за  то,  что вам посчастливилось увидеть
такое!
   Мы  достигли  островка,  где была проложена железнодорожная ветка. С ее
помощью нам предстояло перебраться на другой пароходик. Казначей объяснил,
что здесь много порогов. Мы проехали миль шесть в игрушечных вагончиках по
самому  краю  речной  кручи.  Иногда  мы  ныряли в душистые сосновые рощи,
пламеневшие  лесными  цветами. Река сузилась, превратившись в турбулентный
поток. Там, где она по-настоящему взбунтовалась, правительство Соединенных
Штатов  соорудило  шлюз.  Вода  -  кипящая, брызжущая пеной масса. Бревно,
которое  неслось  вниз по течению, наскочив на камень, раскололось вдоль и
исчезло   в   пенном   водовороте.   Я   содрогнулся.  Злополучная  колода
промелькнула  в  каких-то  шестидесяти  футах  у  меня  под  ногами,  и  я
испугался, как бы она не задела нас, выскочив на поверхность.
   По  плавучей эстакаде поезд словно въехал в реку, и я, сам не знаю как,
очутился  на  другом  пароходе. Перекаты остались ярдах в двухстах ниже по
течению. А когда мы отчалили и колеса еще не ударили по воде, нас потащило
назад с такой силой, будто пароход волокли на буксире. Холмы расступились,
и перед нами открылась равнина.
   Калифорния начал было сокрушаться по поводу утери круч и  обрывов,  как
мы   едва  не  наткнулись  на  каменную  стену  футов  четыреста  высотой,
увенчанную гигантской фигурой человека,  словно наблюдавшего за  нами.  На
скалистом островке белела могила одного из  первых переселенцев,  который,
как рассказали,  сделал большие деньги в Сан-Франциско,  а потом предпочел
обрести   покой   посреди  индейского  захоронения.   Сгнивший  деревянный
wickyup*,  где были сложены кости умерших индейцев,  стоял по  соседству с
могилой.
   Река  побежала по каналу с базальтовыми берегами, которые были окрашены
индейцами в желтое, ярко-красное и зеленое, а куда более грубыми скотами -
заляпаны  плакатами,  рекламировавшими  всякую  дрянь. Мы достигли Далласа
(центр  овцеводства  и  производства  шерсти,  а также речной порт). Когда
американец   приезжает   в   незнакомый  город,  чувство  долга  обязывает
"приобщить  его" к себе. Жестом человека, которому ни к чему не привыкать,
Калифорния  забросил  куртку  на  плечо, и часов в восемь вечера мы вместе
отправились исследовать Даллас.
   Солнце  еще  не  зашло,  и было светло в течение часа. Казалось, каждый
старожил  владел  здесь небольшой виллой и собственной церквушкой. Молодые
люди прогуливались парочками, а старики посиживали себе на крылечках (не у
парадного  входа, что ведет в благоговейно зашторенные гостиные, а сбоку);
супружеские  пары  подвязывали  грушевые  деревья  или  собирали  вишни. Я
почувствовал   запах   сена  и  услышал  звон  колокольчиков.  Это  коровы
возвращались  домой  лугами,  усеянными кусками застывшей лавы. Калифорния
мчался  по  дощатым  тротуарам,  критикуя  вслух  хозяйскую мальву и более
совершенные  способы  пересадки  груш,  а  когда  мимо  проходила парочка,
принимался  рассказывать  увлекательные  истории  из  своей  молодости.  Я
чувствовал  себя  так,  будто  знавал  этих  людей  прежде, настолько меня
заинтересовали  их  быт  и  они  сами. Какая-то женщина висела на калитке,
болтая с подругой. Проходя мимо, я услышал, как она сказала "юбка" и снова
"  юбка... я дам тебе выкройку". Я догадался, что женщины обсуждали покрой
платья.  Мы наткнулись на парня и девушку, которые прощались в сумерках, и
до  меня  донеслось:  "Когда  мы увидимся снова?" Я понял, что для сердца,
обуреваемого  сомнениями,  этот  крохотный  городок, который мы обежали за
двадцать  минут,  может  показаться огромным, как Лондон, и непреодолимым,
как  военный  лагерь.  Я  благословил  обоих,  потому что вопрос "Когда мы
увидимся  снова?"  понятен каждому, кто живет в этом мире. Громко хлопнула
чья-то калитка, и ее стук прокатился по опустевшей улице.
   - Послушай,  Джон Буль,  как-то  одиноко становится на  сердце от всего
этого, - сказал Калифорния. - У тебя есть кто-нибудь дома? У меня вот жена
и пятеро ребятишек. Ведь я только в отпуске.
   - И  я  только в  отпуске,  -  отозвался я,  и  мы побрели в  пропахший
плевательницами отель.  Увы!  Все  же  нашлось нечто  недостойное мирного,
опрятного городка,  о  котором  я  только  что  лепетал.  В  укромном углу
какой-то лавки была комната с предусмотрительно занавешенными окнами,  где
играли в  покер,  пили  и  сквернословили те  самые молодые люди,  которые
совсем  недавно  ворковали  с   девушками.   Там  продавались  дешевенькие
книжонки,  поучавшие,  как  проливать кровь  (чтобы  отравить мальчишеские
мысли),   и  смаковались  грязные  истории  о  похотливых  служанках  (для
растления молодых девушек).  Калифорния мрачно рассмеялся.  Он сказал, что
так обстоит дело во всех городках Соединенных Штатов.


Глава XXVI

         рассказывает о том, как я поймал лосося в реке Клакамас

                                Сраженье, скачка не за тем, кто посильней,
                                    резвее нас; всем равный выпадает шанс.

   Вот  это  жизнь!  Да  поглотит теперь  море  Американский континент!  Я
получил от него все самое лучшее,  и это не доллары, любовь или недвижимое
имущество. Послушайте мой рассказ, джентльмены из Пенджабского рыболовного
клуба,  вы,  исхлеставшие спиннингами просторы Тави, и те, кто в поте лица
занимается импортом форели в Утакаманде! Я поведаю, как старина Калифорния
и я отправились на рыбную ловлю, и вы сгорите от зависти.
   Мы вернулись из Далласа в  Портленд той же дорогой.  En route пароходик
останавливался у  одной из лососевых мельниц,  чтобы забрать ночной улов и
доставить его на  заводик,  который стоял ниже по течению.  Когда владелец
мельницы сказал, что это две тысячи двести тридцать фунтов живой рыбы ("не
слишком большой улов"),  я  ему не поверил.  Однако,  когда начали грузить
ящики,  я  насчитал сотни  рыбин  -  огромные еще  живые  лососи фунтов на
пятьдесят,   десятки  двадцати-тридцатифунтовых  экземпляров  и  множество
мелочи.
   Позже  на  пустынном  плёсе  пароходик  причалил к грубому бревенчатому
складу  на  сваях  и  стал  разгружаться.  Я пошел вслед за рыбой вверх по
запачканному  чешуей,  скользкому  настилу,  который  вел  внутрь  завода.
Немыслимая  постройка  сотрясалась от грохота работающих машин. Сверкающая
гора   металлических   обрезков  обозначала  место,  куда  бросали  отходы
баночного производства.
   Здесь  работали  только  китайцы. В потоках солнечного света, лежавшего
пятнами  на  полу,  они  походили на желтых дьяволов, забрызганных кровью.
Когда прибыл груз, грубые деревянные ящики стали сваливать в чаны с водой.
Ящики  разваливались  сами собой, и лососи заструились словно поток ртути.
Китаец  поддел  двадцатифунтовую  рыбину и отрубил ей голову и хвост двумя
быстрыми  ударами  ножа,  третьим  -  освободил  лосося от внутренностей и
швырнул  в резервуар, обагренный кровью. Обезглавленные рыбины выскакивали
из-под  рук  с  такой  быстротой,  как неслись по стремнине. Другой китаец
вытаскивал  рыб  из чана и швырял под резак какого-то устройства, похожего
на соломорезку и разрубавшего их на неприглядные багровые куски под размер
банок.  Несколько  китайцев  желтыми  заскорузлыми пальцами запихивали эти
куски в банки, и те скользили дальше, к чудесной машине, которая запаивала
крышки.
   Каждая  банка мгновенно испытывалась на герметичность, а затем вместе с
сотней  других  погружалась в чан с кипящей водой. Там их парили несколько
минут.  После  этой  операции  они слегка вздувались, а затем по конвейеру
доставлялись  к  рабочим,  вооруженным  иглами и паяльниками. Те протыкали
крышки, выпуская из банок воздух, и тут же запаивали отверстия. Оставалось
наклеить  ярлык:  "Колумбийский  лосось  высшего качества" - и партия была
готова к отправке. Меня потрясла не столько скорость производства, сколько
сам   заводик.   Внутри,  в  помещении  футов  девяносто  на  сорок,  было
смонтировано  самое современное смертоносное оборудование. Снаружи, в трех
шагах  от  него,  стояли  сосны и простирались бескрайние холмы. Пароходик
задержался  я  там  не  дольше  двадцати  минут,  но я, прежде чем покинул
забрызганный кровью и жиром, запачканный чешуей скользкий дощатый настил и
пахнущих   рыбьими   потрохами  китайцев,  насчитал  двести  сорок  банок,
изготовленных из того ночного улова.
   Тоскуя по лососям, я и Калифорния достигли города Портленда и встретили
на  улице знакомого агента по  продаже недвижимости,  заботам которого нас
предоставил Портленд (страховой агент).  Он сказал, что в пятидесяти милях
от города есть местечко под названием Клакамас,  где мы,  пожалуй,  отыщем
вожделенное.  Калифорния (фалды его сюртука развевались по ветру) помчался
в  платную конюшню и  тотчас нанял  фургон с  упряжкой.  Фургон можно было
толкать одной рукой,  настолько легкой оказалась его конструкция.  Упряжка
была чисто американской,  то есть лошади отличались покладистым характером
и чуть ли не человеческим интеллектом.
   Кто-то  сказал,   что  дорога  на  Клакамас  не  слишком-то  хороша,  и
предупредил,  чтобы мы  берегли рессоры.  Портленд,  наблюдавший за нашими
приготовлениями,  в конце концов "прикинул",  что "он тоже поедет",  и вот
под благословенными небесами наша троица (в  общем-то случайные попутчики)
тронулась  в  путь.  Когда  Калифорния тщательно  крепил  в  экипаже  наши
рыболовные  принадлежности,   зеваки,  стоявшие  вокруг,  забрасывали  нас
всевозможными указаниями о лесопилках,  которые должны были встретиться по
дороге, о паромах, на которых предстояло переправляться, и прочих дорожных
знаках. В полумиле от этого городишка на пятьдесят тысяч душ мы наткнулись
(здесь  это  следует  понимать  буквально)  на  дощатую  дорогу,   которая
опозорила бы даже ирландскую деревеньку.
   Затем   последовало  шесть  миль  щебеночной  дороги,  и  наша  упряжка
продемонстрировала, на что способна. От берега реки Уилламетт нас отделяла
железная  дорога,  другая  проходила  над нами по склонам гор. Окрестности
изобиловали  небольшими  поселениями,  и  нам  навстречу  часто попадались
фургоны  фермеров.  На  копнах  сена  позади хозяев восседали востроглазые
мальчуганы   с   кудельными   волосами.  Как  правило,  мужчины  выглядели
оборванцами,  а  вот  женщины  были разодеты. Впрочем, гусарские шнурки на
доломанах,  пошитых у портного, не совсем вяжутся с возком для сена. Затем
мы  углубились  в  лес  и  покатили  по  вполне  приличной дороге, которую
Калифорния обозвал "camina reale", a Портленд - "просто отличной дорогой".
Она  петляла  между  обгоревшими пеньками, ныряла под кроны сосен, огибала
углы бревенчатых изгородей, пробиралась лощинами, которые зимой, наверное,
превращались  в  непроходимые  болота,  и устремлялась вверх по немыслимым
склонам,  однако  нигде  я так и не заметил следов строительства настоящей
дороги.  Существовало  нечто  напоминавшее  просеку  (сбиться  с  нее было
невозможно),  и  поэтому  не  оставалось ничего другого, как держаться ее.
Сама  проезжая  часть была покрыта слоем пыли чуть ли не в фут толщиной, а
под  ним  скрывались  обломки досок и связки валежника, которые заставляли
фургон  подпрыгивать  высоко  в  воздух.  Иногда приходилось проламываться
сквозь  заросли  папоротника,  и однажды там, где густо росла куманика, мы
наткнулись  на  крохотное кладбище. Деревянные ограды покосились, и жалкие
надгробия  (обыкновенные  пеньки),  пьяно  накренившись,  кивали  головами
светло-зеленым кустам коровяка.
   Затем  -  под  звуки  проклятий и треск сучьев - показалась пара мощных
волов,  которые  волокли  по грубо сколоченному желобу бревно длиной футов
сорок.  Потом  открылась долина с пшеничными полями и вишневыми садами. Мы
остановились  подле  одного  из домишек, меньше чем за рупию купили десять
фунтов сладкой черной вишни и уж совершенно задаром напились ледяной воды,
а  наши  лошади,  предоставленные  самим себе, принялись предусмотрительно
поедать молодые побеги придорожных кустов.
   Однажды мы наткнулись на лагерь торговцев лошадьми. Они расположились у
воды  и  даже  там  были  готовы  к  торгу.  В  другом месте два загорелых
подростка  верхом  на  индийских  лошадках  галопом  скатились  с холма. К
высоким  седельным  лукам были приторочены корзины, полные рыбы. Мальчишки
оказались  рыболовами,  а значит, и нашими братьями. Затем мы орали хором,
пугая   дикого  кота;  поссорились,  обсуждая  причины,  заставившие  змею
переползти  дорогу;  швыряли кусочками коры в отважного бурундука, который
на   самом  деле  был  индийской  белкой.  Она  выбежала  из  чащи,  чтобы
поздороваться со мной.
   Мы  заблудились,  застряли  на  крутом  склоне, а потом привязывали два
задних  колеса,  чтобы  спустить фургон вниз. Помимо прочего были рассказы
Калифорнии  о  Неваде  и  Аризоне;  об одиночестве золотоискателя, об убое
оленей и охоте за людьми; о женщине, прекрасной женщине, - возмутительнице
спокойствия в городках Дикого Запада, ради обладания которой люди палят из
револьверов;  о  внезапных  поворотах  колеса  Фортуны, которая испытывает
удовольствие,  когда ей удается превратить простого старателя или лесоруба
в четырехкратного миллионера или разжаловать железнодорожного короля.
   Этот  день  запомнился мне навсегда, но начался по-настоящему, когда мы
натянули  поводья у крохотного фермерского домика на берегу реки Клакамас.
Мы  искали  корм для лошадей и ночлег и уже потом хотели поспешить к реке,
которая переливалась через запруду в четверти мили от нас.
   Вообразите  поток  семьдесят ярдов шириной, разделенный надвое галечным
островком.  Поток  бежал через соблазнительные отмели, вливался в глубокие
тихие  заводи, где всякий уважающий себя лосось имеет обыкновение выкурить
трубку  после  обеда.  Поместите  такой  поток посреди хлебов "по грудь" в
окружении   холмов   и   сосен,   добавьте  озерцо,  пастбища,  обнесенные
бревенчатыми  изгородями,  и обрыв высотой этак футов сто (чтобы пейзаж не
казался  слишком  монотонным),  и  вы  получите  какое-то  представление о
здешнем крае.
   У  Портленда  не было удилища. Он вооружился острогой и бутылкой виски.
Выбирая  позицию, Калифорния, словно пес, порыскал вверх и вниз по течению
и,  наконец,  забросил  сверкающую  блесну  в  хвост переката. Я был занят
сборкой  удилища, когда услышал визг катушки и радостные вопли Калифорнии.
Затем  над  водой  промелькнуло  три  фута  живого,  трепещущего  серебра.
Противники  сошлись,  чтобы  померяться  силами.  Лосось рванулся вверх по
течению.   Тугая   леска   вспарывала  воду  словно  веха,  противостоящая
приливному течению; легкое бамбуковое удилище согнулось так, что чуть было
не переломилось надвое.
   Я  не  в  силах описать того, что произошло потом. Калифорния ругался и
молился  разом.  Портленд  выкрикивал  советы,  а  я  делал  то  и другое.
Казалось,  что  прошло  полдня, а на самом деле - пустяшные четверть часа.
Наконец  наша рыбина неохотно вышла к берегу, время от времени обнаруживая
характер.  Она  куда-то рвалась, вытанцовывала сарабанду в воздухе, однако
подвигалась к нам, и неумолимая катушка дюйм за дюймом укорачивала нить ее
жизни.
   Мы  вывели  рыбу  на  берег  в  маленькой  бухточке,  и  пружинные весы
зафиксировали одиннадцать с половиной фунтов трепещущей лососины!  Тут же,
на гальке,  мы исполнили военный танец,  и  Калифорния с  такой силой сжал
меня в объятиях,  что едва не сломал мне ребра, пока выкрикивал: "Партнер!
Дорогой партнер!  Ведь это великолепно!  Поймай-ка теперь своего!  Я  ждал
этого часа двадцать четыре года!"
   Я  зашел  в  ледяную воду и забросил блесну чуть выше запруды, но, увы,
зацепил  лишь  черно-голубую  водяную  змею  с  коралловым  ртом, которая,
свернувшись  кольцом  на  камне, шипела проклятия. Другая попытка - о миг,
достойный  королей!  Трепет,  пробегающий  по телу с головы до пят! Рыбина
кинулась  на  блесну и схватила ее! Во мне еще оставалось немного здравого
смысла,  для  того  чтобы позволить ей побеситься, когда она, подпрыгнув в
воздух  (и не раз, а все двадцать), совершила полет, оставивший на катушке
всего  с полдюжины витков лески, так что показался никелированный барабан.
Я  обжег  большой  палец, прежде чем сумел задержать леску, но ощутил боль
позже,  потому  что  моя  душа  была там, в бесноватом потоке, где умоляла
лосося сдаться, прежде чем ему удастся вырвать снаряд из моих рук. Молитвы
были   услышаны.   Когда   я  изогнулся  назад,  уперев  удилище  в  левую
тазобедренную кость (в этот миг оно напоминало ветку плакучей ивы), лосось
повернул, и мне удалось до последнего дюйма выбрать всю слабину лески.
   В  этом  мире удача (когда ощущаешь полную радость победы) существует в
нескольких видах, и я спрашиваю вас: - не является ли самой сладкой из них
беззвучное умыкание лески у полнокровного лосося, которому точно известно,
для чего это делается?
   Подобно  рыбине  Калифорнии,  лосось  ринулся на меня головой вперед, а
затем, подпрыгнув, рванул леску, однако в этот миг всевышний вооружил меня
двумястами  пятьюдесятью  пальцами.  Берег реки и сосны плясали вокруг как
сумасшедшие,  а я наматывал леску на катушку, словно от этого зависела моя
жизнь. Казалось, прошли часы, но я продолжал делать свое дело, пока мне не
удалось  ударить  лосося  по  голове,  когда  он  дулся  на меня в заводи.
Калифорния  стоял  выше  по  течению,  и  уголком  глаза  я  видел, как он
широкими,  размашистыми  движениями умело забрасывал спиннинг. Он подцепил
что-то, и в тот же миг мой лосось рванулся в сторону запруды. Калифорния и
я  одновременно  тронулись вниз по течению. Наши катушки, словно звезды на
заре,  в  унисон  запели  песню. Первородный энтузиазм добытчиков поостыл.
Теперь  мы  оба  были серьезно озабочены тем, чтобы упредить стремительные
броски  лососей  на  глубину перед плотиной и не перехлестнуть наши лески;
одновременно  мы  старались  загнать добычу на мелководье ниже по течению,
где было удобно "приземлять" ее. Портленд пожелал нам набраться мужества и
предложил  перехватить  у  меня удилище. Я скорее предпочел бы умереть тут
же,  на  гальке, чем уступить свое право продолжать игру до конца, право с
помощью  восьмиунциевой  удочки "сделать" своего первого (еще неизвестного
веса)  лосося. Я услышал, как Калифорния задыхаясь шептал мне чуть ли не в
самое ухо: "Настоящий боец из Файтервилля*. Уж будь уверен!"
   В  это  время его рыбина совершила очередной бросок поперек реки. Потом
Портленд  с  сачком  в  руке  налетел  на  бревенчатую  изгородь,  порушив
небольшой  обрыв,  и застучал сапогами по гальке, а я опустился на колоду,
чтобы  немного передохнуть. Когда я перевел дух, мои руки чуть дрогнули, и
я  не  успел хватить лосося по голове. Неистовое бегство, всплеск и прорыв
на  глубину  Клакамаса были мне наградой. Возобновилась горячая работенка:
снова  пришлось  выбирать  леску, держа один глаз под водой, а другой - на
верхнем  сочленении  удилища.  Самое  худшее было в том, что я загораживал
Калифорнии  путь  к  маленькой  заводи,  о  которой  уже говорилось, и ему
пришлось остановиться и изматывать свой приз на месте. "Отец всех лососей!
-  закричал  он. - Ради всего святого, Джон Буль, поскорее вытаскивай свою
форель!"  Но я не мог ничего поделать. Даже оскорбление не сдвинуло меня с
места.
   Конец  игры  остался  за  лососем.  С  наигранным восторгом он позволял
подтянуть себя к гавани, где я стремился его заполучить. Однако стоило ему
почувствовать  отмель  под своим грузным брюхом, как он отрабатывал задним
ходом, словно торпедный катер, и сердитое ворчание катушки говорило о том,
что  мои  труды  пошли  насмарку.  Такое  случалось  раз  пятнадцать, пока
наконец-то  леска  не  намекнула, что противник все же проиграл сражение и
разрешает буксировать себя.
   И   лосось   был   отбуксирован.  Из-за  его  размеров  сачок  оказался
бесполезным,  но  мне  не  хотелось  портить  рыбину остр