в  гейзер, и начали
разговор  вообще.  Подошел  другой солдат. Не стоило даже спрашивать о его
национальности,  совсем  не  обязательно  было  подслушивать, как товарищи
называли его "инглишем", для того чтобы понять, что это кокни*. Он повидал
виды в Египте и вышел в запас из мушкетерского полка, название которого не
скажет вам ни о чем.
   - Ну и как дела?
   - Во многом к нашему удовольствию, - отвечали солдаты.
   -  Если  сравнивать  с  королевской  службой,  здесь  в половину меньше
дисциплины,  даже  еще  меньше...  столько же и работы. Но если доходит до
дела, иногда достается. Наш сержант, например, ходит с фонарем под глазом.
Ему  засветил один из наших. Конечно, никто не жалуется. Что, взыскания? В
основном  штрафы, а если уж перегрузишься - отправляют охладиться, то есть
в  каталажку.  Да,  сэр.  Как лошади? Лошади из Монтаны - сущие дьяволы. В
основном  бронко*.  Но  мы не скоблим их для парадов. Так-то. Времени, что
тратят  в  английской  армии  на  обучение  одной  лошади, здесь хватит на
эскадрон этих тварей. Вы еще встретите наших в парке. Обратите внимание на
их   обмундирование.  Наверно,  вы  удивитесь.  Что,  покупной  галстук  с
булавкой?  Ну  и  что особенного? Надеваю все, что вздумается. Здесь мы не
слишком  разборчивы. Конечно, я не рискнул бы показаться на параде дома...
Нет,  пока  что  обходимся  без  таких  занудностей...  У нас это не имеет
значения.
   Однако  не  стоит  забывать,  сэр, что здесь меня научили полагаться на
самого  себя и на эту железку, то есть на револьвер. Мне не нужно полсотни
команд,  чтобы изловить браконьера в парке. Да, иногда балуются. Приезжают
со  своим  снаряжением,  обманом  ввозят пару винтовок и стреляют бизонов.
Стоит  вмешаться  -  стреляют  в  тебя. Тогда конфискуешь все снаряжение и
лошадей.  Там,  ниже,  у нас целый загон. А вот и наш капитан. Если хотите
узнать  что-либо  интересное,  поговорите с ним. Здешняя служба - ничто по
сравнению со службой дома. Впрочем, если поставить дело по-настоящему, все
можно  превратить в сущий ад. Гражданские презирают нас - ведь посылают на
дорожные работы и прочее. Так можно развалить любую армию.
   Когда  мои  друзья  удалились, я обратился к капитану. Мне сказали, что
добрая  половина американских офицеров экипируется из запасов французского
снаряжения.  Капитана  действительно  можно было принять за офицера легкой
французской  кавалерии,  да и сам он был учтивее любого француза. Конечно,
он  многое  читал  о пограничной войне в Индии и поражался сходством наших
операций  с  военными  действиями против индейцев. Он сказал, что, когда я
доберусь  до  следующего  кавалерийского  поста,  который расположен между
двумя  гейзерами,  стоило бы представиться тамошним капитану и лейтенанту.
Они  смогут  кое-что показать. Сам он занимался исключительно сохранностью
террас  (посвящал  этому  все  свободное  время)  и  горячих  вод,  тайком
утекающих  в высохшие бассейны, из которых потом могли бы получиться новые
водоемы.
   - Это очень интересно, хотя не имеет отношения к службе, но именно ради
них меня здесь и поставили.
   Затем, точно так же как и его коллеги в Индии, он принялся рассказывать
о  своей части:  -  Вот это вояки!  Их недурно муштруют,  и  о них неплохо
заботятся.  Не хотелось бы с ними расставаться.  Не думаю, чтобы хоть один
из  них пожелал уволиться.  Кажется,  у  нас все по-другому по сравнению с
англичанами. Ваши офицеры дорожат лошадьми, мы же делаем ставку на людей и
тратим на их обучение больше времени, чем на лошадей.
   Позднее  я  расскажу  подробнее  об  американском кавалеристе.  С  этим
джентльменом шутки плохи.
   С  рассветом,  усевшись  в  коляску вместе с пожилой четой из Чикаго, я
пустился  в  опасное  предприятие.  Мы  отправились прямиком в гору и с ее
вершины  увидели  белые  домики  Кук-Сити,  который  расположился  милях в
шестидесяти  на  другой горе. Туда, словно бич, вилась дорога. Живительный
горный  воздух  опьянил  меня.  Если бы Том, наш возчик, предложил ехать к
городу  по прямой, я согласился бы; согласилась бы и пожилая леди, которая
не переставая жевала резинку и жаловалась на всевозможные симптомы.
   Тупомордая горная собачка, разновидность ее лугового собрата, бросилась
через  дорогу  под  копыта  лошадей;  поодаль  плясали  от испуга кролик и
бурундук;  ревела  река;  дорога куда-то завернула. С одной стороны от нее
высилась  груда  скал и сланцев, своим видом напоминавших о том, что здесь
необходимо  соблюдать  тишину,  дабы  не  вызвать обвала. С другой стороны
чернел глубокий провал, а далеко внизу шумно дурачилась река.
   Затем на  середине дороги (очевидно,  для  того,  чтобы наша поездка не
показалась прогулкой) вырос форт из  обломков скал,  а  за ним -  каменная
стена. Мой желудок куда-то провалился (так случается, когда раскачиваешься
на  качелях),  потому что мы  выехали из грязи,  служившей по меньшей мере
гарантией безопасности, и покатили вокруг утеса по дощатой дороге, которая
была  пристроена к  нему вроде полки.  Доски были прибиты гвоздями и  чуть
слышно,  но все же изрядно скрипели. Это называлось "Золотыми Воротами". Я
получил желудок обратно, когда мы выбрались рысью на обширное плоскогорье,
украшенное озером и  холмами.  Вам приходилось видеть земли,  не  тронутые
человеком,  -  лицо девственной природы? Довольно впечатляющее зрелище. Мы
были буквально "подавлены" лесом. Только штормовой ветер прокладывает себе
там  дорогу,  и  сотни тысяч деревьев,  словно скошенные,  лежат вповалку.
Каждое дерево покоится там,  где  легло,  а  его  ветки  и  ствол  (как  и
человеческое тело)  возвращаются земле.  Каждая частица дерева словно роет
собственную могилу.  Вскоре оно зарастет травой,  и от него останется одно
воспоминание.
   Затем мы ползли у подножия двухсотфутового утеса из обсидиана, похожего
на  стекло.  Дорога  была  тоже  из  черного  стекла, которое хрустело под
колесами.  Это  было  уже не интересно, потому что полчаса назад Том завез
нас в дремучий лес и там остановился, чтобы мы вдоволь налюбовались горой,
которая, сотрясаясь от смеха или гнева, висела в воздухе.
   В одном месте над озером возвышался стекловидный утес, а на самом озере
бобры  возвели  плотину  мили  полторы  в длину. Плотина шла зигзагом, как
этого  требовали бобриные нужды. Правительство взялось за охрану зверей, и
позже вы узнаете, что бобр - чертовски неосторожное животное. Едва пожилая
леди  успела рассказать все, что знала из естественной истории бобров, как
мы взобрались на какие-то высоты (это уже не имело значения, потому что мы
и  так  могли  дотянуться  до  звезд) и под ужасный скрип тормозов, очертя
голову  понеслись  вниз по крутому пыльному склону. Кобылы цокали копытами
по невидимым камням, нас, словно туман, обволакивало густое облако пыли, а
деревья обступали с обеих сторон.
   "Как  вы  умудряетесь  проехать здесь на четверке?" - спросил я у Тома,
вспомнив,  что  полчаса  назад  этой  же  дорогой  проследовала компания в
двадцать три человека. "Ходом!" - ответил Том, сплевывая пыль. Конечно же,
вскоре  наступила  очередь крутого поворота со спуском к мосту. К счастью,
никто  не  подвернулся  нам по дороге, и мы подкатили к бревенчатой хижине
(так  называемому  отелю)  как  раз  ко времени, чтобы отведать немыслимый
тиффин, который подавали пышные, розовощекие официантки.
   Когда  здоровье  не  позволяет  человеку  проявить себя в других, более
возвышенных  сферах  деятельности,  сезон  "на подхвате" в одном из отелей
Йеллоустона восстановит самую хилую конституцию...
   После тиффина мы группами отправились в нагорное отделение преисподней.
Здесь  на  земле  его  называют  Гейзеровый  бассейн Норрис. Казалось, тут
только  что  схлынул  прилив отчаяния, который опустошил бесчисленные акры
ослепительно белых гейзерных отложений и был готов вскоре вернуться назад.
Здесь  не  было  террас,  зато  попадались  другие  ужасы.  Не далее чем в
пятидесяти  ярдах от дороги каждые несколько секунд к небу взлетал ревущий
столб  пара.  Вулкан  плевался  грязью;  потоки  кипятка журчали у нас под
ногами,   струились   между   стволов  умерших  сосен,  падали  дымящимися
водопадами  и  исчезали на побелевших пустошах, где буро-зеленые, желтые с
черным  и  розоватые водоемы рокотали, шипели, пузырились и вопили, как им
подсказывало  их  собственное дурное воображение. С виду местечко казалось
замороженным, однако ступни ног ощущали тепло.
   Я отважился прогуляться между водоемами, строго придерживаясь тропинок,
но оступился и начал тонуть.  Из-под ноги ударил фонтанчик воды,  и я,  не
желая  погружаться в  Тофет*,  поспешил  вернуться на  берег,  залепленный
грязью и безымянными жирными водорослями реки Леты*. Тем не менее тропинка
звенела под  ногами,  словно чугунная.  Кроме того,  мне  было неизвестно,
когда сумасшедшим парам станут тесны их  отдушины и  они захотят отправить
все окружающее в Нирвану*.  Сильно пахло тухлыми яйцами,  кристаллики серы
скрипели под ногами, солнечные блики на белых утесах слепили глаза.
   Я  присел на бережку,  когда передо мной предстал молодой кавалерист из
наших бывших конных стрелков (настоящий американец не  стремится поступить
в свою армию) верхом на лошади,  почти ополоумевшей от шума, пара и дурных
запахов.  Кавалерист был вооружен шестизарядным револьвером,  а  на  поясе
носил патронташ.
   При исполнении служебных обязанностей всадник дополняет свою экипировку
карабином   Спрингфильда  (весьма   неуклюжим)  и   патронташем,   который
надевается накрест через грудь. При пограничной войне от сабли мало прока,
и ее (за исключением парадов) никогда не носят.  Седло -  деревянный остов
системы Мак-Клеллана* поверх одеяла,  сложенного вчетверо.  Потник, крытый
сверху кожей, приобретается за собственные деньги. Во-первых, преимущество
деревянного седла  в  том,  что  приходится крепко затягивать подпругу,  а
также  до  тонкостей  знать  искусство  подкладывания  одеяла,   чтобы  не
доставлять лошади неудобств (бронко раздувается за ночь,  если дорвется до
корма),  а  во-вторых,  требует  от  всадника прочной  посадки,  чтобы  не
натереть лошади  спину.  Однако кавалеристы обращаются довольно небрежно с
личным снаряжением,  подхвостник и подперсья им неизвестны, а в рот лошади
вкладывается только  ломающий челюсть мундштук,  который можно  увидеть на
американских батальных полотнах.
   Молодой  человек  был  очень  красив,  и  поля  серой  форменной  шляпы
отбрасывали великолепную тень на его волевое лицо.
   Его  лошадь  вздрагивала,  пятилась,  шла  боком,  рвалась  вперед,  но
всадник,  как  ни  в чем не бывало, вел свой рассказ, выставив вперед одну
ногу в стремени и похлопывая ладонью по потной шее лошади: "Этот зверь еще
не  привык  к  парку.  Слишком  норовист  для парадов, но мы понимаем друг
друга".  -  "Уф!" - сухо выдохнул столб пара неподалеку от дороги. Военная
лошадь  завертелась волчком, приготовилась понестись вскачь, но, поскольку
ее  порыв  был  немедленно подавлен, засеменила назад. Мне показалось, что
она вот-вот упадет на всадника.
   -  Э,  нет,  номер  не  пройдет.  Мы  уладили  это между собой, когда я
объезжал его, - сказал Кентавр. - Он всегда норовил подмять меня под себя.
Ну  не  черт?!  Думаю,  что  вы позабавитесь, когда увидите наших полковых
лошадок.  Иной  раз  зверюгу  иэ Монтаны, вроде этого, увидишь бок о бок с
бронко.  Это  раздражает, если вы знавали что-нибудь более стоящее. О! Тут
научишься  прямо держаться в седле. Ничего не попишешь. Признаюсь вам, что
под  конец  утомительного  марша, когда готов свалиться с седла мешком, не
очень-то  хочется  заработать  дополнительную.  езду в наказание за плохую
посадку.  Если  нас  и  выводят  в  поле, то уж не ради пятнадцатимильного
перехода рысью, а, как говорится, для пользы дела всех северных штатов.
   Мне  приходилось бывать в  Аризоне.  Один  из  наших,  который служил в
Индии,  говорит, что Аризона - это как Афганистан: ничегошеньки нет, кроме
рогатых жаб,  гремучих змей и...  индейцев.  Беда в том, что мы имеем дело
только с индейцами, а у них многому не научишься. Да и гражданские смотрят
на  нас свысока и  такое прочее.  Фактически мы  не  что иное,  как конная
пехота,  но имейте в виду,  сэр,  что мы -  лучшая конная пехота в мире. В
доказательство его слов лошадь стала выплясывать фанданго.
   - Боже мой!  -  воскликнул я,  разглядывая пыльную блузу,  серую шляпу,
пропитанное потом кожаное снаряжение и  гибкую,  словно китовый ус,  спину
всадника. - Если остальные такие же молодцы, как вы, то охотно верю.
   -  Благодарю  вас,  кем  бы  вы  ни  были. Конечно, если вывести нас на
теннисный  корт,  чтобы сразиться, скажем, с вашей тяжелой... нас сотрут в
порошок. Для стоящей атаки у нас нет ни веса, ни хорошей выучки. Например,
по  английским  стандартам,  моя  лошадь  наполовину  испорчена и, как все
остальные,  не  держит строя. Однако встречный кавалерийский бой случается
нечасто, а уж если дойдет до такого, что ж, все наши отлично знают, что на
дистанции   до  сотни  ярдов  мы  в  полной  безопасности  благодаря  этой
испытанной  игрушке.  -  Он  постучал  пальцами  по кобуре револьвера. - В
полнейшей  безопасности  от  вашего  огня.  Кто  в  тридцати  ярдах  может
положиться  на  револьвер, даже если от этого будет зависеть его жизнь? Из
ваших  -  никто.  Они не умеют стрелять, как мы. Вы еще услышите об этом в
парке.
   Затем весьма учтиво добавил:
   -  Похоже,  что  сейчас только англичане поставляют людей в нашу армию.
Может быть, поэтому она чего-то стоит.
   Пожелав  друг  другу  всего  хорошего,  мы расстались. Он отправился на
какой-то  отдаленный пост милях в пятнадцати от места нашей встречи, а я -
к  моей коляске, где сидела пожилая леди, которая при виде огнедыщащих дыр
каждые  полминуты  вскрикивала:  "Боже  милостивый!" Муж твердил только об
"ужас  какой  потере  дармовой  энергии".  Так  мы  и  ехали в этот ясный,
бодрящий полдень, рассуждая о гейзерах.
   - Я  вот  что думаю и,  больше того,  скажу,  посмотрев на  все это,  -
взвизгнула леди apropos дел теологических,  -  Господь сотворил Ад таковым
за неверие в его труды милосердные.
   Нотабене.  Том  грубо  выбранил кобылу за то, что она оступилась. Потом
долго молча смотрел прямо перед собой, однако подмигнул мне левым глазом.
   - Ежели, - продолжала пожилая леди, - ежели мы видим пар и серу - ужас,
какие вещи,  -  которым дозволено лежать наверху,  то  разве мы  не должны
уверовать в  то,  что внизу на нашу погибель уготовано нечто раз в  десять
ужасней?
   Некоторые личности умеют  необычайно ловко находить во  всем  утешение.
Стыдно признаться, но я вслух согласился с престарелой дамой. Она выразила
личную точку зрения.
   - Теперь-то мне есть что сказать Анне Финчер по поводу ее поведения. Не
правда ли, Блейк? - обращалась она к мужу.
   - Да, - ответил тот, с трудом ворочая языком после обильного тиффина. -
Но она - неплохая девушка.
   И они начали препираться по поводу необходимости наставления несчастной
Анны на путь истины с помощью рассказов об адском пламени.  (Наверно,  она
была повинна в том, что ходила на танцы.)
   Я вышел из коляски и в облаке пыли пошел рядом с Томом.
   -  Иной  раз  возишь странных людей, - сказал он. - Чертовски странных.
Жалко, что им приходится ехать так далеко, чтобы сравнить бассейн Норрис с
адом. Уж если сравнивать, Чикаго подошел бы в самый раз.
   Мы  обогнули холм и въехали в еловый лес. Дорога серпантином вилась меж
древесных  стволов,  и  колеса  повозки беззвучно катили по земле, которая
поросла  мхом  с  времен  незапамятных.  Кроме  нас, в лесу не было никого
живого.  Только справа, глубоко внизу, о чем-то сердито твердила река. Так
мы  ехали  несколько  миль,  пока наконец Том не попросил нас сойти, чтобы
взглянуть  на какие-то водопады. Мы вышли из леса и чуть было не свалились
с  обрыва, который охранял взъерошенную реку. Мы потребовали другого чуда.
Если  бы  водопад  низвергался  вспять, тогда, возможно, мы обратили бы на
него  внимание,  но это был обыкновенный водопад, и я не помню, текла ли в
нем  теплая  или  холодная  вода.  Неподалеку  пробегала река по прозванию
Файрхол,  которую  питают  всевозможные гейзеры и водоемы. Это горячий, но
безжизненный  поток.  В  нем не водится рыба. Кажется, мы пересекали его в
сотый раз.
   Затем  солнце  стало  склоняться  к  горизонту,  повеяло  холодом, и мы
выехали  на  открытое  пространство, потом промчались через реку Файрхол и
очутились  у  бревенчатой  хижины  (еще  примитивнее, чем предыдущая), где
после  сорокамильного  перегона  собирались  отужинать  и  переночевать. В
полумиле от хижины стояла бобровая хатка. Ходили слухи, что по соседству с
ней бродят медведи и прочее зверье.
   Вдыхая  прохладный,  словно  хрустящий,  вечерний воздух, я прошелся до
реки  и  обнаружил там вороха свежесточенных палок и веток. Бобер работает
верным  резцом,  и  нескольких искусных надрезов достаточно, чтобы свалить
четырехдюймовый   ствол.   Вдалеке,   у  противоположного  берега,  белела
безобразно  обглоданными  древесными стволами какая-то беспорядочная куча.
Это  была  бобровая хатка. Ниже по течению ее обитатели построили плотину,
превратив  реку  в уютное озерцо. Меня интересовало одно - выйдут ли бобры
на  работу до наступления полной темноты. Они вышли (благослови господи их
тупые мордочки), появившись как тени, и поплыли вниз по течению, не шевеля
ни  лапками,  ни  хвостами, Их было трое. Один проверял состояние плотины,
двое других искали что-нибудь на ужин.
   Пожалуй,  лишь  неслышную  поступь  тигра  в  джунглях можно сравнить с
бесшумным  движением  бобра  в  воде.  Как  я ни напрягал слух, до меня не
доносилось  ни  звука  до тех пор, пока звери не принялись поедать толстые
зеленые стебли "бобровой травы".
   Согнувшись  в  три  погибели  за  кучей  бревен,  я  затаил  дыхание  и
просмотрел  все  глаза.  До  бобров  было  меньше десяти ярдов, и, храни я
абсолютную тишину, они так и продолжали бы мирную трапезу. Это были милые,
привлекательные  зверьки,  но  только  я  собрался  подвинуться ближе, как
проклятая  леди из Чикаго с зонтиком в руке застучала каблуками по берегу,
вскрикивая: "Бобры! Бобры! Молодой человек, где же эти бобры? Боже правый,
что это там такое?"
   Послышалось  что-то  вроде  пистолетного выстрела. Жаль, что он не убил
престарелую  леди. Это бобер ударил хвостом по воде, предупреждая своих об
опасности.  Звук  действительно напоминал "фуканье" пистолета, заряженного
сырым   порохом.   Бобры  бесследно  исчезли,  вплоть  до  кончиков  своих
бакенбардов.  Однако хатка осталась на месте, и некое животное, стоящее по
своему  развитию  гораздо ниже бобров, стало швырять в нее камнями, потому
что  пожилая леди из Чикаго сказала: "Может быть, если их потревожить, они
выйдут? Так хочется взглянуть на бобров".
   И  все  же приятно вспомнить, что мне довелось увидеть этих зверьков на
воле. Никогда в жизни не пойду теперь в зоопарк.
   В  тот  вечер  после ужина (назвать это обедом было бы грубой лестью) в
отель   заглянули  капитан  и  лейтенант,  о  которых  говорил  капитан  в
Мамонтовых  ключах.  Лейтенант  прочитал  все, что только мог разыскать, о
нашей индийской армии, особенно о кавалерии, и вынашивал планы рекрутского
набора  краснокожих  на пограничную службу (что-то вроде нашей Хайберской*
стражи),  хотя,  в общем-то, совершенно необязательно, чтобы из каждого из
них получился кавалерист.
   "Однако границы больше не существует,  - уныло признался лейтенант, - и
война почти прекратилась".
   Капитан  рассказывал  о  пограничной  войне:  о  засадах со стрельбой в
спину;  жаре,  которая раскалывает череп лучше всякого томагавка; холодах,
от которых съеживается печень; ночных вспышках паники среди обозных мулов;
угонах  скота;  безнадежных  преследованиях  неприятеля  в негостеприимных
холмах,  когда сознаешь, что противник не только опережает, но и следит