались   теперь  уже  по  темному  коридору,  где
перемигивались   фонарики  владельцев  ларьков,  присоединились  к  нашему
веселью.  Эти  бирманцы,  должно  быть,  добродушная  нация, потому что не
боятся  оставлять  трехлетних  детей  под  присмотром глиняных кукол или в
зверинце игрушечных тигров.
   Я  так и не вошел в Шви-Дагон,  но чувствовал себя таким же счастливым,
как если бы мне это удалось.
   В  клубе  "Пегу"  я встретил приятеля-пенджабца, кинулся на его широкую
грудь  и  потребовал  пищи и развлечений. Недавно он принимал специального
уполномоченного  из  Пешавара*  (вообще  принимал  всех со всего света), и
вывести  его из равновесия неожиданным появлением было не так-то легко. Он
страшно  опустился,  а  ведь  всего  несколько  лет назад на Черном Севере
разговаривал  на  тамошнем диалекте (как на нем полагается говорить) и был
одним из нас.
   - Даниель, сколько носков хозяин иметь?
   Недопитая рюмка коньяку с содовой выпала у меня из рук.
   - Боже правый! - воскликнул я. - И ты... ты разговариваешь с нукером на
этом отвратительном жаргоне? Одного этого достаточно, чтобы пустить слезу.
Ты ведешь себя не лучше бомбейского разносчика.
   - Я  мадрасец,  -  спокойно ответил он.  -  Все  здесь говорят с  боями
по-английски.  Недурно?  А теперь пойдем-ка в "Джимкану",  а сюда вернемся
пообедать. Даниель, шляпу и трость хозяин иметь!
   Должно быть,  всего несколько сот человек стоят за  кулисами бирманской
войны.  Это  одно  из  наших  малоизвестных и  непопулярных небольших дел.
Казалось,   клуб  был  переполнен  людьми,   которые  спешили  "туда"  или
"обратно", и разговоры звучали эхом борьбы на далеком севере.
   - Видишь  того  человека?   На   днях  его   саданули  по   голове  под
Зунг-Лунг-Го.  Крепкий  мужчина.  А  тот,  что  сидит  рядом,  охотился за
бандитами около года.  Он  разгромил банду Бо Манго и  поймал самого Бо на
рисовом поле.  Другой едет  домой после ранения.  Заработал кусок железа в
"систему".  Отведай нашей баранины.  Клуб -  единственное место в Рангуне,
где можно найти баранину. Послушай, не надо обращаться к боям на туземном:
"Эй,  бой!  Принести хозяин немного лед".  Они все из Бомбея или мадрасцы.
Там,  на  передовой,  встречаются  слуги-бирманцы,  но  истинный  бирманец
предпочитает не работать, а быть обыкновенным маленьким daku.
   - Как ты сказал?
   -  Нашим  дорогим бандитом-дакойтом. Мы зовем их короче - dakus. Это их
ласкательное  прозвище.  А  вот и рыбное. Я совсем забыл: вы не слишком-то
избалованы   рыбой.   Да,   у   Рангуна   есть   свои   преимущества.  Тут
расплачиваешься  по-королевски.  Возьмем, к примеру, стоимость обзаведения
для  женатого  человека.  Домишко  с  мебелью - сто пятьдесят рупий. Слуге
платишь  двести двадцать - двести пятьдесят. Это уже четыре сотни. Дорогой
мой,  уборщик  не  берет  меньше  двенадцати-тринадцати  в  месяц, да и то
продолжает  работать  в  других домах. Это похуже Кветты*. Тот, кто едет в
Нижнюю Бирму, думая прожить на жалованье, просто дурак.
   Голос с  дальнего конца стола:  "Конечно,  дурак.  Вот  Верхняя Бирма -
совсем другое дело. Там получаешь настоящую должность и командировочные".
   Обрывок из другого разговора: "Это не попало в газеты - овладеть фортом
оказалось не так-то просто,  не то что пишут...  Видите ли, Бо Гуи устроил
настоящую западню,  и,  когда мы сомкнули линию, они всыпали нам спереди и
сзади.   Бой  в  джунглях  -   чертовски  жестокое  дело.   Немного  льда,
пожалуйста".
   Затем  мне  рассказали о  смерти  старого школьного друга  под  стенами
редута Минлы. Кто-нибудь помнит дело под Минлой, с которого начался третий
бирманский бал?*
   - Я находился рядом,  -  встрял чей-то голос.  - Он умер на руках у А.,
хотя точно не помню.  По крайней мере, знаю, что он не мучился. Добрый был
малый.
   - Благодарю Вас. Думаю, мне пора, - сказал я и вышел в душную ночь.
   Голова гудела от рассказов о сражениях, убийствах, внезапных смертях. Я
дотронулся  до  кромки  покрывала,  скрывающего  Верхнюю Бирму, и отдал бы
многое  за  то,  чтобы  самому  подняться  вверх по реке и повидать старых
друзей - измотанных джунглями бойцов.
   В  эту ночь мне снились бесконечные лестницы,  по  которым устремлялись
вниз тысячи прелестных девушек,  одетых так  пестро,  что у  меня заболели
глаза.  Наверху висел огромный золотой колокол,  а  внизу,  лицом к  небу,
лежал бедняга Д.,  умерший под Минлой,  и небритые оборванцы в хаки стояли
над ним в карауле.


Глава III

   Город слонов, которым управляет великое божество Лености, живущее на
  вершине горы; история трех великих открытий и непослушных детей Икике*

                                Я для души моей воздвиг дворец прекрасный,
                                Чтоб в неге вечной поселилась в нем.
                                Сказал я: "О душа, пируй, ликуй всечасно,
                                Прекрасен мир, нам хорошо вдвоем!"

   Вот  что  значит  заранее  составить расписание путешествия!  В  первой
статье я  сообщал,  что  из  Рангуна поеду  прямиком в  Пинанг*,  однако в
настоящее время нахожусь мористее Моулмейна* на  другом пароходе,  который
плывет  вообще  неизвестно  куда...   Можно   только  гадать,   почему  мы
направляемся в Моулмейн.  Однако недовольных нет, потому что все пассажиры
на борту -  такие же бездельники, как и я. Представьте себе пароход полный
народа,  который совсем не  дорожит временем.  У  этих людей одна забота -
посещать судовой ресторан три раза в сутки, и разве что появление таракана
способно вызвать у них эмоции.
   Моулмейн расположен выше устья реки,  которой следовало бы протекать по
Южной  Америке;   всякого  рода  беспутные  туземные  суденышки,   похоже,
чувствуют себя в ее водах как дома. Мычание безобразных грузовых пароходов
(знатоки  называют  их  трампами-"джорди"*)  разносится  средь  живописных
прибрежных холмов,  а  на  плёсах,  словно  буйволы в  лужах,  барахтаются
пузатые  лайнеры из  Британской Индии.  Любопытствующие редко  заглядывают
сюда,  так редко,  что кроме грузовых сампанов с  берега к  нам соизволили
подойти всего несколько лодчонок.
   Строго  по  секрету  скажу,  что  Моулмейн вообще не просто город. Если
помните,  Синдбад-мореход  посетил  его  однажды  во  время достопамятного
путешествия, когда открыл кладбище слонов.
   По  мере того как пароход поднимался вверх по реке, сначала мы заметили
одного  слона,  а  чуть позже - другого. Они трудились на лесных складах у
самой  воды.  Ограниченные люди с биноклями в руках сказали, что на спинах
слонов  сидят  погонщики. Это еще нужно доказать. Предпочитаю верить тому,
что  видел  своими  глазами, а видел я сонный городишко, домики которого в
одну   ниточку   тянулись   вдоль   живописного   потока.  Город  населяли
медлительные,  важные  слоны, ворочавшие бревна только ради развлечения. В
воздухе  стоял сильный запах свежеспиленного тика (правда, мы не заметили,
чтобы  слоны  пилили  деревья), и время от времени тишина нарушалась шумом
падающих стволов.
   Нагуляв  изрядный аппетит, слоны побрели парами в свой клуб. Они забыли
поздороваться с нами и не вручили последнюю почту.
   Мы  были  весьма  разочарованы,  но  воспрянули духом, когда увидели на
холме  высокую  белую пагоду, окруженную десятками других. "Вот куда стоит
совершить  экскурсию!" - воскликнули мы в один голос и тут же содрогнулись
от  отвращения,  потому  что  меньше  всего  на  свете  хотели походить на
вульгарных туристов.
   В  Моулмейне  наемные  повозки  по  своим габаритам втрое меньше, чем в
Рангуне,  потому что местные лошади ростом с овцу. Возчики гоняют их рысью
вверх  и  вниз  по склону горы, и, поскольку повозки очень тесны, а дороги
далеки  от  совершенства,  такая  прогулка  освежает. Здешние возчики тоже
мадрасцы.
   Вероятно,  мне удалось бы припомнить больше подробностей о  той пагоде,
не  влюбись я  по  уши  в  девушку-бирманку,  которую встретил у  подножия
первого  пролета  лестниц,  поднимаясь  вверх.  Увы,  пароход  отходил  на
следующий день в полдень, и это помешало мне остаться в Моулмейне навсегда
и  стать владельцем пары слонов.  Слоны здесь -  обычное явление,  и  я не
сомневаюсь, что любого можно заполучить за стебель сахарного тростника.
   Покинув не в меру прелестную девицу,  я прошел несколько ярдов вверх по
лестнице.  Затем,  повернувшись,  окинул  взором морской простор,  остров,
речную ширь,  чудесные пастбища, леса, которые опоясывали их, и возликовал
оттого, что живу на свете.
   Склон  горы  вокруг  меня  словно  пылал  золотистыми  и  ярко-красными
пагодами,  а  одна  была  из серого камня тончайших оттенков. Ее возвели в
честь  известного монаха, который недавно скончался в Мандалае. Высоко над
головой слышалось слабое теньканье (словно звенели золотые колокольчики) и
шептание бриза в пальмовых кронах.
   Я  поднимался все выше и выше, пока не добрался до площадки, где царила
мирная  тишина, а меня со всех сторон обступили опрятные бирманские идолы.
Время  от  времени здесь останавливались для молитвы женщины. Они склоняли
головы,  беззвучно шевелили губами. Я держал в руке черный зонт, у меня на
ногах  были  сандалии, на голове - шлем. Я не молился, а проклинал себя за
то,   что   был  глоб-троттером,  который  слишком  плохо  владеет  языком
бирманцев.  Я  был  не  в  состоянии  извиниться  перед  этими женщинами и
объяснить,  что не могу обнажить голову из-за жгучего солнца. Глоб-троттер
- грубое животное. Бродя вокруг пагоды, я чувствовал себя так неловко, что
покраснел. Надеюсь, когда-нибудь мне зачтется моя совестливость.
   Однако я  не постеснялся бесцеремонно разглядывать золотой и  пурпурный
боковой храм  с  золоченым Буддой,  мрачные статуи  в  нишах  у  основания
главной  пагоды,  пальмочки,  которые  пробивались между  плитами на  полу
дворика,  пальмы,  растущие выше по  склону,  бронзовые колокола,  которые
стояли на  каждом углу  и  были подвешены так  низко,  чтобы женщины могли
ударять по  ним  ветками папоротника.  На  одном  красовалось изумительное
трехстишие на  английском языке,  которое тридцать пять лет назад сочинил,
вероятно, сам литейщик. Будем надеяться, что он уже достиг Ниббаны*.

                       Кто разрушит этот колокол,
                       Должен попасть в большой аТ
                       И не сможет оттуда выйти.

   Я  проникся  уважением к тому человеку, который не сумел написать слово
"ад" без ошибки. Это говорит о том, что он воспитывался в духе религиозной
добродетели.  Прошу  тех,  кто приедет в Моулмейн, уважить этот колокол и,
чтобы не оскорблять чувства верующих, воздержаться от баловства.
   В  нижней  части  пагода  имела  четыре  камеры,  где вдоль стен стояли
колоссальные  алебастровые  статуи. Перед каждой горел светильник. Огоньки
соперничали  в  яркости  с  потоком  предвечерних солнечных лучей, которые
проникали  через  окна,  и  бледно-желтый,  словно  неземной, свет заливал
помещения.   Изредка   туда  входила  женщина,  но  большинство  молящихся
толпились  на  дворике.  Однако  те,  кто склонялись перед статуями внутри
пагоды, молились жарче, и я догадался, что их одолевали горести посильнее.
   О  самом  культе  я  знал  меньше  чем  ничего. Дело в том, что в наших
аккуратно  переплетенных книжицах мне не приходилось читать о соломинках с
красными  кончиками у золотого образа, не упоминается там и обычай ударять
по   краям   колоколов,  подобно  тому  как  это  проделывают  верующие  в
индуистских храмах.
   Наверное,   это   культ   служения  добру.  Во  всяком  случае,  обряды
отправляются  тихо,  а  храмы  стоят  в живописнейшей местности. Например,
массивная  белая пагода, которую я осматривал, устремлялась в голубое небо
с  западного  склона горы, обнесенной стеной. С вершины горы на все четыре
стороны  открывалась великолепная панорама. Внизу подо мной стоял пароход,
слева расстилались серебристые, словно полированные, плёсы, справа - леса,
а там, где земля уходила к горизонту, - крыши Моулмейна.
   Когда  временами  стихали  шелест  одежд  и  приглушенный говор женщин,
откуда-то   издалека   до   меня   доносилось   позвякивание  бесчисленных
металлических  листочков,  свисающих  с краев 'htee пагоды, которыми играл
ветерок.  Золотая  статуя  мерцала на солнце, крашеные истуканы уставились
прямо  перед  собой  поверх  голов  молящихся,  а  далеко внизу деревянный
молоток и рубанок неторопливо трудились над сооружением очередной пагоды в
честь Будды - господина этой земли.
   Пока, к неописуемому ужасу каких-то юношей бирманцев, профессор носился
со своим кощунственным фотоаппаратом вокруг пагоды,  я присел поразмыслить
над  увиденным и,  едва  не  заснув,  сделал  два  замечательных открытия.
Первое:  господин сей земли - это леность, липкая упитанная лень со слабой
примесью религии,  которой  ее  подслащивают.  Второе:  пагода  создана по
подобию разбухшего ствола пальмы.  Одна  из  таких пальм росла неподалеку.
Она точно воспроизводила очертания небольшого здания из сероватого камня.
   Однако  третье  открытие,  самое  важное,  пришло гораздо позднее. Мимо
пробежал  чумазый постреленок в шелковом путсо великолепной работы. Именно
такое  я  тщетно  пытался  приобрести в Рангуне. Прохожий пояснил, что оно
стоит сто десять рупий. Это на десять рупий дороже, чем просили в Рангуне.
Тогда  я  неучтиво  обошелся с прелестной девушкой-бирманкой, нагрубив ей,
словно она была делийской разносчицей.
   - Профессор,  -  сказал я,  когда аппарат,  словно паук, появился из-за
угла,  -  с этим народом творится неладное. Они не утруждают себя работой,
далеко не