нуло передо мной Элмайру.  Ее улицы были
оккупированы   железнодорожными  линиями,   а   окраины   предоставлены  в
распоряжение  мастерских,  которые  изготовляли  дверные  рамы  и  оконные
переплеты. Городок окружали невысокие, пологие холмы, обрамленные строевым
лесом и увенчанные сельскохозяйственными культурами.  Река Чемунг, которая
петляла по городу, накануне завершила затопление нескольких главных улиц.
   Служитель  отеля  и  телефонист  постарались  уверить  меня, что шурин,
которого  я  жаждал  увидеть,  находится  в  отъезде и, по-видимому, никто
другой  не  располагает  сведениями  о  местонахождении  "парня Клеменса".
Позднее  мне  удалось  установить, что вот уже девятнадцать сезонов подряд
тот  не  проводит  летнюю  пору  в  местечке  и,  следовательно,  не может
считаться его старожилом.
   Дружелюбный полисмен сообщил по собственному почину, что видел на днях,
как  Марк  Твен  либо  "кто-то  очень похожий на него" проезжал по улице в
коляске.  Новость  наполнила  меня восхитительным ощущением близости цели.
Подумать  только  - проживать в городе, где можно увидеть, как автор "Тома
Сойера"  или  кто-то  сильно  смахивающий  на  него трясется по мостовой в
коляске!
   -  Он  живет  вон  там, в Ист-Хилле, - пояснил полисмен, - в трех милях
отсюда.
   Началась  погоня  в наемном экипаже вверх по склону ужасного холма, где
вдоль  дороги  цвели  подсолнечники,  приветливо  кивали зерновые и мычали
коровы,  которые  словно  сошли  со  страниц  "Харперс  мэгэзин" и, стоя в
картинных,  внушительных  позах  по  колено  в  клевере,  казалось,  снова
напрашивались  на  фотографию.  Должно  быть,  великий  человек не впервые
подвергался  преследованию  со  стороны  визитеров  и  поэтому  укрылся на
вершине холма.
   Вскоре  извозчик  остановил  экипаж  перед   жалкой  белой   лачугой  и
потребовал "мистера Клеменса".
   -  Я  знаю,  он  - большая шишка и все прочее, - пояснил он, - но разве
сообразишь  что  может взбрести в голову по части местожительства человеку
такого сорта.
   Молодая  леди  поднялась  нам  навстречу  из  густых  зарослей, где она
занималась  рисованием  цветов  чертополоха и золотых шаров. Она наставила
пилигрима на путь истины.
   - Милый домик в  готическом стиле по  левую руку от дороги.  Это совсем
рядом.
   - В готическом...  - отозвался возчик. - Редкие экипажи пользуются этой
дорогой, если приходится забираться сюда. - И он дико взглянул на меня.
   Действительно,  домишко выглядел очень мило,  хотя ничего готического в
нем не было.  Одетый вьюном,  он стоял посреди обширного участка и выходил
на  дорогу верандой,  загроможденной стульями и  гамаками.  Крышей веранде
служила  решетка,  сплетенная  ползучими  растениями,  и  солнечные  лучи,
просачиваясь сквозь нее, играли на сверкающих досках пола.
   Решительно,  это  уединенное место подходило для работы идеально,  если
только человек обладал способностью трудиться посреди всех этих ветерков и
шелеста длинных колосьев.
   Леди,  которая  появилась  внезапно,  очевидно,  привыкла  к расправе с
неистовыми  чудаками:  "Мистер  Клеменс  только что отправился в город. Вы
найдете его в гостях у шурина".
   Теперь,  когда  Марк  Твен оказался в пределах слышимости обыкновенного
окрика,  стало  ясно, что погоня велась не напрасно. Я тронулся в путь как
можно  скорее,  и  мой  возница,  звучно  ругаясь,  без особых приключений
спустился  на тормозах к подножию холма. В те несколько мгновений, которые
истекли между звонком в дверь шурина и ее открыванием, я впервые подумал о
том,  что  Марк  Твен,  может  быть,  занят  сейчас  другими делами, более
важными,  чем  пустая  трата  времени  в  обществе лунатиков, сбежавших из
Индии,  даже  если  те  преисполнены  восторгом  и  преклоняются перед его
персоной.  Так  или иначе, что я собирался делать и говорить в чужом доме?
Вдруг гостиная окажется полной народа; может быть, там болен ребенок - как
объяснить   в   таком   случае,   что  я  хотел  всего-навсего  обменяться
рукопожатием с писателем?
   Вот  как  разворачивались  события.  Представьте  просторную полутемную
гостиную,  огромное кресло, в кресле сидел человек - одни глаза - с гривой
седых  волос, темными усами, которые нависали над тонко очерченным, словно
у женщины, ртом. Затем сильная ладонь квадратной формы сжала мою руку, и я
услышал самый тихий, спокойный и ровный голос в мире:
   - Итак,  вы говорите,  что считаете себя должником и пришли сказать мне
об этом. Вы не смогли бы вернуть долг с большей щедростью.
   "Пуф!" -  из кукурузной трубки.  Я всегда считал,  что трубка с берегов
Миссури доставляет курильщику наивысшее наслаждение.
   Только  взгляните!  Сам  Марк  Твен  развалился передо мной в громадном
кресле,  в  то  время как я курил с почтительным видом, как это подобает в
присутствии старшего.
   Прежде  всего  меня поразило, что он оказался пожилым человеком. Однако
после  минутного  размышления  я  сообразил, что дело обстоит иначе, а еще
через  пять минут, причем глаза наблюдали за мной неотступно, заметил, что
седина  -  всего  лишь  случайность  самого  обыденного  свойства.  Он был
абсолютно  молод.  Я тряс ему руку, раскуривал его сигару и слушал, как он
говорит,  этот человек, которого я полюбил, находясь от него на расстоянии
четырнадцати  тысяч  миль.  Читая  его  книги,  я  старался составить свое
представление  об  авторе,  но  предугадывания  оказались  неверными  и не
превзошли  действительности.  Счастлив  тот, кто не испытал разочарования,
оказавшись лицом к лицу с обожаемым писателем. Такое достойно запоминания.
Буксирование к берегу двенадцатифунтового лосося не идет с этим ни в какое
сравнение.  Я  подцепил  самого  Марка  Твена, и он обращался со мной так,
будто при некоторых обстоятельствах я мог бы оказаться равным ему.
   Примерно  к  этому  времени  до  меня  дошло,  что Марк Твен говорит об
авторском  праве.  Вот,  насколько  помню, что он сказал. (Прислушайтесь к
словам  оракула  при всем несовершенстве медиума.) Вы не можете вообразить
величавые,   словно   волны,   раскаты   медлительной  речи;  убийственное
спокойствие,  которое  было  написано  на  лице  говорящего;  странное, но
довольно  удобное  положение  тела  -  одна  нога  была  переброшена через
подлокотник кресла; желтую трубку, крепко сжатую уголком рта; правую руку,
которая время от времени поглаживала квадратный подбородок.
   "Авторское право? У некоторых людей есть моральные принципы, у других -
нечто  иное.  Я  считаю издателя человеком.  Издателем не  рождаются.  Его
создают   обстоятельства.   Некоторые  издатели  придерживаются  моральных
принципов.  Например,  мой.  По  крайней мере английские издания моих книг
оплачиваются.  Если вы  услышите разговоры о  том,  что  с  работами Брета
Гарта,  моими  или  чьими-то  еще  произведениями обращаются  по-пиратски,
попросите привести доказательства.  Обнаружится,  что  эти книги оплачены.
Так было всегда.
   Я вспоминаю одного беспринципного и отвратительного издателя. Возможно,
его  уже  нет  в  живых.  Так  вот, он имел обыкновение пользоваться моими
короткими  рассказами.  Я  не  могу  назвать  его  действия пиратством или
воровством.  Это  лежало  за  пределами  того  и  другого.  Он  брал сразу
несколько  рассказов  и  делал  книгу.  Если  мной  было  написано  эссе о
зубоврачевании  или по теологии либо что-нибудь в этом роде - обыкновенное
эссе,  вот  такое  (Марк  Твен  отмерил  полдюйма  на  своем пальце), этот
издатель бывало обязательно подправит и улучшит его.
   Он  поручал кому-нибудь другому дописать или вычеркнуть что-нибудь, как
это  устраивало  его  самого.  Затем  публиковалась  книга  под  названием
"Зубоврачевание  по  Марку  Твену",  которая  включала то небольшое эссе и
другие  вещи,  мне  не  принадлежащие.  Из  теологии он сооружал следующую
книгу,  и  так далее. Я считаю это нечестным. Это оскорбление. Надеюсь, он
уже умер, но я не убивал его.
   Чего только не болтают о международном авторском праве. Но вернее всего
было бы обращаться с ним как с недвижимостью. Это подвело бы под авторское
право  следующие  условия.  Если  бы  конгресс  захотел  утвердить  закон,
запрещающий  людям  жить  дольше ста шестидесяти лет, это вызвало бы смех.
Закон  не  коснулся  бы  никого.  Люди  оказались  бы  вне его юрисдикции.
Продолжительность  жизни  применительно к авторскому праву приходит к тому
же.  Никакой  закон  не  в  состоянии  заставить книгу жить или умереть до
определенно назначенного срока.
   Тотлтаун  в Калифорнии был новым городом с трехтысячным населением. Там
были банки, пожарная команда, каменные здания и прочие нововведения. Город
жил,  процветал и исчез. Сегодня никто в Калифорнии не в состоянии ступить
ногой   даже   на   останки  Тотлтауна.  Город  вымер.  Лондон  продолжает
существовать.  Билл Смит - автор книги, которую будут читать год-другой, -
недвижимость   Тотлтауна.   Вильям   Шекспир,   которого   читают  все,  -
недвижимость,  принадлежащая Лондону. Так пусть же Билл Смит вместе с ныне
покойным  мистером  Шекспиром  осуществляют  такой  же полный контроль над
своим авторским правом, как над собственной недвижимостью: проигрывают его
в  карты,  пропивают,  приносят  в  дар  церкви.  Пускай  их  наследники и
правопреемники поступают с ним точно так же.
   Время от времени я еду в Вашингтон, чтобы позаседать в палате и довести
эту  точку  зрения  до  конгресса.   Тот  вооружается  аргументами  против
международного авторского права,  стоит  представить его  в  готовом виде.
Конгресс не  слишком силен.  Однажды я  изложил свое  заключение одному из
сенаторов.
   Он  сказал:  "Предположим,  человек  написал  книгу, которая будет жить
вечно".
   Я сказал: "Ни вы, ни я не доживем до такого, однако предположим. Что же
из этого?"
   Он   сказал:   "Я   хочу   защитить   человечество   от  наследников  и
правопреемников   подобного   автора,  которые  постараются  работать  под
прикрытием вашей теории".
   Я  сказал:  "Вы  полагаете,  что люди утратят чувство коммерции? Книга,
которая  проживет  века, не может распространяться по искусственно вздутым
ценам.  Все  равно  будут  появляться  как  очень  дорогие,  так и дешевые
издания".
   Посмотрите,  что произошло с романами Вальтера Скотта, - продолжал Марк
Твен,  повернувшись  ко  мне.  -  Когда  авторская лицензия защищала их, я
приобретал  самые дорогие издания, какие только позволяли средства, потому
что  они  мне  нравились.  Одновременно  издательская  фирма  распродавала
публикации,   доступные  по  цене  даже  кошке.  Они  распоряжались  своей
недвижимостью  и,  не  будучи дураками, сообразили, что одну треть участка
можно  разрабатывать  словно  золотоносную  жилу,  другую  - как огород, а
оставшуюся - на манер мраморного карьера. Вы меня понимаете?"
   Тогда  я  осознал,  что  Марк Твен был вынужден сражаться за разрешение
простой  проблемы  - за право человека (подумать только о такой ереси!) на
творения  своего  мозга  наравне  с  правом  на создания рук. Когда ворчат
пожилые  львы,  молодежь  лишь  повизгивает.  Я  пропищал  что-то  в  знак
согласия, и разговор перескочил с книг вообще на его собственные.
   Набравшись  смелости, чувствуя за спиной поддержку нескольких сот тысяч
читателей,  я спросил, женился ли Том Сойер на дочери судьи Тэчера и будем
ли мы иметь удовольствие услышать о Томе - уже взрослом человеке.
   -  Я  еще  не  решил,  - промолвил Марк Твен, вставая с места, и, набив
трубку,  принялся  расхаживать  в  своих  домашних  туфлях  по  комнате. -
Продолжение "Тома Сойера" представляется мне в двух направлениях: в первом
случае  я  удостоил  бы  его  великих  почестей и привел бы в конгресс, во
втором  -  его бы повесили. Тогда и друзья и враги книги смогли бы сделать
выбор.
   Тут  я окончательно утратил почтительность и начал открыто протестовать
как  против первой, так и против второй версии, поскольку, по крайней мере
для меня, Том Сойер был живым человеком.
   - Да,  он  реален,  -  сказал Марк Твен.  -  В  нем собраны воедино все
мальчишки,  которых я когда-то знавал и сумел припомнить.  Однако это было
бы достойным окончанием книги.  - Затем, повернувшись кругом, продолжил: -
Потому что,  если хорошенько подумать,  ни  религия,  ни  образование,  ни
воспитание   не    располагают   действенными   средствами   против   силы
обстоятельств.  Давайте  перетасуем  обстоятельства  последующих  двадцати
четырех  лет  жизни  Тома.   Тогда  по  логике  вещей  в   соответствии  с
перетасовкой он обернется либо ангелом, либо станет головорезом.
   - Вы верите этому?
   - Я так думаю. Не это ли зовется в ваших краях кисмет*?
   -  Да.  Однако  не  надо выворачивать Тома наизнанку дважды и главное -
покажите  результат.  Ведь  он  уже  не  является  вашей собственностью, а
принадлежит нам.
   Марк   Твен   разразился   звучным,  открытым  смехом  и  начал  читать
диссертацию  на  тему о праве человека делать со своими творениями все что
угодно.  Поскольку  это  представляет интерес только для профессионалов, я
милостиво опускаю ее.
   Вернувшись в  свое большое кресло,  рассуждая при этом о  правдивости и
прочем подобном в литературе,  Марк Твен сказал,  что автобиография -  это
труд  такого сорта,  в  котором писатель вопреки своей воле  и  страстному
стремлению к противоположному представляется миру в истинном свете.
   - Ваша книга о Миссисипи автобиографична, не правда ли? - спросил я.
   -  Настолько  близко  к  этому,  насколько возможно ее написать автору,
который  работает одновременно над книгой и над собой. Однако, по-моему, в
истинной  автобиографии  не  удается рассказать правду о себе или избежать
того, чтобы не произвести на читателей истинного впечатления о собственной
персоне.
   Однажды я  проделал эксперимент:  пригласил своего  приятеля,  человека
правдивого до мелочей при любых обстоятельствах,  человека,  которому даже
во  сне  не  приснится,  что он  солгал,  и  уговорил написать собственную
биографию ради нашего обоюдного развлечения.  Он  согласился.  Из рукописи
мог  бы  получиться внушительный том  в  одну восьмую листа.  Но  каким бы
благонамеренным и  честным  человеком ни  был  автор  во  всех  мельчайших
подробностях своей  жизни,  о  которых мне  было  известно,  на  бумаге он
оказался чудовищным лжецом. Ему не оставалось делать ничего другого. Иначе
он не написал бы ничего.
   Человеку вообще несвойственно рассказывать правду о себе. Тем не менее,
познакомившись с  чьей-то  автобиографией,  читатель все же получает общее
представление о том,  был ли автор обманщиком или порядочной личностью.  В
этом  случае  читатель  походит  на  человека,  которого  поразила красота
женщины,  хотя сам он не запомнил ни цвета ее волос,  ни очертаний рта или
фигуры. И все же впечатление читателя единственно правильное.
   - Собираетесь ли вы написать автобиографию?
   - Если и  собираюсь,  она  будет создана по  подобию других -  с  самым
серьезным намерением обрисовать себя  гораздо  лучшим  человеком в  каждой
мелочи, которая могла бы меня дискредитировать. Как и других авторов, меня
также ожидает неудача.  Я не могу заставить читателя поверить во что-либо,
кроме правды.
   Естественно, это привело к обсуждению вопроса о совести. Вот что сказал
Марк Твен, и его могучие слова достойны того, чтобы их увековечить:
   "Совесть -  это помеха и  подобна ребенку.  Лелейте ее,  забавляйтесь с
ней,  потакайте прихотям -  она станет испорченной и  начнет вторгаться во
все ваши радости и  печали.  Обращайтесь с совестью так же,  как со многим
другим.  Когда она возмущается, отшлепайте ее, будьте строги, не уступайте
ей,   не   позволяйте  приходить   поиграть   с   вами,   когда   это   ей
заблагорассудится,  -  и  вы воспитаете хорошую,  я  хочу сказать,  хорошо
воспитанную совесть. Иначе она испортит всю вашу жизнь. Надеюсь, что сумел
призвать собственную совесть к  порядку.  По  крайней мере,  она  давно не
напоминает мне о себе.  Пожалуй, я укротил ее чрезмерной строгостью. Убить
ребенка -  это жестокость,  но,  несмотря на все то, что я сказал, совесть
отличается от дитя многим. Возможно и лучше, когда она мертва".
   Затем  Марк  Твен  рассказал  немного о своей ранней молодости (то, что
считал  возможным  доверить  незнакомцу),  воспитании,  а  также  о вечном
влиянии  на него примера родителей. Он словно говорил глазами - их светом,
который лучился из-под густых бровей. Иногда он пересекал комнату легкими,
словно  у  девушки, шагами, для того чтобы показать мне ту или иную книгу,
или  просто расхаживал, попыхивая кукурузной трубкой. Я отдал бы многое за
то,  чтобы  набраться  смелости  и  попросить в дар эту трубку прилавочной
стоимостью  в  каких-то  пять  центов. Я понял, почему дикари так страстно
домогаются  печени храбрецов, убитых в бою. Возможно, эта трубка смогла бы
наделить меня хоть крохотной долей его способности читать в сердцах людей.
Однако  он  ни  разу  не  отложил  ее в сторону на расстояние, удобное для
совершения кражи.
   Однажды   писатель   положил  руку  на  мое  плечо.  Это  действительно
случилось.  Так  жалуют  Звездой  Индии  -  голубой шелк, трубы, сверкание
алмазов  и  все  прочее.  Если  в  будущем,  подчиняясь  обстоятельствам и
случайностям,  которые  порой  подстерегают  нас в этой бренной жизни, мне
суждено  безнадежно пасть, я скажу надзирателю работного дома, что однажды
сам Марк Твен возложил руку на мое плечо, и тот немедленно предоставит мне
отдельную комнату, снабдив двойной табачной порцией для бедных.
   - Я  не  читаю романов,  -  продолжал Марк Твен,  -  но иногда всеобщее
любопытство заставляет сделать это, когда люди начинают преследовать меня,
желая узнать мнение о последней нашумевшей книге.
   - Какое впечатление произвело на вас недавнее преследование?
   - Роберт? - спросил он.
   Я кивнул.
   -  Конечно,  я  прочитал  -  для  того  чтобы поучиться мастерству. Это
заставило  задуматься над тем, что я слишком давно не читал романов. Среди
книг, застрявших на полках, может оказаться немало таких, которые написаны
с  большим вкусом. Итак, я начал курс чтения романов, однако прекратил это
занятие,  потому  что  не получил удовольствия. Что касается Роберта, то я
изумился,    изумился,    словно   уличный   певец,   которого   привлекла
восхитительная  музыка,  исполняемая  на  церковном  органе.  Правда, я не
остановился,  для  того  чтобы  спросить, была ли это всеми признанная или
самая  заурядная музыка. Просто мне нравилось то, что я слышу. Я говорю об
изяществе стиля.
   Видите  ли,  -  продолжал  он,  -  каждый  оценивает книги по-своему. Я
выразил  свое мнение. Если бы я жил во время начала всех начал, то и тогда
осмотрелся  бы  вокруг, стараясь узнать, что говорят в приходе об убийстве
Авеля,  прежде  чем  открыто  осудить  Каина. Конечно, у меня была бы своя
точка  зрения,  но  я не высказал бы ее до тех пор, пока не нащупал почву.
Итак,  вы  слышали,  что  я  думаю  об  этой  книге. Каково мое мнение для
публики? Право, не знаю. Оно не перевернет мир.
   Он устроился в кресле поудобнее и заговорил о другом.
   - Девять месяцев в  году я провожу в Хартфорде.  Я давно уже смирился с
тем,   что   в   течение  этих   месяцев  нет   никакой  надежды  работать
по-настоящему.  Кто-нибудь обязательно потревожит.  Люди  заходят в  любое
время и с чем угодно. Однажды я решил вести дневник подобных вторжений. Он
начинался так:
   "Входит некто и  заявляет,  что не желает видеть никого,  кроме мистера
Клеменса.  Это оказался агент по распространению фоторепродукций картин из
Салона, но я очень редко использую салонные картины в своих книгах...
   Появляется  другой человек, который тоже отказывается видеть кого бы то
ни  было,  кроме  мистера  Клеменса. Этот пришел уговорить меня написать в
Вашингтон   о   чем-то   очень  важном.  Я  принял  его,  затем  третьего,
четвертого...   Наступил   полдень.   Я  устал  вести  дневн