сулила ничего,
кроме  удовольствия.  "Я останусь с Ма", - сказал он, и я не сумел вывести
его из этого состояния. Ма даже не пыталась спорить с ним. "Раз он сказал,
что  не  пойдет,  значит,  не  пойдет", - сказала она, будто мальчишка был
какой-то неодолимой стихийной силой, а не обыкновенным пострелом, которого
можно  отшлепать. Что касается Па, развалившегося у печки, так тот наотрез
отказался  встревать  в  это дело. Ма рассказала, что в своей еще недавней
молодости  была  учительницей,  но  я не услышал того, что хотел бы узнать
прежде  всего,  -  что  привело  ее  в  эту  глушь и бросило в унавоженное
обиталище. Сохранив приятный говор Новой Англии, она тем не менее привыкла
считать  стирку  роскошью.  Па,  то и дело сплевывая, жевал табак, а когда
раскрывал  рот с иной целью, говорил как человек образованный. Тут крылась
какая-то история, но я не мог проникнуть в ее тайну.
   На  следующий  день  Человек,  исполненный печали, я и прочие пассажиры
начали  настоящее  восхождение  в  Скалистых  горах.  Наши недавние усилия
ничего  не  стоили. Поезд добрался до ужасной кручи, и его расформировали.
Пять  вагонов  прицепили  к двум локомотивам, а два других - к одному. Это
было  милосердным  и  предусмотрительным  мероприятием,  но сам я оказался
настоящим  идиотом,  потому  что  мне  взбрело  в  голову  посмотреть, как
чувствует  себя  муфта  сцепления  двух  концевых вагонов, в которых ехали
Цезарь  и  его  сокровища.  Кто-то  потерял  или  съел нормальную муфту, а
машинист   нашел  в  тендере  какую-то  железку  не  толще  проволоки  для
изготовления  жилетных  цепочек,  и...  "авось  сойдет". Вы поймете, что я
пережил,  когда  на  крутых  подъемах  эта  сцепка  работала  во всю мощь.
Вообразите,  что  вас  влекут  по  симлинскому  утесу  на  крючке дамского
зонтика.  Далеко  впереди,  на  две  тысячи  футов  над  нашими  головами,
вздымалось плечо горы, накрытое, словно эполетом, длинным противообвальным
туннелем.  Первая партия вагонов тащилась на четверть мили впереди. Позади
извивалось  и  петляло  железнодорожное  полотно, слева чернела бездна. Мы
поднимались все выше и выше до тех пор, пока и без того разреженный воздух
поредел  еще  сильнее,  и  "чанк,  чанк,  чанк"  пыхтящего  паровоза стало
ответствовать тяжкое биение изнуренного сердца.
   Мы  прокладывали путь  сквозь  пестроту  светотени туннелей  (кошмарные
пещеры, сложенные из неотесанных бревен), время от времени останавливаясь,
чтобы пропустить поезд,  идущий вниз. Одно такое чудовище, составленное из
сорока платформ,  груженных рудой,  едва  сдерживали под  дружный хохот  и
вопли тормозов четыре локомотива.  Наконец после краткого обозрения доброй
половины Америки,  распростертой в  нескольких лигах  под  нами  на  манер
географической карты, мы остановились перед входом в самый длинный туннель
на  гребне перевала (около десяти или  одиннадцати тысяч футов над уровнем
моря).  Локомотив пожелал  перевести дух,  а  пассажиры -  заняться сбором
цветов, которые нахально просовывали головы сквозь щели в обшивке вагонов.
У какой-то пассажирки пошла носом кровь,  остальные дамы распростерлись на
скамьях,  хватая воздух широко открытыми ртами в такт пыхтению паровоза, а
ветер, острый, как лезвие ножа, предавался разгулу в мрачном туннеле.
   Затем,  приказав  ведущему  паровозу уступить дорогу,  мы  приступили к
исполнению заключительной части  нашего  путешествия -  теперь  уже  вниз,
нажимая  на  все  отчаянно  визжащие  тормоза,  и  через  несколько  часов
оказались  на  равнине,   а  чуть  позже  -  в  городе  Денвере.  Человек,
исполненный печали,  отправился своей дорогой,  предоставив мне добираться
до  Омахи в  одиночестве после беглого осмотра Денвера.  Пульс жизни этого
города напоминал ритмы  могучего ветра,  бушевавшего в  туннелях Скалистых
гор.  Прогулка утомила меня,  потому что  незнакомые люди хотели,  чтобы я
порадел  для  каких-то  шахт,   пробитых  в  горах,  либо  помог  затащить
строительные  лебедки  на  макушки  недоступных  утесов,   а   некая  дама
потребовала,  чтобы я снабжал ее спиртными напитками.  Я совсем забыл, что
подобные нападения в  общем-то возможны в  любой стране,  а чисто внешние,
видимые невооруженным глазом знаки приличия в  американских городах обычно
не соблюдаются. За это я и уважаю этот народ.
   Омаха (штат Небраска) была лишь остановкой по  пути в  Чикаго,  но  она
помогла мне раскрыть такие ужасы,  какие,  пожалуй, я не хотел бы оставить
без   внимания.   Складывается  впечатление,   что   этот   город  населен
исключительно немцами, поляками, славянами, венграми, хорватами, мадьярами
и  прочими людьми Восточной Европы,  но заложен был все-таки американцами.
Никакой другой народ не  станет перерезать движение по главной улице двумя
потоками восьми-девятиколейных железнодорожных путей  и  с  воодушевлением
гонять поперек трамвайные вагоны.  Время  от  времени на  таких  переездах
происходят  ужасные  столкновения,   но,   кажется,   никто  не  думает  о
строительстве моста. Это помешало бы законным интересам гробовщиков.
   Наберитесь  терпения  и  выслушайте  рассказ об одном из представителей
этого класса.
   Я  нашел  магазинчик,  подобных  которому  не  встречал  никогда. В его
витринах  были  выставлены  мужские фраки и женские платья, однако манжеты
рубашек  были  сложены  на  груди, а к фракам не полагалось брюк - ничего,
кроме  куска дешевой черной материи, ниспадавшей наподобие поповской рясы.
В   дверях  сидел  молодой  человек,  занятый  чтением  "Течения  времени"
Поллака*,  и  я  сразу  догадался,  что передо мной - гробовщик. Его звали
Гринг (очень красивое имя), и мы разговорились о секретах его ремесла. Это
был  энтузиаст  и  художник.  Я  рассказал,  как сжигают трупы в Индии. Он
ответил:  "У  нас дело поставлено на более широкую ногу. Мы сохраняем, так
сказать  бальзамируем,  наших мертвых. Вот!" И он предъявил отвратительные
орудия своего производства, наглядно показав, как человек "сохраняется" от
разложения, что является его законным правом от рождения.
   -  Хорошо  бы  пережить  несколько  поколений,  чтобы  посмотреть,  как
"сохраняются" мои люди. Впрочем, я и так убежден, что все в порядке. После
бальзамирования к ним не пристанет ни одна зараза.
   Затем  он  извлек  один  из  тех жутких костюмов. От прикосновения моей
дрожащей  руки  тот  обратился  в  ничто.  Так получилось потому, что фрак
оказался без спинки! О ужас! Одеяние было скроено на манер щита черепахи.
   -  Мы  одеваем  в  это,  -  сказал  Гринг,  изящно расправляя костюм на
прилавке.  -  Как  видите,  у  наших гробов спереди устроены оконца ("Боже
правый,  это  отверстие  на  крышке  было окантовано плюшем, словно окно в
экипаже!"),   и   вам   все   равно   не  видно,  что  там,  ниже  жилета.
Следовательно...
   Он  развернул  страшное,  черное покрывало, которое должно ниспадать на
окоченевшие ноги. Я отпрянул.
   - Конечно,  можно облачить покойника в его собственную одежду, если ему
угодно,  но это -  настоящие вещи.  Для женщин мы приготовили это!  - И он
показал глухое  платье  светло-лилового цвета,  отделанное черным.  Как  и
мужской костюм, оно оказалось без спинки и ниже талии переходило в саван.
   - Костюм  старой  девы.  Девушкам  мы  предлагаем  белое  с  фальшивыми
жемчугами  по  горлу.  Они  прекрасно  смотрятся  через  оконце.  Обратите
внимание на подушечку для головы... и всюду цветы.
   Можно ли представить себе что-нибудь более ужасное, чем позволить своим
бренным останкам (словно обманщику,  жившему одной ложью) уйти в мир иной,
когда  одна  их  половина  побрита,   прибрана  и  приодета,   словно  для
торжественного приема,  в  то  время как  другая завернута в  бесформенную
черную простыню?
   Мне  известно кое-что об обычаях захоронения в разных частях света, и я
настойчиво  пытался  втолковать мистеру Грингу хотя бы немногое об ужасном
кощунстве,  хихикающем  гротеске  ужаса, в котором тот был повинен. Это не
дошло  до  него.  Он  даже  показал  мне  последнее  одеяние для мальчика.
Бальзамирование, лицемерное украшательство ни в чем не повинного покойника
были  для  него  в  порядке  вещей,  включая  гроб с оконцем на крышке и с
подушечкой, отделанный по высшему разряду.
   Погребите  мое  тело, завернутое в брезент, словно рыболовная удочка, в
глубоком море; сожгите мой труп на сырых дровах и без керосина в заводи на
реке  Хугли;  пусть  сделает  свое  дело  паровозная топка; поджарьте меня
электрическим  током;  да  поглотит  меня ил размытой дамбы, но не дай бог
отправиться  в  бесспинном  пиджаке в преисподнюю, усмехаясь через оконное
стекло на гробовой крышке. Нет, нет и нет, даже если обещана "сохранность"
от разрушительных сил могилы. Аминь!


Глава XXXIV

Как я поразил Чикаго и как Чикаго поразил меня; о религии, политике, охоте
  с копьем на кабана и олицетворении города, которое явилось мне посреди
                                  бойни

                                      Я знаю всю хитрость и жадность твою,
                                      Капризы и похоть твои узнаю,
                                      И вся твоя слава кричит на углах
                                      О грубом богатстве и пошлых дарах.

   Я   напоролся  на  город,  настоящий  город,  который  зовется  Чикаго.
Остальные  не  в  счет.  Сан-Франциско,  конечно,  город,  но помимо всего
прочего  -  популярный  курорт. Солт-Лейк-Сити - необыкновенное явление. А
Чикаго - первый по-настоящему американский город, который оказался на моем
пути. Он вмещает более миллиона человек вместе с органами самоуправления и
заложен  на  той  же  основе, что и Калькутта. Глаза мои не смотрели бы на
него.  Чикаго населен дикарями. Его воды - воды Хугли, а воздух - сплошная
грязь. Говорят, что этот город - "босс" всей Америки.
   Не  верится,  чтобы  Чикаго  имел  какое-либо  отношение  к стране. Мне
посоветовали  поселиться  в  отеле  "Палмер  Хаус".  Это  не что иное, как
раззолоченный  крольчатник,  увешанный  зеркалами. Я вошел в огромный зал,
отделанный  пестрым  мрамором  и  переполненный людьми, которые говорили о
деньгах  и  плевали  во  все  углы.  Одни варвары врывались туда с улицы с
письмами  и  телеграммами  в  руках,  другие выбегали из этого ада, третьи
кричали  друг  на  друга.  Какой-то  человек,  принявший достаточную дозу,
подсказал  мне,  что все это, вместе взятое, - "самый лучший отель в самом
лучшем  на  земле  Всевышнего  городе".  Кстати  сказать, когда американец
желает  упомянуть  соседнее  графство  или  штат,  он  называет их "землей
Всевышнего". Это снимает все вопросы и удовлетворяет его тщеславие.
   Затем  я  бродил  по бесконечно длинным и ровным улицам. Что ни говори,
жизнь  на  Востоке,  сколько  бы  ни  продолжалась, не приводит к добру. В
результате  здесь, в Чикаго, ваши идеи неизбежно сталкиваются со взглядами
каждого белого, который оказывается правым во всем.
   Я   всматривался   в  перспективу  улиц,  стиснутых  девяти-,  десяти-,
пятнадцатиэтажными  зданиями, которые были заполнены до отказа мужчинами и
женщинами,  и  ужасался.  За  исключением  Лондона (я успел забыть, как он
выглядит),  я  нигде  не  встречал  столько белокожих людей разом и такого
скопления  несчастных.  Здесь  не  было  ни  красок,  ни  изящества - лишь
путаница проводов над головой и грязная каменная мостовая под ногами.
   Кэбмен  вызвался  за  один час раскрыть мне все великолепие города, и я
отправился с ним. По его представлению, весь это шум и суета были достойны
восхищения. Он считал, что ставить людей друг на дружку в пятнадцать слоев
или  рыть норы для оффисов - просто здорово. Он сказал, что Чикаго - очень
оживленный  город  и  все  существа,  снующие  взад  и  вперед, занимаются
бизнесом.  Это значит, что они пытаются делать деньги, чтобы не умереть от
пустоты  в  желудках.  Кэбмен  отвез  меня на каналы, черные как чернила и
наполненные  какой-то  мерзостью,  не  имеющей  названия, а затем попросил
обратить внимание на потоки транспорта на мостах. Потом он проводил меня в
салун   и,  пока  я  утолял  жажду,  указал  на  пол,  покрытый  монетами,
утопленными   в   цементе.   Даже  готтентоты*  не  способны  на  подобное
варварство. Монеты действительно производили некоторый эффект, но человек,
который  положил  их  туда, вовсе не думал о красоте и потому был дикарем.
Затем  мой  провожатый  показал  деловые  кварталы,  расцвеченные броскими
вывесками  и  фантастически  нелепыми  рекламами.  Когда  я  глядел  вдоль
затейливо  украшенных  улиц,  мне  казалось,  будто сами торговцы стояли у
дверей  своих магазинов, выкрикивая: "Экономьте деньги! Пользуйтесь только
моими услугами, покупайте только у меня, и только у меня!"
   Вам  приходилось  наблюдать  за  толпой на наших пунктах раздачи помощи
голодающим? Тогда вы представляете себе, как люди выпрыгивают над головами
других,  простирая  руки  в  надежде,  что их заметят, как горестно хнычут
женщины,  похлопывая  детей  по  животикам.  Скорее я предпочту любоваться
процедурой  раздачи пищи голодающим, чем смотреть на белых людей, занятых,
как  они  сами  это  называют,  свободным  предпринимательством.  Первое я
понимаю.  От  второго  тошнит.  Кэбмен  сказал,  что  это - доказательство
прогресса,  и  я  догадался,  что  он  читает  газеты, как каждый разумный
американец. На языке, доступном пониманию читателей, те неустанно твердят,
что  паутина  телеграфных  проводов,  нагромождение зданий и выколачивание
денег и есть прогресс.
   Я  провел десять часов в этой необъятной дикой местности, пробираясь по
ужасным многомильным улицам, распихивая локтями сотни тысяч ужасных людей,
которые  гнусавили через нос о деньгах. Кэбмен покинул меня, однако вскоре
я набрел на человека, которого буквально распирало от цифр, и он швырял их
мне  в  уши  в  подходящий  момент, когда на виду оказывалась какая-нибудь
Н-ская  фабрика.  Здесь они вырабатывали такие-то ткани и такие-то изделия
на  столько-то  сотен  тысяч  долларов,  там - миллионы других вещей. Одно
здание  стоило  столько-то  миллионов  долларов,  другое  -  тоже миллионы
(больше  или  меньше). Это напоминало лепет ребенка над кладом ракушек или
игру  дурака  в  пуговицы.  Но  от  меня  ожидалось  большее,  чем простое
созерцание.  Провожатый  требовал,  чтобы  я  восхищался.  Но я сумел лишь
произнести:  "Неужели?  В  таком  случае  мне  жаль вас". Он рассердился и
заметил,  что  таким  неотзывчивым  меня  делает  зависть,  присущая  всем
островитянам. Как видите, он ничего не понял.
   Примерно  через четыре с половиной часа после того, как Адама выставили
из  Эдема,  он  проголодался  и  тогда, приказав Еве остерегаться падающих
плодов,  вскарабкался  на  кокосовую  пальму.  При  этом  он изранил ноги,
исцарапал  грудь  и с трудом переводил дыхание. Ева чуть было не умерла со
страху,  опасаясь,  как  бы  ее  господин не сорвался вниз, завершив таким
образом   земную  трагедию,  над  которой  едва  успели  поднять  занавес.
Повстречай я тогда Адама, то пожалел бы его. Сегодня я нахожу, что миллион
с  лишним  его  сыновей  не  уступают  отцу  в  искусстве  добывания хлеба
насущного,  но  стоят  неизмеримо  ниже его в том отношении, что полагают,
будто  их пальмы ведут прямо на небеса. Соответственно мне жаль каждого из
них  по-своему.  На  нашем Востоке даже самый последний нищий перебивается
кое-как;  кроме  того,  с  ним могут поделиться крохами друзья, которые не
настолько бедны. В менее благословенных странах о нем могут просто забыть.
Затем я отправился в постель. Это было в субботу вечером.
   Воскресенье  принесло  мне  необычное  испытание  -  познать откровение
совершеннейшего  варварства.  Я  наткнулся  на  некое  заведение,  которое
официально значилось церковью. На самом деле это был цирк, однако верующие
не  подозревали  об  этом.  Здание утопало в цветах, было отделано плюшем,
мореным  дубом  и  прочей  роскошью,  включая витые бронзовые канделябры в
истинно  готическом  стиле.  К этим вещам и сборищу дикарей внезапно вышел
удивительный  человек, пользовавшийся полным доверием у их бога, с которым
он  обращался  запанибрата  и  эксплуатировал,  словно  газетчик - высокую
персону. Однако в отличие от репортера он не позволял слушателям забывать,
что именно он, а не бог является центром внимания.
   Прямо-таки   серебряным   голосом,   прибегая  к  образным  выражениям,
заимствованным  на аукционах, он выстроил для слушателей небеса по подобию
"Палмер-хауса"  (правда,  позолота  обратилась  у  него в чистое золото, а
обыкновенные стекла - в алмазы), затем поместил в центре своего сооружения
громогласное,  любящее  поспорить и очень хитрое создание, которое обозвал
богом.  На  этом  месте  его  речи мой восхищенный слух поймал такую фразу
(apropos  Судного дня): "Нет! Говорю вам, Господь делает бизнес иначе". Он
предъявлял  слушателям доступное им божество, которое восседало на небесах
из  золота и драгоценностей, что могло вызвать у них естественный интерес.
Он  насыщал  свою речь выражениями улицы, прилавка, биржи, а затем заявил,
что  религия  должна  войти  в  повседневную  жизнь  каждого.  Полагаю, он
представлял себе повседневную жизнь такой, какую вел со своими приятелями.
   Я  вышел  вон,  не  дождавшись  благословения, не желая получать его от
такой   личности,  но  люди,  которые  внимали  этой  личности,  казалось,
испытывали   наслаждение.   Тогда   я   понял,  что  встретил  популярного
проповедника.   Позднее,  читая  поучения  некоего  джентльмена  по  имени
Тэлмадж*   и   некоторых  прочих,  я  догадался,  что  тогда  мне  попался
сравнительно  кроткий  экземпляр.  Однако этот человек, который носился со
своими  грубыми  золотыми  и  серебряными  идолами,  словно засунув руки в
карманы и не вынимая сигары изо рта, в разухабистой манере обращавшийся со
святыми  сосудами,  наверняка  считал себя духовно подготовленным к миссии
обращения  индейцев. Все воскресенье я слушал людей, которые заявляли, что
прикрепить полосы железа к деревяшке и пустить по ним парового и железного
зверя  -  это  прогресс.  Телефон  и  паутина  проводов над головой - тоже
прогресс.  Они  повторяли  это  снова  и  снова.  Кто-то  пригласил меня в
Сити-Холл,  где  помещалось  управление  общественных работ, и с гордостью
показал  его.  Холл  был  безобразный,  но  очень  вместительный,  а улицы
напротив  - узкие и грязные. Когда я увидел лица людей, которые занимались
бизнесом  в  этом  здании,  то  понял, что они получили ордер на постой по
ошибке.
   Кстати  сказать, я утешаю себя тем, что пишу не для читателей в Англии.
Иначе   мне   пришлось   бы   удариться  в  притворный  экстаз  по  поводу
чудо-прогресса  в  Чикаго, которого там достигли после великого пожара*, а
время  от времени ссылаться на возвышение (в футах) городских построек над
уровнем  озера,  лежащего  перед  ним, и вообще пресмыкаться перед золотым
тельцом.   Но   вы   сами  отчаянные  бедняки,  а  потому  не  в  счет  и,
следовательно,  поймете,  что  я  имею  в виду, когда пишу, как им удалось
собрать  вместе  на плоской равнине свыше миллиона народа, ос-новная масса
которого  по  своему  развитию  стоит, по-видимому, ниже, чем mahajans*, и
отличается  меньшей  общительностью,  чем  пенджабский  джат* после жатвы.
Однако  не  думаю,  чтобы  суетливость  этих  людей, их жаргон или ужасное
невежество  относительно  всего  на  свете,  что не касается дел насущных,
вызвали  во  мне  большее  неудовольствие, чем их пресса. Во-первых, между
Нью-Йорком  и  Чикаго разгорелась чуть ли не война за право организовать у
себя промышленную выставку, и вот самые влиятельные журналы в том и другом
городе  принялись  хулить  и  поносить  соперников,  словно  конкурирующие
мальчишки-газетчики.  Это  называлось юмором, но звучало иначе. Но это еще
не  все.  Второе - тоны этой издательской продукции. Передовые статьи, где
встречались  перлы  наподобие:  "Зад  такой-то