темный  зал,  где  на  голубом потолке, изрыгая пламя,
резвилась сотня драконов. В этом сумраке, бесшумно ступая ногами, двигался
какой-то  жрец.  Он  показал  мне  пузатый  фонарь  в четыре фута высотой,
который  когда-то  очень давно прислали в подарок храму голландские купцы.
Потолок  в  этом  зале поддерживали столбы, покрытые красным лаком, словно
присыпанным  золотой  пудрой.  На  одной  из  опор  покоилась лакированная
стрелка  свода  шести дюймов толщиной, которая была покрыта то ли резьбой,
то ли горельефами. Лак застыл, сделавшись тверже хрусталя.
   Ступени храма покрывал черный лак, а рамы скользящих ширм - красный. На
создание  этого  чуда  не  пожалели  сотни  и сотни тысяч рупий, но не это
произвело на меня впечатление. Я захотел узнать, кто были те люди, которые
(когда  криптомерии  были еще молодыми деревцами) провели всю свою жизнь в
нише  или  в  углу  храма,  украшая их, а когда умирали, то завещали своим
сыновьям продолжать начатое, хотя ни отец, ни его сын не надеялись увидеть
работу  завершенной.  Я  задал  этот вопрос гиду, а тот ткнул меня носом в
хитросплетение  даймё и сегунов, то есть сообщил сведения из путеводителя.
   И все же я постиг замысел Строителя. Он сказал так: "Давайте построим в
Соборе  кроваво-красные  часовни".  Итак,  триста  лет назад они поставили
Собор, предвидя, что его опорами будут служить стволы деревьев, а крышей -
само небо.
   Каждый  храм  окружала небольшая армия бесценных каменных или бронзовых
фонарей  со  знаком  трех  листьев,  что является гербом даймё. Фонари эти
позеленели от старости, покрылись лишаями и совсем не освещали красноватые
сумерки.  Внизу,  у  священного  моста,  мне  казалось, что красное - цвет
радости.  На  склоне  холма, под сенью деревьев и карнизов храма, я понял,
что  это  отсвет печали. Ведь убив нищего, Повелитель и не думал смеяться.
Ему  стало  грустно,  и  он сказал: "Искусство есть искусство, оно требует
любых жертв. Унесите труп и молитесь за обнажившуюся душу".
   Лишь  однажды  в  одном  из  двориков  храма  природа словно осмелилась
восстать  против  замысла,  выполненного  на склоне холма: какое-то лесное
дерево, на которое не произвели впечатления криптомерии, расплескало поток
нежно-розовых  цветов  у  стены.  Оно  напоминало  ребенка, смеющегося над
непонятным ему шедевром.
   - Видите того кота? - спросил гид, указав на пузатую кису, изображенную
над дверью.  -  Спящий кот.  Художник нарисовал его левой рукой.  Это наша
гордость.
   - И ему позволили остаться левшой после этого?
   - О да. Он всегда был левшой.
   Художники,  кажется, тоже одержимы нежностью, которую все японцы питают
к  детям.  Любой гид проводит вас полюбоваться этим спящим котом, но вы не
ходите: он дурно исполнен.
   Спускаясь с холма,  я узнал, что зимой Никко скрывается под слоем снега
фута  в  два  толщиной.  Когда я  пытался представить себе,  как  выглядит
броское красное,  белое  и  темно-зеленое (тона Никко) под  лучами зимнего
солнца, навстречу мне попался профессор, бормочущий слова восхищения.
   - Где ты был? Что видел? - спросил он.
   - Был  кое-где.  Собрал  несколько впечатлений,  до  которых никому нет
дела, кроме их владельца.
   - Значит ли  это,  что ты собираешься "ныть" в  защиту народа Индии?  -
спросил профессор.
   Его намек вызвал во мне такое отвращение,  что в  тот же день я оставил
этот  город,  хотя гид  предупредил,  что  половина достопримечательностей
осталась неосмотренной.
   - Тут есть озеро, - сказал он, - есть горы. Вы должны идти посмотреть.
   - Я  возвращаюсь в Токио,  чтобы изучать жизнь современной Японии.  Эта
местность раздражает меня, я ничего здесь не понимаю.
   - Все ж, я - хороший гид в Иокогаме, - ответил он.


Глава XIX

 рассказывает, как я грубо оклеветал японскую армию и редактировал "Сивил
   энд милитари газетт"*, которая ни в коей мере не заслуживает доверия

                            И сказал князь: "Да будет кавалерия!" - и
                            стала кавалерия. Тогда он сказал: "Да будет
                            она медленной!" - и всадники стали медленными,
                            чертовски медленными, и он назвал
                            их - Японская императорская конница.

   Я   знаю,   что   не   прав.  Мне  следовало  бы  пошуметь  под  дверью
дипломатической  миссии  ради  пропуска  в  императорский  дворец, надо бы
походить по Токио и познакомиться с лидерами Либеральной и Демократической
партий.  Есть многое, чего я не сделал, но, как бы там ни было, прохладным
утром  под  окном запели трубы и я услышал мерный топот вооруженных людей.
Плац  находился в двух шагах от отеля, а императорские войска следовали на
парад.  Станете  ли  вы  после  этого  забивать  себе голову политикой или
храмами? Я побежал вслед за солдатами.
   Получить  подробную  информацию  о  японской  армии  довольно трудно. В
настоящее  время она, кажется, переживает длительную агонию реорганизации.
Ее  численность,  насколько  можно  понять, составляет сто семьдесят тысяч
человек.  Каждый  обязан  отслужить  три года*, однако уплата ста долларов
сокращает  срок службы по меньшей мере на год. Так сказал человек, который
сам  прошел  через  эту  мельницу;  он  завершил  свою информацию словами:
"Английская   армия  -  нет  польза.  Только  флот  хорошо.  Видел  двести
английская армия. Нет польза".
   На   плац  вывели  роту  пехоты  и  эскадрон,  краткости  ради  скажем,
необученной  кавалерии.  Первые  занимались обыкновенными перестроениями в
сомкнутом строю, вторые подвергались разнообразным и необычным испытаниям.
Перед  первыми я снимаю шляпу, на вторых, как ни стыдно признаться в этом,
презрительно  указываю  пальцем. Однако постараюсь описать то, что увидел.
Сходство  японских  пехотинцев  с  гурками  усиливается,  когда  видишь их
скопом.  Благодаря  системе всеобщей воинской повинности качество рекрутов
заметно  колеблется.  Я  заметил  десятки  людей  в  очках,  и  назвать их
солдатами  было  бы  низкой лестью. Надеюсь, они служили в медицинских или
интендантских  частях.  Одновременно  я насчитал несколько дюжин невысоких
молодцов  с бычьими шеями, объемистой грудной клеткой и узкими бедрами. Те
держались прямо и вполне устраивали полковника, который командовал ими.
   Солдаты,  которых  вывели  на  токийский плац, служили в 4-м либо в 9-м
полку.  Они  упражнялись,  не снимая ранцев из коровьей кожи, но не думаю,
чтобы  те  были чем-то загружены. Полная выкладка, подобная той, которую я
наблюдал  у  часового  в  Замке  Осаки, вероятно, была бы намного весомее.
Очкастые,  низкорослые  даже  для  Японии  офицеры с головами, втянутыми в
плечи,  представляли  из  себя самый жалкий сброд, который можно собрать в
этой   стране.  Они  выкрикивали  слова  команд  писклявыми  голосами;  им
приходилось  трусить  рядом  со  своими  людьми,  чтобы не отстать от них.
Японский  солдат марширует широким шагом гурки, а на бегу, когда пускается
легким  скоком  рикши,  складывается  почти пополам. В течение трех часов,
пока  я  наблюдал  за  ними,  пехотинцы сохраняли ротное построение и лишь
однажды,  взяв  винтовки  на  плечо,  перестроились в колонну по двое. Они
держали  ногу  и  соблюдали интервал не хуже наших туземных полков, однако
заходили плечом вперед довольно беспорядочно, а офицеры не обращали на это
внимания.  Опираясь  на  небольшой  собственный опыт, могу сказать, что их
строевая  подготовка скорее напоминала континентальную, чем нашу. Как и на
наших плацах, слова команд звучали здесь также восхитительно неразборчиво;
офицеры  каждой  полуроты  то  и  дело  покрикивали  на  людей,  они  даже
замахивались  на  них  саблями,  однако  как-то  не  по-военному. Точность
движения   колонны   была   выше  всяких  похвал.  Пехотинцы  наслаждались
непрерывной муштровкой три часа, и в редкие минуты отдыха, когда принимали
положение "вольно", чтобы перевести дух, я внимательно осматривал их ряды,
так  как стойка "вольно" говорит многое о солдате, уже утратившем утренний
лоск.  Они  стояли действительно вольно, иначе это не назовешь, но ни одна
рука не потянулась, чтобы одернуть обмундирование, застегнуть пуговицу или
поправить  обувь.  Когда  позже  они  упали в положение "с колена", как ни
странно по-прежнему сохраняя ротное построение, я постиг тайну штыка-ножа,
которая  так  сильно занимала меня. Штыки коснулись земли, и я ожидал, что
солдат  подкинет  в воздух, однако этого не случилось. Все же заметно, что
военные  власти  скорее  привязывают  людей  к  штыкам,  чем наоборот. При
движении  беглым  шагом  никто  не хватался рукой за патронташ, не пытался
поддерживать   штык,   что   ежедневно  наблюдается  во  время  стрелковых
упражнений на стрельбищах в Индии. Они бежали так же чисто, как наши гурки.
   Конечно, не по-христиански так думать, но очень хотелось бы увидеть эту
роту  под огнем равного ей количества нашей туземной пехоты, чтобы узнать,
чего  она  стоит  на  самом деле. Если японцы стойки в бою (а в прошлом не
слишком многое указывает на обратное), тогда, должно быть, представляют из
себя  первоклассного  противника.  Под  командованием  британских офицеров
(вместо   этих  образчиков  из  анатомички,  которыми  они  располагают  в
настоящее  время),  вооруженные  винтовкой  улучшенного  образца,  они  не
уступили  бы  любым  войскам,  сформированным  восточнее Суэца. Конечно, я
говорю  только  о тех разворотливых людях, которых видел. Самая невыгодная
сторона  всеобщей  воинской  повинности  в  том, что приходится "заметать"
массу  граждан  четвертого,  а  то и пятого сорта, которые хотя и способны
носить оружие, но причиняют солидный ущерб моральному состоянию и выправке
полка  благодаря своим вполне простительным недостаткам. На марше японские
солдаты  и  не думают идти в ногу, они подвязывают к портупее всевозможные
вещи, волокут узлы, сутулятся и пачкают обмундирование.
   Такова  беглая  оценка  японской пехоты. Кавалеристы устроили пикник на
другом  конце  плаца.  Они  заезжали кругами вправо и влево по отделениям,
пытались  проделать то же самое повзводно и так далее. Хочется верить, что
джентльмены,  за  действиями которых я наблюдал, были новобранцами. Однако
все  кавалеристы были при оружии, а их офицеры не умнее своих подчиненных.
Добрая половина кавалеристов вырядились в белые нестроевые куртки, плоские
фуражки  и полусапоги с низкими голенищами из коричневой кожи, с короткими
охотничьими шпорами на черных ремешках. Их вооружение составляли карабины,
заброшенные   за   спину,  и  палаши.  Мартингалы*  отсутствовали,  только
подперсья* и подхвостник. Огромное, тяжелое седло с единственной подпругой
поверх   двух   потников   завершали   экипировку,   от  которой  пыталась
освободиться  лошадь  (сплошная грива и хвост). Если запихать двухфунтовый
мундштук  и  трензель*  в небольшой рот японской лошади, можно понять, как
она  оскорбится. Когда всадники заворачивают лошадей (чем и занимались мои
друзья), натянув на руки белые шерстяные перчатки, им очень трудно держать
поводья  как  положено.  Если  всадник,  сидящий чуть ли не на шее лошади,
хватается за повод обеими руками и держит костяшки пальцев на одном уровне
с  ушами  животного,  когда  стременные  ремни подтянуты до предела, шансы
лошади  сбросить  с  себя седока сильно возрастают. Даже во сне я не видел
такой  верховой езды. Вы помните картинку из "Алисы в стране чудес", когда
Алиса  (еще  до  того,  как  она  познакомилась  со  Львом  и  Единорогом)
повстречалась  в лесу с вооруженными людьми? Я вспомнил последних, а также
Белого  Рыцаря  (персонаж того же произведения) и громко рассмеялся. Здесь
передо  мной  были  превосходные,  горячие,  упрямые,  словно козлы, кони.
Учитывая  вес  этих  коней  и  японских всадников, из тех и других, вместе
взятых,  скорее  можно  сформировать  совершенную  конную  пехоту, а нация
слепых  подражателей  пыталась  превратить  их  в  тяжелую кавалерию. Пока
лошадок  заставляли  трусить  по  кругу, они не противились, однако, когда
дело  дошло  до  рубки,  заупрямились.  Я  подвинулся  ближе  к отделению,
кавалеристы  которого, вооружившись длинными деревянными саблями, прилежно
рубили  "турецкую  голову".  Лошадь  пускалась  вскачь  легким  галопом, а
всадник,  схватив в одну руку поводья, другой, словно копье, держал саблю.
Затем  лошадь  делала  скачок  в сторону и начинала описывать круги вокруг
столба.  Я  не видел, чтобы всадники давили коленом или пришпоривали, дабы
заставить лошадь понять, что от нее требуется. Наездник попросту полосовал
шпорами бока несчастного животного от плеч до крестца и потрясал скобяными
изделиями  на  его  губах. Не имея возможности стать на дыбы, лягаться или
брыкаться,   лошадь  тут  же  сбрасывала  с  себя  злого  демона,  который
немедленно  оказывался  на  земле. Такое случилось трижды. Слово "падение"
было   бы   слишком   почетным  для  описания  этой  катастрофы.  Всадники
демонстрировали  чудовищное  неумение  сидеть  на  лошади  (плюс шерстяные
перчатки,   езда   с  помощью  одних  рук  и  рыхлая,  словно  стог  сена,
экипировка).  Нередко лошадь наезжала на столб, и тогда кавалерист наносил
косой  удар по "турецкой голове", при этом он едва не вылетал из своего не
в меру обширного седла. Такое случалось много раз.
   Не  покривив душой,  могу сказать,  что  японские военные лошади охотно
покидают строй,  что недопустимо в английской кавалерии.  Однако,  как мне
представляется,     виновато    скорее     своенравие    животных,     чем
неквалифицированная выездка.  Раза  два  эта  кавалерия  бросалась ужасным
галопом в атаку. Когда всадники хотели сдержать лошадей, то откидывались в
седле назад,  тянули за поводья -  лошади упирались головой в землю,  и...
пиши пропало.  Потом они "атаковали" меня, но я проявил снисходительность,
воздержавшись от  того,  чтобы опустошить половину седел,  хотя это  можно
было  наверняка сделать,  резко  выбросив вперед  руку  с  выкриком "Хи!".
Однако печальнее всего выглядела та болезненная добросовестность,  которую
проявляли  участники  этого  циркового  представления.  Они  были  обязаны
превратиться в кавалерию,  хотя не имели понятия о выездке,  и все, что бы
ни проделывали,  было неправильно,  но, несмотря на это, их "крысы" должны
стать кавалерийскими лошадьми.  Почему бы не осуществиться этому? На лицах
кавалеристов  было  написано  трогательное  и  жалкое  изумление,   и  мне
захотелось взять одного из них на руки,  чтобы объяснить кое-что, например
как пользоваться уздой и всю тщетность попыток "висеть на шпорах"... Когда
закончился парад  и  войска перешли на  иноходь,  само  провидение послало
через плац по  диагонали какого-то крупного,  костистого мужчину верхом на
взмыленной длинноногой рыжей  американской лошади,  идущей галопом.  Зверь
всхрапывал и,  распустив хвост,  словно стяг на ветру, буквально летел над
плацем,  а  всадник,  опустив одну руку,  спокойно покачивался в седле.  И
лошадь,   и   этот  всадник  словно  свели  потуги  кавалеристов  к  нулю.
Действительно,  должен же  кто-то подсказать микадо,  что японская лошадка
никогда не станет драгунским конем.
   Если случайности и переменчивость военной судьбы сведут вас с японскими
войсками  в  бою,  обойдитесь  помягче  с  их  кавалерией. Она не причинит
никакого  вреда.  Положите  несколько  петард под ноги их лошадям, а потом
снарядите  команду  подобрать  останки.  Однако  при  встрече  с  японской
пехотой,  ведомой  офицером  с  континента, открывайте беглый огонь, и как
можно  раньше,  с  самой  большой  дистанции.  Эти  дурные человечки умеют
слишком многое.
   Окончательно  определив  военные способности этой нации на примере двух
сотен  людей,  выбранных  наугад,  подобно  тому  как  проделал  ранее мой
японский  друг,  который оценил нас в начале этого письма, я посвятил себя
изучению Токио.
   Устал от храмов.  Их монотонное великолепие вызывает головную боль.  Вы
тоже устанете от храмов,  если только не являетесь художником,  но в таком
случае опротивите самому себе.  Одни  говорят,  что  Токио не  уступает по
площади Лондону,  другие -  что  город достигает не  больше десяти миль  в
длину и  восьми в  ширину.  Есть много способов разрешения этой задачи.  Я
отыскал чайный домик в  саду на зеленом плато и  забрался туда по пролетам
лестниц,  где на  каждой ступеньке улыбалась хорошенькая девушка.  С  этой
высоты я  взглянул на  город  и  увидел сплошные крыши -  перспектива была
отмечена бесчисленными фабричными трубами,  -  затем  прогулялся несколько
миль и нашел парк на другой возвышенности,  где было еще больше прелестных
девушек.  Я снова посмотрел на город - он тянулся уже в другом направлении
и  снова -  насколько хватало глаз.  Если считать,  что  при  ясной погоде
дальность видимого горизонта -  восемнадцать миль,  получается, что ширина
Токио - тридцать шесть миль, хотя нескольких миль я мог и недосчитаться.
   Жизнь била ключом во всех кварталах.  Вдоль главных артерий города миля
за  милей  бежали  двойные  трамвайные линии;  у  вокзалов  рядами  стояли
омнибусы;  на улицах "Компани женераль дё омнибю дё Токьо" демонстрировала
свои красные и позолоченные вагоны. Трамваи были переполнены, общественные
и частные омнибусы тоже,  кроме того, улицы кишели рикшами. От берега моря
до тенистого зеленого парка и  далее,  до самого горизонта,  терявшегося в
дымке, земля словно кипела людьми.
   Здесь  без  труда  наблюдалось, насколько западная цивилизация растлила
японцев.  Каждый  десятый с головы до ног был одет по-европейски. Странная
раса! Она пародирует любой тип людей, характерный для крупного английского
города. Вот толстый самодовольный купец с бакенбардами бараньей котлеткой;
кроткий  длинноволосый  профессор  естественных  наук в мешковатой одежде;
школьник  в  итонской  куртке  и  черных суконных брюках; молодой клерк во
фланелевой  теннисной  рубашке  -  член  клэпхемского атлетического клуба;
мастеровой  в  сильно  поношенном  твиде;  юрист  с  цилиндром  на голове,
выбритой верхней губой и черной кожаной сумкой в руках; безработный моряк;
приказчик.  За  полчаса вы встретите в Токио всех их и многих других. Если
желаете  объясниться  с  такой "имитацией", учтите, что она говорит только
по-японски.  Прощупайте  ее  -  она окажется вовсе не тем, чем казалась. Я
фланировал  по  улицам,  пытаясь  завязать беседу с людьми, которые больше
других смахивали на англичан. Их вежливость не соответствовала одеяниям, и
все  же они не знали ни слова на моем родном языке. Лишь мальчуган в форме
военно-морского колледжа сказал неожиданно: "Я говорить английски" - и тут
же  осекся.  Остальные изливали на мою голову потоки японских слов. Однако
вывески магазинов и товары, трамвайная линия у меня под ногами, объявления
на  улицах  были  английскими.  Я бродил словно во сне. Далеко от Токио, в
стороне  от железной дороги, я тоже встречался с подобными людьми, одетыми
на  английский  манер  и тоже "немыми". Наверное, таких очень много в этой
стране.
   "Боже правый!  Вот Япония,  жаждущая окунуться с головой в цивилизацию,
даже  не  зная  языка,  на  котором можно хотя бы  сносно произнести "черт
побери!" Это надо изучить".  Случай привел меня к зданию газетного оффиса,
и я вбежал туда,  требуя встречи с редактором.  Он вышел ко мне,  редактор
"Токьо Паблик Опиньон", - молодой человек в темном сюртуке.
   В других частях света отыщется немного редакторов,  которые, прежде чем
приступить к беседе,  предложат вам чашку чаю и сигарету. Мой друг немного
говорил по-английски.  Его газета,  хотя название печаталось по-английски,
была японской. Однако он знал свое дело. Не успел я рассказать ему о своем
поручении, которое состояло в приобретении всевозможной информации, как он
задал вопрос:  "Вы англичанин?  Что вы думаете о  пересмотре Американского
договора?"*  Появилась записная книжка,  и  я  облился холодным потом:  мы
вовсе не договаривались, ч